ГЛАВА 18.
СВЯТЫЕ ГРЕШНИКИ…
Ника проснулась затемно, не совсем поняв, что разбудило. Прислушалась, приподнявшись на локте: «Ослышалась? Неужели колокольный звон? В такую рань? – напряглась, превратилась в слух. – Так и есть – набат! Громко! В домовой церкви?»
Недоумевая, села, отбросив жаркое пуховое одеяло. Посидела, послушала, вспомнила.
«Сегодня же восьмое мая – день Явления Святого Михаила Архангела! Будет грандиозный праздник и столпотворение. Потому Луи и запретил вылезать из постели, – вздохнула, медленно легла на подушки, подняв их выше на спинке кровати. – Поваляюсь, потом… – задумалась, посопела. – Нет, пока все не уедут, о ванне можно и не мечтать. Что ж, позже позавтракаю, – протянула руку, вытащила из прикроватного столика альбом с карандашами. – Порисую».
Включив оба бра, села, свернув ноги калачиком, и принялась зарисовывать сценки вчерашнего и предыдущего дня: накопилось.
Опомнилась, когда в двери кто-то тихо поскрёбся.
– Войдите, – отозвалась на итальянском.
Вообще, едва сюда приехали, старалась говорить только на нём – уважение и тренинг.
– Мы втроём. Доброе утро!
В приоткрытую дверь вошла Феличе с огромным подносом и… Банни за спиной.
– Он ненадолго, – поставила на стол ношу. – Чего хочется особенно, мой ангел?
– Не поверите, бабушка, – рассмеялась, покраснев. – Хочу сочных тефтелей в томатном соусе с пастой или спагетти!
– Через час будут! – ответила тем же и вышла, что-то сурово шепнув парню.
Бурно покраснев, склонился, почтительно поцеловал старушке руки и подержал массивную дверь, пока вышла. Закрыв, посмотрел на Нику, гулко хохотнул, покачав головой:
– Форт Нокс! Охрана в несколько уровней! Удивляюсь, откуда у них только столько детей взялось? Когда умудряются мужчины прорваться к жёнам и их телам?
Рухнув на стул, принялся торопливо завтракать.
– Дурное дело нехитрое – нескольких минут достаточно, – поддержала смехом.
Выждав немного, дав поесть, протянула руки. Сел на кровать, обнялись, поцеловались, соскучившись. Был сдержан, осторожен, держал себя в руках. Поняла, хитро сощурилась.
– Луи предупредил?
– Шутишь? Издеваешься? Не стыдно? – заворчал, покраснел, насупился. – Да все поголовно, вплоть до зелёных юнцов! Ушам не поверил. Каждый считает своим долгом остеречь, оградить, не допустить… Сговорились, не иначе! – рывком обнял, впился голодно в губы, задрожал. – А мне нужны твои губы и тело! И ты сама… вся…
Сжимал сильно, лапая, как дорвавшийся до объекта вожделения подросток! Зарычал, когда любовно прикусила губы, шаля грешными руками. Опомнился быстро, уловив в коридоре звуки.
– Прости, родная. Они правы: мне нет веры. Я тебя слишком люблю…
– Какие планы, мой итальянский мальчик? – пыталась остудить возбуждённого мужа, невинно ластилась, прижималась котёнком к гулко стучащей груди. – До вечера праздник затянется?
– Похоже на то. Все взбудоражены, что-то в мастерской вчера мастерили. Не понял.
– Какую-нибудь инсталляцию на религиозную тему, – пожала плечиками, гладя красивое лицо супруга. – Итальянцы, как и мексиканцы: как дело касается веры и праздника – меры не имеют!
Вдвоём рассмеялись, обнялись тепло и любовно.
– Вот ты и убедишься воочию сегодня. Сможешь не впасть в экстаз и хладнокровно снимать происходящее? – умерила смех, посерьёзнела, вся собралась, став почти строгой. – Подумай. Если не уверен, пойму и не осужу, клянусь. Ты сын своего отца, Тони же точно там потеряет голову, – улыбнулась лишь губами. – Пожалуй, за ним и присматривай, а фото попрошу сделать Марка. Дома незачем оставаться – нянек предостаточно. Ты за папой присмотри. Волнуюсь сильно: слаб, часто за сердце держится, и вообще сильно сдал…
– Согласен. Спасибо, что заметила…
Телефон прервал разговор.
