Конкурсная работа. Номинация – Рассказы для детей.
"Галактический сезон литературных конкурсов 2015", I этап.
Наша мама имела очень стойкий характер, можно сказать, характер бойца. Она была властная, непоколебимая в своих решениях, принимала их один раз и навсегда. Вспоминается один смешной, вернее трагикомичный случай, связанный с трофейной фарфоровой люстрой.
Однажды родители ушли в гости к заместителю отца, майору Тиханскому, они были нашими соседями и очень дружили между собой. Бабушка Маша, мамина мама, воспользовавшись отсутствием родителей, «улизнула» в церковь, к вечерней молитве, а мы остались дома втроём. Поиграли, почитали, спать не хотелось, давай «проказничать!» А как? Увидели чулок, не помню, мой или брата Гриши, не суть, а внутри в носке была стеклянная лампочка, бабушка Маша накануне его штопала, подложив электрическую лампочку.
Не помню, кто первый придумал бросаться друг в друга этим чулком. Но чтобы не обидеть память любимого младшего брата и старшей сестры Ирины, возьму этот грех на себя. Короче, первый раз кто-то один из нас бросил в кого-то другого, не суть. Тот поймал, всем стало смешно и радостно от занимательной затеи, игра продолжалась, стала приобретать новые обороты. Мы решили «рассредоточиться по своим кроватям» и уже оттуда «пулять» друг в друга. Но и этого нам показалось мало, и мы с Ириной решили подразнить маленького Гришу, и чулок с лампочкой стал мелькать только в наших руках, а Гриша бегал между нами как собачонка, и громко, противно «канючил»:
- Да, так не честно, дайте и мне популять, я тоже хочу, гы-ы-ы!
Но мы с Ириной продолжали его игнорировать, а скорее наоборот, специально поддразнивать.
Вдруг он резко остановился посередине детской комнаты, прямо под трофейной фарфоровой люстрой из богемского стекла и громко заревел:
- А мне, гы-ы-ы! А я, гы-ы-ы! Так не честно, я тоже хочу! Гы-ы-ы! Я всё маме с папой расскажу! Г-ы-ы-ы-ы….
Младшего братишку Гришку в семье очень любили, опекал и оберегали всегда, и в этот раз мне его стало жалко. И, когда чулок оказался в моих руках, то с лёгким сердцем бросила его с этой проклятой лампочкой не старшей сестре Ирине, а прямо в руки любимого брата.
Гриша радостно схватил его, быстро раскрутил, как мог, и… тоже бросил! Он, безусловно, хотел бросить чулок с лампочкой обратно мне, конечно же, из благодарности, но не рассчитал, слишком сильно раскрутил, чулок резко помчался носом вверх и лампочка «залимонила» прямо в фарфоровую люстру!
Сначала мы услышали звук:
«Д-з-ы-н-ь!»
Потом страшный треск бьющегося фарфора, затем шорох падающих осколков, маленьких и не очень, и уже только потом стук собственного сердца. В этот момент нам не было весело, и смеяться, почему-то, тут же расхотелось. Воцарилась невообразимая тишина, которая длилась несколько минут.
Мы стояли над осколками фарфоровой трофейной люстры и были такими несчастными, такими жалкими и такими виноватыми, что любой, даже самый суровый человек, если бы увидел нас в эту самую минуту, непременно бы простил даже за более плохой проступок, чем разбитая мамина любимая фарфоровая люстра из богемского стекла.
Первым во весь голос от отчаяния заревел младший братик Гриша, он вдруг понял, что в этот раз крайне страшно напроказничал и, возможно, именно в этот раз очень сильно будет наказан. Мне тоже стало страшно, ведь это именно я, я, а не старшая сестра Ира, подсунула ему чулок с проклятой лампочкой. Мне стало так жалко и люстру, и братика Гришу, и старшую сестру Ирину, и себя, наконец, стало так сразу жутко и тоскливо, что и я тоже горько заплакала от безысходности.
Ирина также не смогла устоять перед последствиями «непродуманной шалости» и залилась тихими, но горькими слезами. Ей, как старшей, не следовало бы плакать в присутствии младших, но она в тайне понимала, что, будучи самой старшей, ей и ответ перед родителями держать. Не Гришке, не «Вороне», так она меня звала с детства, а именно ей, старшей дочери, Ирине!
« - Как могла ты, старшая, допустить такую опасную для маленьких детей игру!»
