Разбудили Ивана громкие лихие переборы гармошки. Что за чёрт?! Он вышел из барака на мороз. В лицо плеснул ослепительный солнечный свет. На санях, припорошенных снегом, на облучке, сидел молодой гармонист, обнимая, как жар-птицу, сияющую на солнце радужную лакированную двухрядку. Играя, он то прижимался к ней щекой, то откидывался назад. Из-под шапки, нахлобученной набекрень, вырвался русый чуб и неистово заметался по раскрасневшемуся лбу. Звонким задорным голосом гармонист высекал частушки:
Эх, война, война, война,
Что же ты наделала?
В сорок третьем ты году
Мне разлуку сделала.
Думал Гитлер наяву:
«В десять дней возьму Москву!»
А мы встали поперёк:
«Ты Берлин бы поберёг!»
Эх, мат-перемат!
Дайте в руки автомат.
На переднем энтом крае
Всех фашистов постреляю.
Возле гармониста собрались улыбающиеся бойцы. Кто стоял, прислонившись к саням, кто сидел на корточках, дымя самокруткой. А двое, обнявшись и выкаблучиваясь, пританцовывали. Несколько солдат чистили и смазывали оружие на разостланной плащ-палатке, некоторые у походной кухни ели из котелков перловую кашу, сдобренную смальцем. А большинство получали у старшины Козарчука сухой паёк, укладывая в вещмешки. У верблюда суетились трое солдат: они с завидным упорством совали ему в слюнявые губы тлеющую цигарку и покатывались со смеху. Иван подивился: часа через два-три бой, а людям – и чёрт не брат!
Музыкант не унимался! Он не только лихо перебирал кнопки, жал на басы и рвал меха, а ещё и живо, со звоном, прихлопывал ладонью по корпусу инструмента, запальчиво, в такт мелодии, притопывал ногою. И хотя некоторые лады западали, а меха сопели, как дырявый мяч, на веселье это ничуть не влияло. Измотавшись вконец, гармонист грянул последним аккордом, развернув алые меха!
- Ах, и бравый же ты солдат, Озерцов! - восхитился Иван. - И сколько ж у тебя этих частушек?
- А вон – полный вещмешок! - хитро разулыбался гармонист. - Доставай да пой!
- А чё это гармонь у тебя пришепётывает?
- Раненая она. Как-то под Сталинградом, в лесочке, на привале, отдыхали. Так же, как сейчас. А откуда немцы взялись, хрен их знает? Завязалась перестрелка. Не успел я укрыть свою певунью, как тут пуля – трень! – через меха в голосник и рикошетом в бок, наружу. Во, видал? Спасла она мне жизнь. С тех пор ещё крепче люблю её…
Солдат нежно погладил яркие перламутровые бока верной подруги-двухрядки. Подышал на кисти рук, прошёлся коченеющими от мороза пальцами по клавишам, наметил мелодию и запел:
На позицию девушка провожала бойца,
Тёмной ночью простилася на ступеньках крыльца.
И пока за туманами виден был паренёк,
На окошке на девичьем всё горел огонёк.
С вниманием слушали солдаты песню. Кое-кто пытался подпевать.
А затем выводили на свой лад, переделав правильные слова поэта, на более понятные им, с горькой судьбой бойца:
И подруге далёкой пишет он письмецо:
Оторвало мне ноженьку и разбило лицо…
И продолжали дальше терзать души:
Если любишь по-прежнему, не погас огонёк,
Приезжай, забери меня, мой любимый дружок.
Сильнее темнели лица солдат, и больше табачного дыма выдыхали они вместе с песней.
А гармонист выводил ладным голосом девичий ответ:
Ковыляй потихонечку, про меня позабудь,
Заживёт твоя ноженька, проживёшь как-нибудь…
И от песенной обиды, накрученной самими же, кривили лица, шмыгали носами, скрипели зубами. К последним строкам подключались уже все и разношёрстными голосами не пели, а кричали с болью, с ненавистью, с надеждой:
И врага ненавистного крепче бьёт паренёк,
За Советскую Родину, за родной огонёк!