Эстебан, посмотрев на дисплей, грустно улыбнулся, встал с кровати, поцеловав жену, и тихо вышел: время.
Откинувшись на подушки, замерла в каком-то непонятном мандраже, неприятно сотрясающем кишки, холодя их до озноба. Легла ниже, выпрямилась, пошевелила пальчиками ног и ступнями, повертела по кругу, поиграла мышцами, погнала кровь по сосудам… В общем, отвлекала себя от тяжёлых мыслей и чувств. Почему-то не хотела сегодня окунаться в это вязкое болото: «Не к добру. Такой светлый праздник. Думать о хорошем…»
– …А вот и заказ, родная… Прости, задержались немного. Нынче на кухне базар-вокзал…
Тихий голос вырвал Нику из мгновенно свалившего сна, заставил медленно очнуться и сесть на кровати.
Феличе задом входила в спальню, пятясь, смешно расставив полусогнутые руки.
– С пылу с жару, на масле и пару, с помидоркой, с пастой горкой!
Балагурила, ловко подавая завтрак, устанавливая большой поднос с ножками на ноги юной гостье, повязывая ей полпростыни, не меньше, вместо салфетки, рассмешив до слёз.
– Ешь споро, чтобы не было горя, запивай вином добрым, чтобы хворь прошла стороной-бором, – отступив на пару шагов, низко поклонилась, заканчивая частушку. – Мясо нашему мальчику, что б родился со всеми пальчиками, а к нему белый хлебушек, что б родила и девочек, – завершив маленькое представление, шагнула вплотную и поцеловала в лоб. – С праздником Архангела Михаила, милая! Да будет твоя жизнь им благословлена! Храни вас Мадонна! Приятного аппетита! Луиджи придёт позже, не переживай. Доротея отвлекает, словно слушает советы, кивает, поддакивает, восхищается… – рассмеявшись, налила в низкий стакан домашнего ароматного смородинового вина, подала с поклоном. – С радостью будущей, милая!
Взяв из старушечьих рук стакан, выпила, покачав восхищённо головой: «Чудо», и приложила руку к груди в признательном жесте.
Перекрестив уже «воздушно», Феличе стремительно вышла, поспешно приложив руку к губам – слёз не хотела показать.
Ника замерла, удивившись, но отложила разгадку на потом – ждал горячий завтрак.
С наслаждением отпив ещё пару глотков наливки, принялась за пасту и тефтели, урча вслух от удовольствия. Неспешно съела, доев до последней спагеттины, подобрав хлебом восхитительную томатную подливку. Отодвинула поднос, совершенно обессилев от большой порции.
– Никитка, ты что, сошла с ума? С чего тебя так раззадорило на жор?.. – пробормотала на русском.
Устало откинулась на подушки, отодвигая поднос с ног, не находя силы просто встать и отставить его на рядом стоящий столик.
– Отъедаешься за те месяцы, когда не могла на еду и смотреть? Скорее всего, – говоря с собой, посмотрела в светлое окно, поискала рукой пульт, опомнилась, скривила рот в усмешке. – Ага. Да тут и не знают о таких портьерах! Раздвигай-ка сама! Ручками их, ручками!
Расхохоталась в голос, качая головой и удивляясь собственной болтливости наедине.
– Ох, и разнежилась-распустилась ты! Пора в Хотьково, к Дине и Зореньке: доить упрямую козу Машку, тягать в коровник вредную Пятнуху, пинать её под живот, чтобы отдала всё молоко и не подтягивала, косить на той солнечной полянке траву на сено, выбирая попутно землянику, полянику и чернику, – говорила всё медленнее и тише.
Погрустнела, сильно сжала губы, справляясь со слезами, накатившими волной цунами.
– Чего расквасилась? Гормоны или ностальжи? А фиг их знает! Ёёёё…
Заколотила в каком-то исступлении кулаками по одеялу, замотала кудрявой головой, еле сдерживая истерику. Крепко зажмурив веки, до красного тумана, замерла, стараясь вытеснить дурное отчаяние. Стала медленно дышать, вспомнив наставления Банни: почувствовать каждую мышцу. Получилось: живо представила схему их расположения и мысленно погнала кровь по сосудам. Стало жарко! Откинула сердито с рыком удушающее невесомое одеяло…
– Вовремя я.