Красочно представила себе Ирина нашу маму, в тот момент, когда вся «картина» предстанет перед нею, и уже в голос заплакала. Стоим и втроём ревём, всё громче и всё безысходнее. Нам не то, что страшно родительского гнева, нет, они физически нас не наказывали, нам любимую мамину трофейную фарфоровую люстру жалко, маму жалко, потому, что мы представляли себе, как она расстроится, и тоже будет плакать.
- Ведь, что страшно!
Пугала нас сквозь горькие слёзы старшая сестра Ирина:
- Через весь Берлин её провезли, через всю Австрию, всю Европу, через всю Украину, мечтали до Ленинграда довести, представляли, как она будет висеть в нашей комнате в доме на Большом проспекте Петроградской стороны, дом 98, напротив кинотеатра «Арс»….
Мы на минуточку представили себе, как бедная любимая мама сохраняла, оберегала для нас эту красивую люстру, с такой осторожностью везла «от края до края земли», а это видимо, не видимо как далеко. И теперь мы не только люстру не увидим, мы теперь не увидим, как своих ушей, ни Ленинграда, ни знаменитой квартиры, ни знаменитой бабушки, любимой тётушки отца, Ананченко Евгении Александровны, ни замечательного, интригующего нас с малого детства, кинотеатра «Арс». Мы разом и дружно заголосили.
- А теперь?
Продолжала пугать нас с братиком старшая сестра Ирина маминой интонацией в голосе.
- И, надо же, чтобы в каких-то несчастных Бельцах эта бедная люстра навеки почила!
Так оно всё и было. Мы бы ещё долго ревели, если бы наконец-то не пришла бабушка Маша. Слава Богу, что бабушка вернулась первой. Увидев всё «содеянное» нами, она тоже очень расстроилась, так как понимала, что напрасно рискнула оставить нас одних. Но, всё же по лицу было видно, что её в данный момент больше занимало что-то другое, а не то, что мы в её отсутствие успели напроказничать. Она про себя боялась следующего.
« - Теперь ужо, придётся таки признаваться Виталию Григорьевичу в том, что она была в церкви. А он этого не любил и не поощрял, так как был «главнокомандующим» и большим военным чином».
Так она называла нашего отца, а «большие чины» сами в Бога не верят, и никому не велят. Вслух она произнесла.
- Батюшки Святы! Отцы родные, как же это?
Увидев осколки на полу, бабушка только всплеснула руками и быстро-быстро закачала головой в разные стороны, как китайский болванчик, стоящий на верхней полке этажерки. В следующий момент она громко запричитала, бросилась собирать осколки и примерять их друг к другу, как бы решая, можно ли будет склеить чем-нибудь хоть что-нибудь. Быстро сообразив, что данное занятие бесполезно, она еле слышно «зашипела»:
- Охальники, супостаты! Анчихристы! Вот, ужо… Придут родители, что будете делать, слезами упиваться от папкиного ремня. Вот, ужо! Он вам задаст, и прав будет, прав будет. Надо бы вас поколотить хучь разочек, сразу смирными станете. Это где же видано чулками с лампочками кидаться. И мне то, старой дуре, попадёт, оставила одних без присмотра! Что делать, что делать, ума не приложу. Ну, ужо!
Потом вдруг вся обмякла и, поднеся к губам кончик белого в чёрный мелкий горошек головного платка, совсем тихо произнесла:
- Как хотите, милые, и будь, как будет!
Это была её любимая фраза, которую она часто произносила, этим бабушка Маша и закончила свои причитания, повернулась в угол комнаты и быстро три раза перекрестилась, как бы от греха подальше. Мы, как по команде, снова все заревели. Теперь нам не столько люстру и себя было жалко, сколько бабушку Машу. Её-то за что будут пороть, ведь она не проказничала, чулком с лампочкой не кидалась, фарфоровых люстр не била, стояла себе тихо в церкви, только кланялась и молилась Господу Богу! Для нас троих это не было секретом, потихоньку от отца бабушка Маша периодически водила нас в церковь и даже окрестила в тайне от родителей. Поэтому, когда меня спрашивают:
«Крещённая?»
Я утвердительно киваю головой.