Из барака вышел лейтенант, молодой, высокий, красивый, в полушубке под ремень, в портупее, с планшетом. Взгляд его был серьёзен и полон решимости. Мигом с колеса походной кухни соскочил старшина Козарчук. Одёрнул шинель, поправил шапку, подравнял ладонью пегие усы и, вытянувшись по стойке «смирно», скомандовал:
- Рота-а-а! Стройсь!
Солдаты всколыхнулись. Подхватили вещмешки, закинув их за плечи, водрузили на шапки каски, разобрали табельное оружие, «магазины» с патронами, гранаты, ящики со снарядами и выстроились в шеренгу.
- Занять боевой рубеж и стоять насмерть! - кривилось красивое лицо лейтенанта. - Удержать позиции до подхода наших, чего бы нам ни стоило! Бить фашистских гадов в лоб и рвать глотки! А теперь: нале-е-е-ву!!! Вперё-о-д – марш!
Боевое подразделение Ивана расположилось с краю окопов, ближе к заскорузлому дереву. Слева от сержанта устраивался с винтовкой Азарик, справа с карабином присоседился Саламалиев, за ним боевой расчёт с дисковым пулемётом Дегтярёва – рядовые Озерцов и Горидзе, дальше – старшина с трофейным немецким автоматом и остальные бойцы роты.
Все разгребали впереди себя снег, делая углубления под свои фигуры. Опробовали удобство стойки, чтоб сподручней вести бой. И ждали подкрепление.
- Оця ихня балалайка мини по нраву, - говорил старшина, указывая на немецкий автомат, - и я ихним салом двыну по их мусалам!
И уже серьёзней добавил:
- Дыржаться, хлопци, надо… Дыржаться! И шоб каждый патрон – в дило!
- Я стрелю глаз белка, - проговорил скороговоркой Саламалиев, потрясая карабином, - ни одна фрица морда не сунет.
- Слюший, какой белька, пачиму ны знаю? - удивился Горидзе.
- Да чё тебе, Горидзе, глаз белки? Тебе мышиный глаз подавай, вот где бы ты развернулся! - загоготал Иван.
С лёгкостью воробьиной стайки вспорхнул смех бойцов и метнулся вдоль окопов, лишь на мгновение стихая и прерываясь вопросами: «Чё-чё? Шо вин сказав? Чаво? А?» и спешил дальше, местами взмывая хохотом.
- Отставить смих! Сказились чи шо? - прокричал Козарчук, пряча в пышные усы улыбку.
Иван уплотнил вокруг себя снег, достал из кармана вышитый крестиком цветастый лоскуток, расстелил на бруствере перед собой и аккуратно положил на него две гранаты.
- А наши скоро подойдут? - спросил его Азарик.
- Подойдут… Когда мы с боями форсировали Маныч, в танковой бригаде из ста новеньких «тридцатьчетвёрок» остались на ходу всего около двадцати. Вот и думай…
- А что это Саламалиев сапёрную лопатку камнем подтачивает? Чтобы в снегу легче окапываться? - хмыкнул с издёвкой Азарик.
- Он знает, чё делает… Лопаткой можно не токо землю рыть, но и пули отбивать. Прикроешься ею под крутым углом, и свинец отскакивает, как от стенки горох. Можно и пулемётную очередь отразить. Так-то, солдат. Хотя он точит для другого дела… Но лучше работать штыком. Он пристёгнут к винтовочке твоей чё, для форсу?
- А…а легче застрелить или заколоть?.. - еле выдохнул Азарик.
- Эх… дурья голова… тут такая хрень, я тебе скажу,.. - Иван взял у Азарика винтовку, прикинул к плечу, прицелился, - если стреляешь издалека по гаду, то ничего: он как бы неодушевлённый, даже вдруг и кокнешь его… а вот поближе… да привыкнешь и ты. А если придётся колоть штыком – резко вынимай, иначе зависнет на нём падла немецкая или обломает… А без оружия ты пшик! На, держи, боец, - и сержант вернул винтовку.