Луи стоял возле постели – не заметила, как вошёл и убрал в сторону поднос.
– Что взбесило, моя неистовая фурия? – взял руку пациентки, стал следить за бешеным пульсом. – Ого! За двоих дышишь? Взмокла даже – давление скачет. Что произошло?
Упорно не открывала глаз: стеснялась покрасневших от натуги белков.
– Не гимнастикой тут занималась? – догадался по дрожащим коленям. – Самое время, не находишь?
Его сарказм обидел её: стиснула губы, сдерживая слёзы.
– После плотного завтрака. Заворот кишок захотела. Мудрое решение. Замаскированный суицид – что-то новенькое в моей практике.
– Иди ты… на праздник, – лайнула хрипло.
– Мне мои старые ноги дороже неспасённой сегодня души, – тепло рассмеялся.
Измерил ей давление, осторожно причесал голову массажной щёткой, попутно обдувая мокрую мраморную кожу лба и висков.
– Не расскажешь? Тебя что-то гложет, и уже давно. Это не с семьёй и ребёнком связано – чувствую. Кто-то в опасности? Нездоров? О нём тревожишься? Далеко? Позвонить нельзя?
Заговаривая, сделал укол, заставил выпить несколько таблеток, быстро обтёр открытые участки тела влажным полотенцем, смоченным в отваре мяты, валерианы и мелиссы – узнала «букет».
– Дай номер – сам свяжусь. Буду деликатен, клянусь Мадонной. Иногда мужчина лучше делает то, что хочет сделать женщина.
Оставил в покое, собрал саквояж, отставил в сторону, убрав из поля её зрения. Сел на стул, сцепил руки на круглом животике и нервно заиграл пальцами с необычайно крепкими и красивыми ногтями – следил рьяно.
– Старая связь? Понимаю. Не поверишь: помню всех девочек, девушек, женщин и даже старушек много старше меня! Могу описать каждую, припомнить и радостное, и гадкое – моя вина. Везло на святых. Боюсь, был их недостоин. Памятью согреваюсь, тешу самолюбие, вероятно. Они-то, наверняка, меня не так вспоминают! – рассмеявшись, вызвал у Ники виноватую улыбку. – Но понимаешь в чём дело: я один – их много. Не мог выбрать: бедность, неуверенность, поиск себя в профессии, потом стал военным врачом – не хотел оставить вдовой. Дети?.. – поймав безмолвный вопрос, пожал плечами. – Не знаю. Коль не объявились, может, их нет? Скажешь, не итальянец я вовсе. Наверное. Люблю смотреть на них со стороны и всех так люблю!..
Долго пересмеивались, перемигивались, косились и снова прыскали в кулаки.
– Ну, дашь номер?
– Сама. Спасибо, Луи. Отпустило.
Как только вышел, встала, раздвинула портьеры, откинула изысканную кружевную тюль. Подумав, раскрыла прозрачную дверь и вышла на крошечный балкончик с очень красивой кованой решёткой. Кутаясь в тёплый необъятный длинный махровый халат с капюшоном, вдыхала свежий прохладный, ещё совсем весенний воздух гор, ощущая запахи лёгкого заморозка: видно, на вершине был иней ночью. Весна этот год припозднилась на севере Апулии, что девушку радовало: любила весну вообще, а её первые шаги тем паче.
Так вчера обрадовалась, когда один из мальчишек принёс букетик горных цветов, а среди них маки! Хрупкие, нежные, почти прозрачные, с шероховатыми волосатыми листьями, с медово-перечным неповторимым ароматом, – чудо. Не сдержалась, принялась гладить задрожавшими пальцами лепестки.
Парнишка стал таким же пунцовым, как мак.
Заметив, родичи беззлобно рассмеялись, сыпля в его адрес местными идиомами и подколами.