Помню, батюшка, перед которым я остановилась, когда подошла моя очередь причащаться, взял меня за подбородок, приподнял его и влил мне в рот что-то тёмное, сладкое и пахнущее травами. Я проглотила, мне понравилось, и, вместо того, чтобы поклониться, сказать спасибо и отойти вперёд, дать дорогу следующему за мной, как учила бабушка Маша, я осталась стоять на месте. Батюшка на меня посмотрел и подтолкнул меня к выходу:
- Ступай, деточка, ступай, милая, храни тебя Господь!
Тихо проговорил он. Я стою не двигаясь. Тут вмешалась бабушка Маша, да как дёрнет меня за руку:
- Пошли, слышишь, али нет. Сейчас же пошли, бесстыдница!
Но тут вмешался уже и сам батюшка. Он грозно посмотрел на бабушку Машу, вытащил мою руку из её руки и сказал бабушке с упрёком:
- Не гоже, матушка, на малое дитя покрикивать в храме Божьем, не гоже!
Обратившись ко мне, произнёс:
- Ну что, ещё хочется такого же вкусненького, а?
Я молча кивнула головой и тут же потупилась. Мне, почему-то, вдруг, стало очень стыдно за своё и бабушкино поведение. Но батюшка очень ласково на меня посмотрел, погладил по голове, потом протянул мне какую-то маленькую булочку и сказал:
- На вот, просвирку покушай, чай голодная, сколько отстояла!
Как сейчас помню этого батюшку: аккуратненький такой старичок, симпатичный лицом, с большой окладистой бородой, красиво разодетый, во всё золочённое и парчовое, в руках блестящий золотой крест. Его голос был мощным, проникновенным, говорил он неторопливо, рассудительно, понятно даже для меня, совсем ещё маленького ребёнка, дошкольницы, потом школьницы начальных классов.
Что было, когда пришли родители? Мы уже спали, видели десятый сон. Дальновидная бабушка Маша быстро нас накормила и уложила в постель.
- От греха подальше!
Сказала она, выключая свет.
- Спите, а вы, утро вечера мудренее! Завтра будет день, будет видно! Отец то рано уйдёт на работу, ему не до того, мама покричит, покричит и перестанет, ей с утра в «женский совет» какой-то, а потом на занятия в институт надобно ехать, в Бельцы. А вы спите себе, спите подольше и ни о чём таком не волнуйтесь! Всё пройдёт! С Богом!
Мы без всяких на этот раз возражений, с большой охотой и особым усердием быстро вымыли свои «мордахи» и улеглись спать. Бабушка Маша каждого из нас ласково перекрестила, погасила лампу разбитой люстры, горестно вдохнув при этом, перекрестила углы комнаты, нас, перекрестилась сама, и закрыла за собой дверь. В комнате воцарилась необыкновенная тишина, нам с Ириной было слышно даже Гришино мирное сопение, он уснул практически сразу, как убитый.
Утром мы встали на самом деле попозже, чем всегда, но не потому, что хотели всех обхитрить, а потому, что наревелись накануне, «нанервничались», устали от переживаний, позже обычного легли, вот и проспали все утренние события. Родителей не было. К вечеру мы уже не вспоминали вчерашний день и решили, что всё само собой сошло нам с рук. Играли как обычно, занимались своими детскими важными делами, и постепенно даже стали забывать о вчерашнем происшествии.
Отец задерживался на работе, обедать не приходил, у мамы после учёбы был очередной «Женсовет», председателем которого она являлась, как жена командира гарнизона. Казалось бы, всё складывалось как нельзя лучше для нас. Но это только казалось нам. На самом деле мы чуть позже получили «на полную катушку» от нашей мамы, но не в виде физического наказания, уж лучше бы она нас «выпорола хоть раз», а были наказаны морально. У мамы были свои понятия о нашем воспитании. Возможно, в каких-то вопросах она и была права, Бог нас рассудит!
Вечером поздно пришёл отец, усталый, голодный и ему не особенно хотелось терять короткое свободное время на бесполезные разговоры с нами по поводу того, «что делать так, как мы поступили вчера, нельзя, нехорошо». Отец понимал, что мы и так морально пострадали от «произошедшего» вчера. Он ни кого и никогда физически не наказывал, но взглядом, словом, молчанием, примером из жизни очень быстро приводил всех в чувства.
Мама всё не возвращалась. На наш вопрос:
- Где же наша мама?
Царило молчание и со стороны бабушки Маши, и со стороны отца. По началу мы не очень волновались, было относительно светло, но когда зажглись яркие звёзды на чёрном небе, когда кругом завыли от холода и голода бродячие собаки, нам стало жутко от маминого отсутствия и страшно за неё. Первой не выдержала я.