Солдаты впечатались в снег. Над ними стелился еле заметный парок. Среди стылой степи это видимое вдоль окопов дыхание «говорило», что жизнь в ней ещё теплится … От солдатских тел подтаивал снег и сразу схватывался ледком. Шинели
примерзали. А если в окопе присесть, то в затишке под лучами солнца становилось теплей. Но таких желающих старшина Козарчук быстро приводил в чувство:
- Шо, закацублы? Вы ище задрыхнить, итит твою мать! - матерился он. - А може вам сюды подать шнапс, девок и консервив?
Азарик поднялся. Иван увидел его глаза: взгляд таил беспокойство и душевные метания. Похлопал по плечу и сказал:
- Давай, дружище, хлебнём из фляжки горя… Осталось тут на донышке.
- А надо?
- Надо…
Молодой солдат глотнул и сразу закашлялся, стал плеваться и заедать фронтовую водку снегом.
- Солярой прёт, фу!..
- А ты чё хотел? - обиделся Иван, - чем богаты…
Опрокинул фляжку, подставив губы горькой жгучей жидкости, и смачно занюхал автоматом, пахнущим сгоревшим порохом.
- Эх, Азарик, нам ли жить в печали?!. Тут такое дело, я тебе скажу: сробел – пропал. Ты вообще-то в детстве дрался с пацанами, играл в Чапая?
- Я играл на скрипке…
- Ох, ёж, твою ма-а-ать, я тебе скажу! - от удивления выругался Иван. - И чё ж мы с тобой будем делать? А будем, дружочек, немца бить смертным боем! И драть матом во всё горло! В рот ему пароход, а в ноздрю пищик! Ты думаешь «ура» кричат для геройства, для выпендрёжа? Нет. Чтобы заглушить страх!.. Слушай и учись. Мать-перемать! В рот по за рот!
Впереди окопов из-под снега вынырнул серый заяц и от неожиданности замер: перед его выпуклыми красными глазами предстали около сотни стволов, и все были направлены на него. Русак, мелко дрожа, едва заметно поводил длинными вытянутыми кверху ушами.
- Ты посмотри: сама жратва к нам прёт, - обрадовано прошептал Иван, боясь
вспугнуть зайца.
- Плова хороша, пальчики облизаешься, - сузил и без того узкие глаза Саламалиев.
- Шашлик здэлаю, прихады, гостим будыщ, - весело проговорил Горидзе, толкнув локтем в бок Озерцова.
- Эх, сейчас бы стрельнуть между ушей, да на жаркое! - сглотнул слюну гармонист.
- Я кому-то зараз стрельну, я так стрельну прыкладом миж лопаток, шо ты у мене тры дни мымо горшка «стреляты» будыш!
Громом рванул смех! Заяц в испуге подскочил и ошалело дал дёру, зигзагами удаляясь от взбудораженных окопов.
Иван окинул взглядом сияющую белизной степь, посмотрел на чистое голубое небо, вдохнул полной грудью свежий морозный воздух и, ни к кому не обращаясь, проговорил:
- Закончится война – вот когда будет жизнь, я тебе скажу: и умирать не надо!
Раздирая небесную синь и пронзая слух, метнулся из-за снежных бугров к окопам адский свист, принуждая стыть в жилах кровь, шевелиться на голове волосам и ждать, замерев, взрыва. Тяжёлые немецкие миномёты начали пристрелку. Вороны в испуге, с криком, сорвались с веток береста и чёрным полотнищем махнули к селу. Мины квакались о снег и разрывались с оглушительной дикостью; сотрясали землю и взметали смертоносные фонтаны огня, снега, мёрзлого грунта, заваривая фронтовую «кашу сечку». До безумия чудовищный свист и взбесившиеся взрывы, казалось, будут бесконечны. Солдат охватило леденящее оцепенение. Они, замерев, кто пригнувшись, кто припав ко дну окопа, будто желая врасти в землю, ждали конца этой зверской свистопляски. Мины рвались впереди и сзади занятой позиции. На правом фланге снаряд влетел в окоп!.. Нечеловечески мучительные крики заставили содрогнуться всех бойцов. И некому было взнуздать вздыбившуюся смерть, кроме них самих.