Вздохнула, вспомнив: «Да, так совпало, что приехали по весне, когда кровь вскипает, и у бедных мальчишек наступает непростая пора жизни: хочется любить, а нельзя – воспитание строгое и архаичное. Что значит, затерянный в горах набожный городок: правила и жёсткие рамки дозволенного. Нет, это, конечно, к лучшему – не развратят души и тела раньше времени, но есть и побочные проявления такого воспитания: некая отсталость от сверстников из мегаполисов может наших парней, стоит им вырваться из семьи, подтолкнуть к навёрстыванию грехов, желанию превзойти во всём, даже в отвратительном. Не потому ли столько отклонений в нетрадиционные связи? Пожалуй».
Продрогнув, вернулась в комнату, медленно переоделась в добротный кашемировый костюм с водолазкой; посопев недовольно, натянула плотные колготы, втиснулась в домашние туфли.
– Кулёма хотьковская, – вздохнула. – Скорее бы тепло настало. Здесь прохладнее, чем внизу, в Манфредонии, не говоря уже о Бари. Пора выбираться из берлоги. И в ванную перехотелось.
Хихикнула, прибралась в спальне и вышла, мягко притворив тяжёлую дверь.
– Обследую дом, пока никто не следит.
Вышла из комнаты и прошла неспешно по коридору, выглядывая в окна, любуясь медленно меняющимся пейзажем и перспективой.
Особенно была захватывающей наверху, с точки балкона, вернее – верхней веранды. Ограждение в виде невысокой, по грудь, непрозрачной стены не мешало обзору, лишь внушало надёжность: облокотившись, даже повиснув, нечего было бояться обрушения. Здесь всё было крепким – замок и есть.
Неспешно обходя веранду, вздыхала восхищённо, смотрела на залив с высоты взгорья, на горы, возвышающиеся над поместьем, на нежно-зелёные склоны и ложбины, на плато, на которых отцветали миндаль, абрикос и гранат, тёмными пятнами выделялись рощицы цветущих оливковых и апельсиновых деревьев, коричневыми полосами пересекали склоны бесконечные ленты виноградников – гордости края.
На балконе уже цвели и благоухали цветы: пеларгонии и карликовые розы, вынесенные из дома, петуньи и настурции из оранжереи, фиалки и бегонии зимнего сорта. По штангам на полметра поднялись вьюнки-ипомеи, цепляясь за поперечные нити, создавая будущий зелёный шатёр, что спасёт от палящего солнца летом.
Потрогав небольшие ещё листья вьюнка, счастливо улыбнулась, преодолев тяжесть на сердце, что была с утра. Подставив худое бледное лицо под тёплые лучи солнца, больше не заботилась о веснушках – врождённом и непрошеном рыжем даре Господа. Постояв пять минут, свернула сеанс ультрафиолета, вспомнила кое-что. С тихим вздохом достала сотовый, набрала номер Алекса и… передумала. Не понимая себя, долго смотрела на дисплей. Зарычав, сердито вернула телефон в карман.
Чтобы отвлечься, спустилась по внешней каменной лестнице вниз, в сад, оглядываясь, замирая, вновь отходя дальше, наблюдая, как меняется угол обзора дома, как изменяется цвет стен из кремового песчаника, как искривляются визуально решётки балкончиков и рам, портиков, проёмов дверей…
Остановившись возле гранатового деревца, удивилась до раскрытого рта: на веточках, уже покрывшихся нежной новой зеленью, рдел прошлогодний плод: крупный, блестящий, свежий!
«Вот тебе, Никиш, и “пуническое яблоко” в подарок!» – заворожённо выдохнула.
Протянула руку, наклонила ветку, потрогала бордовый шар пальчиками, потёрла кожуру, поднесла к носу, вдохнула чудесный дубово-кислый аромат, почувствовала, как рот наполнился влагой…
– Его лучше сначала вымыть.
Тихий, мягкий, низковатый голос заставил гостью непроизвольно дёрнуться тельцем, отдёрнув и руку.
Гранат взлетел на взметнувшейся вверх ветке, мелькнув бурой лентой над головой.
Мужская рука молниеносно перехватила ветку, вновь наклонила вожделенный дар гор вниз.
– Прошу, сорвите его, госпожа. Не стесняйтесь, иначе он достанется птицам, – хохотнул.
Опустил ветку ещё ниже, к самой груди замершей Вероники.
Преодолев оторопь, осторожно оторвала гранат от крепкой плодоножки, слегка покрутив, только тогда подняла глаза на того, кто подарил фрукт.