- Папа, давай встретим маму на улице.
Заглядывая отцу в глаза робко произнесла я, словно стараясь что-то такое важное в них разглядеть. Мы с ним всегда больше всех волновались за каждого из домочадцев и частенько встречали, и до того и после, то маму, то младшего брата, то старшую сестру именно на улице, поджидали либо на остановке, либо у дома. Отец отвёл взгляд и глухим голосом, теперь то понятно, что от переживания за нас, а не за маму, как мне показалось в тот момент, произнёс фразу, от которой нам всем стало нестерпимо жутко и страшно:
- А маму не надо встречать, мама сказала, что больше не вернётся в этот дом! Она уехала от нас, к себе на Родину, в город Выксу.
Надо ли рассказывать, что тут началось? С трёх разных сторон комнаты одновременно, как по команде, мы разразились громкими рыданиями. Думаю, что громче и безутешнее всех рыдала именно я, потому, что от меня этот злополучный чулок с проклятой лампой полетел к младшему брату! Из-за меня мы все теперь останемся без любимой мамочки.
- Ма-моч-ка, лю-би-мая! Прости, прости нас, пожалуйста! Мы никогда больше так не будем, только вернись, вернись!
Подвывали мы друг другу, наши щёки раскраснелись, носы стали огромными, глаза опухли от горьких безутешных слёз. Слава богу, что у нас был такой прекрасный отец. Его сердце больше не могло выдерживать происходящего, и он быстро вскочил с дивана, на котором лежал и читал любимого Эдгара По. На несколько минут мы затихли от его грозного.
- Ну, хватит, дорогая, Я этого терпеть больше не буду!
От этой фразы мы попятились назад. Мне показалось, что фраза отца прозвучала именно в мой адрес, а Ирина рассказывала в последствии, что приняла папину фразу на свой счёт. Думаю, что братишка к этому времени уже ничего не думал, ему смертельно хотелось спать, он всё время потирал глаза кулачками.
Отец стремительно бросился в коридор, мы с сестрой за ним, схватил шинель и выскочил во двор, едва прикрыв за собой входную дверь. Мы, как по команде, все сразу же замолчали, помчались разом к двери, но остановились как вкопанные, так как внизу, под крыльцом раздались голоса, от которых все затаили дыхание и стали прислушиваться. Сначала слышался голос отца.
- Вера, ну, что ты, родная, разве так можно! К чему такие экзекуции над детьми и над собой! Ну, разбили твою любимую фарфоровую люстру, ну и чёрт с ней, купим хрустальную, поедем в Одессу и купим. Дети-то здесь причём, пощади их и себя. Смотри, всё лицо красное от слёз, замёрзла вся.
Одновременно с отцовским монологом прослушивались громкие рыдания и всхлипывания, мы сразу поняли, что это были мамины «экзекуции». А уж после того, как отец намекнул маме, что мы тут не причём, мы быстро успокоились, открыли дверь и бросились вниз под крыльцо, где жил наш пёс охотничьей породы, Брек, а сегодня вечером пряталась наша любимая мамочка.
Надо ли вдаваться в подробности того, что тут началось. Мы все разом бросились в родительские объятия, плакали, вытирали друг другу слёзы, на перебой кричали, что очень её любим, что больше никогда-никогда и ничего не разобьём в нашем доме, что мы сэкономим много денег, все поедем в Одессу и купим любимой мамочке новую хрустальную люстру.
В последствии мама рассказывала, что сначала она стойко держалась и хотела нас строго наказать. Пусть, мол, помучаются, узнают, как безобразничать и бить всё подряд. Чуть позже, когда мы уже стали «горько скулить и надрывно реветь», у неё у самой «ёкнуло сердце», она сама «захлюпала носом», ей стало и нас, и себя жалко. Ну, а уж выдержать такого громкого рёва, который мы устроили в последствии, мама не смогла, и впору была уже сама бежать к нам навстречу, да отец её опередил.
- Ещё бы несколько минут и у меня самой разорвалось бы сердце!
Рассказывала она, когда в семье вспоминали этот случай. Как он закончился, этот продолжительный зимний вечер? А как обычно, мы сели за стол, вместе поужинали, мама нас уложила спать, а бабушка Маша, как всегда прочитала несколько очередных страничек какой-то русской сказки, по-моему «Три богатыря», потому, что в ней про Змея-Горыныча точно было.