Румянец на щеках Азарика вмиг сменился бледностью и, казалось, чёрные его волосы и брови сделались ещё чернее.
Разрывы резко прекратились. Со стороны непролазного терновника, огибая его справа и слева, выползли, надсадно урча, четыре немецких грузовика на гусеничном ходу. Из кузовов выпрыгивали солдаты вермахта, нервозно горланя и вытягиваясь стреляющей цепью. К окопам двигались медленно и неуклюже, утопая в снегу.
- Попэрла нимчура,.. - проговорил старшина, напружинившись.
Иван, наблюдая высадку, позлорадствовал:
- Это вам не по брусчатке маршировать: айн, цвайн, драй! Подлюги!
Заработали наши «сорокопятки», вселяя уверенность в бойцов.
- Приготовиться к бою!!! - прокричал, срывая голос, лейтенант.
Азарик сбросил рукавицы и полез за пазуху. Достал проволочные очки с круглыми линзами и стал пристраивать к глазам. Иван, раскрыв рот, остолбенел. Но на этот раз промолчал…
Немцы приближались. Одеты были они в лёгкие серого цвета с зеленцой шинельки, на головах – откатанные на уши пилотки, а сверху – каски. Обуты в коротенькие сапоги. Немногие – в белых маскировочных халатах. Вид вражеских солдат был далеко не бравым.
- Э!.. Не тот нынче немец пошёл! - нарочито громко проговорил Иван. - Мы им быстро рога поотшибаем! Бей: не нашего стада скотина!
Ударили, точно барабанной дробью автоматы, «затакали» напористо пулемёты, зачастили одиночными выстрелами винтовки.
Немцы припадали к снегу, перекатывались, привставали, бросались к окопам, неотвязно палили из раскалённых автоматов.
Перестрелка противников напоминала непостижимое игрище в чудовищный пинг-понг…
Азарик взял на мушку ползущего навстречу немца, прицелился в «глазастую мишень», как и учили: ниже «яблочка» и нажал на спусковой крючок. Осечка. Перезарядил патрон. Фрица на прежнем месте уже не было.
Из-за снежных перекатов появились ещё два грузовика с чёрными крестами. Высыпалась вторая цепь автоматчиков и двинулась к окопам.
- Одна штука есть! - зло сообщил Саламалиев.
Иван бил из «ППШ» короткими очередями, а пулемёт Озерцова заливался без передышки, выводя нещадную мелодию смерти.
- Ты прям, как на гармони играешь, Озерцов! - не удержался от реплики сержант.
- А только так! - бодро отозвался боец, переводя дух.
Он вытер левой рукой со лба пот, приподнял каску. И тут вражеская пуля, будто улучив момент, бездушно прожгла русый чуб бойца. Пулемётчик отлетел к задней стенке окопа и застыл с широко открытыми, будто от удивления, глазами, наверняка ожидая от жизни более благосклонной судьбы… Не уберегла на этот раз гармонь-певунья своего развесёлого боевого друга.
Пулемёт смолк лишь на минуту. И вновь рванулась из него смертельная музыка
войны: Саламалиев, перехватив огнестрельное оружие, давал жару врагу!
- Диска шибко заряжай! - орал он на Горидзе, который не успевал начинять диски патронами. - Ты совсем чучмека? Не кумекаешь языка русский? Башка садовый!..
- Слюший, зачэм так бистро пули випускаещ? Тыбе это чито – пытички? Тинь-тинь-тинь, да-а?
Немцы напирали. Уже можно было рассмотреть их искаженные лица, охваченные неизъяснимым ударом безумия. Врага забросали гранатами. Не успели немцы прийти в себя от взрывов, как наши бойцы, сбросив вещмешки, шинели, каски, ринулись в рукопашную.
- А-а-а!!! Фрица морда! Сик тым! Блат ны русский! - изо всех сил надрывал горло Саламалиев. - Кирдык фрица.