Перед ней стоял старик: невысокого роста, тепло одетый, словно готовый к восхождению к леднику. Лицо чисто выбритое, изборождённое морщинами, на голове твидовая кепка с козырьком, скрывающим частые продольные морщины на лбу.
– Я Никколо Скончерти.
– Доброе утро, дедушка Нико. Я Ника, жена Банни.
– Знаю, дочка. Видел, слышал, ждал. Прости, раньше не подошёл. Я… как бы это выразиться… – смутился, покраснел впалыми щеками. – Так скажем, не совсем в семье. Нет, не изгой, конечно…
– Бунтарь, – тепло улыбнулась, загадочно полыхнув сапфиром в чёрный омут.
– Да, – рассмеялся, прикрыв рот рукой – зубов не хватало. – Карбонарий или что-то около того. Ослушался старших, пошёл против воли родителей.
– Вас приготовили в жертву церкви? – тихо, осторожно, надеясь, что не ошиблась.
– Да. Тот самый сын, который должен был стать священником. Восстал. Последствия того выбора сказываются до сего дня, – скривил рот в саркастической улыбке. – Но не это смешно, вот в чём суть! А в том, что я туда всё равно попал! – кивнул в сторону домашней церкви у подножия холма. – Там живу, присматриваю, звоню в колокол.
– Громко? Подольше? Пораньше? – расхохоталась откровенно, поняв скрытый намёк. – Мелкая, но сладкая месть родичам, решившим когда-то всё за вас? – оборвала смех. – Одобряю всем сердцем, – шёпотом, глядя в упор. – Коллеги.
Долго смотрел на Дюймовочку с эльфиными глазами, шагнул ближе и… поцеловал в щёку, непонятно посмотрев в душу.
– Добро пожаловать в мой мир, девочка.
Замерла, оторопела, буквально приросла к земле, что-то поймав во взгляде, такое тревожное и знакомое! До ужаса.
«Так, Никитка, не сходи с ума. Видишь его впервые – не фантазируй. Мало ли, что там в голове всплыло! – сжала кулачки, постаралась вытеснить пугающую картину из ума. – Смени пластинку!»
– Жаль, не смогу долго гостить – работа не отпустит, – попыталась отвлечься.
– Пригласи сюда, – так смотрел, словно знал обо всех её страхах и волнениях. – Подходящий антураж, не находишь, Победа? Положи обстоятельства на лопатки! Тебе ли пасовать? Заставь мир крутиться вокруг твоей оси! Навяжи особую музыку! Пусть станцуют тарантеллу!
– Так и сделаю. Вот наберусь сил немного – взорву этот Эдем!
– И помощнее выбери заряд, а я тебе помогу своим набатом!
Рассмеявшись, опустили взгляды на гранат, словно он и был той вожделенной бомбой.
Успокаивались долго.
– Чем удивите, дедушка Нико?
– Пока, тишиной и покоем. Окрепнешь, проведу к пещерам.
– Сейчас, – насупилась.
Покачал головой, взял её под руку и повёл к дому.
– Сложная тропа?
Кивнул, метнув непроницаемый чёрный взгляд искоса.
– Там есть что сфотографировать?
Остановился, глубоко заглянул в синь, погладил её пальцы протяжно, маняще.
Поняла.
– Возьму мольберт. Поможете? И сумку еды-питья понесёте? – мягко улыбнулась, проникнувшись мгновенно необъяснимой симпатией к мужчине. – Меня на еду раззадорило здесь что-то. Мальчик…
– …Никколо! Ты где её отыскал? Мы потеряли ангела синеглазого…
На пороге дома встретила младшая бабушка, Доротея, облачённая в кипельно-белый передник.
– Нагуляла аппетит, милая? – обняла девушку.
Осторожно завела гостью в коридор, мельком оглянулась на старика.
– Перекусишь с нами, брат?
– Нет, спасибо. Я кофе люблю с сигарой, а Ника дыма не терпит. Пойду. До встречи, родные.
Поклонившись женщинам, быстро ушёл.
– Нелюдим, – проворчала под нос старушка. – Идём, наша Ласточка канадская. Пышки и творог – всё своё и свежайшее.
Сняв лёгкое пальто в холле, переобувшись в домашнее, Ника прошла за старушкой на кухню.
Там кипела работа: Феличе учила внучку раскатывать тесто на кухонном столе.
Девочка лет пяти-шести, с буйно вьющимися русыми волосами, облачённая в синий передничек и такой же поварской колпак, важно слушала и повторяла, почти не среагировав на появившихся родных, лишь буркнула под нос «доброе утро», продолжая старательно катать, вслушиваясь в тихие наставления бабушки.
Возле рабочего стола стояла девушка и что-то вытирала с поверхности столешницы небольшой губкой.
– Оттёрлось, Тина? С ягодой всегда случаются неприятности.
Доротея завела Нику и посадила на стул возле окна.
– Ну, дорогие, не пора перекусить? Пирог поспел? Посмотри, внученька, пожалуйста. Пойду, Марию от стирки оторву.
Альбертина-Луция закончила с ягодным пятном, ополоснула руки, осторожно вынула пышный золотистый мясной пирог из духового шкафа, надев на руки толстые рукавицы.
Тем временем Феличе с Кьярой покончили с тестом, начинив его ягодно-ореховой массой, торжественно отправили пирог в духовку под аплодисменты родных.
Приведя себя в порядок, сели за стол, вдыхая восхитительный аромат, исходящий от крупных кусков запеканки: почки с зелёным луком и яйцами!
Такой вкуснятины Ника не ела ещё! Качая головой, вилкой выбирала кусочки, пока пирог не остыл настолько, чтобы взять его рукой. К кофе не притронулась, не желая затмить вкус мяса посторонним запахом.
Утро приобрело новые краски и полутона. День обещал стать счастливым.
– …С тех пор повелось: кто считает себя неисправимым грешником, кому мало еженедельного покаяния и отпущения грехов – идёт на крестный ход в этот светлый и волнующий день. Больше нет негласного приказа: «Быть всем!» Время иное, вера уже не та; нужно считаться с этими факторами, я так полагаю.
Доротея неспешно вела беседу, сменив уставшую рассказывать Феличе.
– Нельзя заставить веровать! Она либо есть в душе, либо её нет – третьего не дано. Посты, наказания, отлучения или анафема не решат проблему. И никакая это не ересь, – пожала плечами, подложила маленький кусочек фруктового пирога правнучке, любовно заглянув в её почти серые глазки. – Чувство Бога даётся с рождением, а мы лишь растим, подкармливаем его молитвами и доверием, правда?
Серьёзная девчушка кивнула, мотнув кудрявой головкой.
– Но бывает и так, что росток вложен маленький, и что из него вырастет, не всегда ясно. Человек, взрослея, может ухаживать за ним, поливать соком добрых дел, а семя никак не вырастает выше его плеч. Что мы тогда говорим про такого тихо, искренне его жалея?
– Маловерный, – прошептала кроха.
– Точно, Кьяра. В нём мало веры, но он не виноват – не его время, видимо. Кто знает, когда проснётся божье семя? Может, это произойдёт лишь на склоне лет?
– Или на краю гибели, – Вероника добавила, вздохнув.
С грустной улыбкой посмотрела на резко побледневшую Тину – её это почему-то задело.
– Это произошло с моим отцом. Избежав смерти чудом, уверовал, – закончила, отвела взор.
– Бог милостив и долготерпим, не оставляет нас, грешников, даже на пороге ада, протягивает светлые невесомые руки, давая возможность не пасть туда, откуда уже смотрят огненные глаза Ворога человеческого, того, чьё имя произносим тихонько шёпотом, – старушка приложила палец ко рту и правнучка повторила жест, распахнув испуганно глаза. – Вот и молимся по вере своей и силе духа. А где молиться – не так уж и важно: в огромном храме, в маленькой часовенке или на перекрёстке дорог у молельного столба – Бог услышит. Помолимся же и мы, спесивицы, болтливицы и негодницы.
Рассмеявшись, стихли, сцепили руки, склонили головы, зашептали молитвы, сжав в руках чётки и крестики.
– …А дедушка Никколо? – девочка замерла с ложкой взбитых сливок, смотря на бабушек, Тину, гостью. – Он будет прощён? Никогда не исповедовается! И с падре Марио не разговаривает!
– У них заговор и такое состязание, – загадочно и заговорщически зыркнув на сестёр, Феличе с теплом посмотрела на любознательную кроху. – Они так любят нашего Боженьку и Мадонну, что соревнуются, кто больше молитв им вознесёт, поклонов отобьёт, всенощных отстоит. Только, тссс… – приложила палец к губам правнучки, – не разболтай! Секрет! Договорились? Сохранишь в тайне? – дождавшись согласного кивка, рассмеялась. – Потому Нико так иногда колотит в свой колокол – чтобы Марио в городе услышал!
Дружно расхохотались, переглядываясь и краснея лицами.
– …Не расскажешь?
Ника вытянулась рядом на шезлонге, с радостью впитывая тёплые лучи солнца, с облегчением вздыхая: «Скоро придёт настоящая весна».
– Я ведь не Кьяра. Мне важно знать человека, понимаешь? Не переживай – спокойно приму любой рассказ. Тоже не святая – есть о чём беспокоиться, если окажусь на краю.
– Не мне судить, – Тина упрямо смотрела на лазурные воды залива.
Голос тридцатипятилетней девушки был глух и ровен.
– Рассказывать нечего: не покорился. Мальчик. Третий сын. Не простили. Родители прокляли его и потомков до десятого колена. Вскоре мать умерла от потрясения. Тогда он не простил себе. Долго скитался, хоть никто из клана не гнал, – наложил епитимью. Вера-то была, просто считал, что недостоин сана, – тяжело вздохнула.
Стиснула зубы, заскрипела ими, долго справлялась с отчаянием – личное всколыхнулось.
– Он был бы настоящим пастырем! Строг к себе необычайно! До исступления! – одёрнула себя безмолвно, вернулась к теме. – Его нашёл дед. Долго спорили. Вернулись порознь. Через год дед умер, наказав больше не бегать от Бога. Нико истолковал по-своему: построил своими руками часовню и стал там жить и служить: сторож, звонарь, разнорабочий. Большего не желал. Памятуя о проклятии, ни на одну женщину даже не смотрел, чтобы не навлечь на дитя несчастья. Как же мне его жаль…
Сорвалась, заскулила тихо, смолкла. Отвернулась, справляясь со слезами. Долго молчала. Обессиленно договорила сквозь стон:
– Я увидела его, когда мне было пятнадцать. Мир померк.
– Я поняла! – ахнула Ника. – Ты… Боже… Прости. Любовь не спрашивает. Бедная ты моя…
Замолчав, закрыла глаза, зажала чувства в кулак.
Успокоившись, постаралась размышлять отстранённо, даже хладнокровно: «Это чувствовалось во взгляде – страсть и восхищение, обожествление. Теперь поняла, на кого он похож, чью судьбу повторил – Николас Нельман. Потому взглянул так в твои глаза: он уже там, за гранью, пока душой. Тело в ожидании».
Помолчав даже в уме, кое о чём вспомнила.
«Ты, Никиш, лишний раз напомнила ему Луци, юную и неистовую. Видимо, Тина росла на стороне, вот и не принял мужской сущностью за родственницу. Для Нико она лишь женщина. Желанная. А тут – проклятье на века! Рад бы в рай… И ведь никто из них не нагрешил столько, чтобы уже гореть в аду здесь и сейчас! Правильно Майки говорит часто под нос: “Он бывает слеп: не в тех метит. Совсем не в тех”. И в эту несчастную пару попал, то ли шутя, то ли нарочно. Чьи грехи отмывают потоками слёз? Чьё чёрное прошлое выкрикивают ночами, когда тело горит и терзает, прося своего, грешного, человеческого? Не живут, а маются, тают от внутреннего жара друг друга, а выхода не находят, – сжала кулаки в негодовании и бессилии. – Нико не переступит через проклятие – мужчина исключительный, стоик. Она права: истинный святой был бы. Настоящий. Мог стать живой легендой, прославить край, род и имя. Забили на корню святость! Глупостью и ограниченностью закрыли дорогу к свету и чистой вере. Эх вы, грехи человеческие…»
Ноябрь 2015 г. Продолжение следует.
http://www.proza.ru/2015/12/07/1580