Он, исторгнув душераздирающий вопль, юрко, как котяра, сиганул из окопа и в три прыжка оказался перед оторопевшим немцем. Как саблей, дважды рассёк сапёрной лопаткой вражье лицо. Череп хрястнул. Противник, вскрикнув, рухнул. Саламалиев вырвал из мёртвых рук автомат и стал поливать огненным свинцом вторую цепь наступающих.
Горидзе тумачил хлипкого юного немчика, который прикрывал голову руками и от страха вопил. Выходец с гор со злостью приговаривал:
- Зачэм пришёль? Сидель би дома!.. Я твою маму… и папу… и дэда!..
Завязался рукопашный бой. Дубасили друг друга прикладами винтовок, автоматами, колотили кулаками по лицу, по туловищу, били сапогами по ногам, в пах, душили один другого руками, грызли зубами, валялись и катались в обнимку по снегу. Схватка безудержно перемешивалась русской и немецкой бранью, истошными криками, саднящим рёвом!
После очередной разорвавшейся гранаты напротив Ивана приподнимался, пошатываясь, светловолосый немец с нежным красивым лицом и блуждающими синими глазами. Упирая автомат в живот, он готовился выстрелить. Но Иван был уже рядом.
- Во, бля! Думал Фриц, а он – Ганс! Гутен морген, чудо ёханое!..
И врезал кулаком с правой в челюсть арийца, локтем этой же руки двинул в лоб. Голова немца откинулась назад, и он грохнулся на спину. В то же время из ствола его автомата вылетели на солнечный свет красные огоньки и, как угли, обожгли левое плечо сержанта. Рука обвисла. Сразу же перед ним возник ещё один фриц ростом с Ивана, только в два раза шире: огромный и грузный, не юнец. Лицо его жирное и потное, под двойным подбородком ремешок каски, глаза злые, налитые кровью.
- И чё они там жрут? - мелькнуло в голове у сержанта. - Во как раздуло.
Немец, не успев перезарядить автомат, размахивал им как дубиной и напирал на раненого бойца. Иван, перехватив здоровой рукой оружие неприятеля, резко ударил головой в ненавистное бурое лицо – из носа фашиста хлынула кровь.
Два человека сцепились, как два разъярённых зверя! И в данный миг для них исчезли, стёрлись, улетучились понятия: немец – русский, захватчик – защитник, родина – чужбина. В сознании уже не существовало безумной окружающей действительности, пульсировал только дикий животный инстинкт: убить и выжить!..
Немец завалил Ивана на спину и стал давить автоматом на горло. С его бурачного лица стекали капли пота и крови. Он омерзительно сопел и, дыша тошнотворным теплом нутра, шипел: «Russisch schwein…».* Иван, выдвинув руку поперёк немецкого автомата, отплёвывался и пытался выскользнуть из «тисков» врага. Но тот своим весом с центнер давил сильнее и сильнее…
- Воро-бей!.. заячья… твоя… душа,.. - сдавленно прокричал Иван, напрягаясь из последних сил.
Азарик выкарабкался из окопа, встал в полный рост, поправил очки. Уродливая смерть незримой тенью убийственно выплясывала на белизне степной арены. Кровь на снегу – алое на белом – непревзойдённый чудовищный контраст. Солдат подошёл к борющимся и направил винтовку на широченную, точно у буйвола, спину немца. Несколько секунд раздумывал, с какой стороны сердце, нажал на спусковой крючок. Осечка.
Иван хрипел. Азарик глянул на тёмно-матовый четырёхгранный штык. Приподнял над собой винтовку, закрыл глаза и с силой ухнул вниз. Услышал хруст и человеческий выкрик: «Хук!».
Сержант оттолкнул мёртвое тело немца и закричал, что было силы:
- Л-ложись, дурья голова!..
И сразу же торопливо, опережая голос бойца, зло затараторил вражеский автомат.
Новобранец не рухнул навзничь, не упал ничком, не раскинул в стороны руки, обнимая многострадальную землю, он медленно присел в своей балахонной шинели, маленький и нахохлившийся…
Иван, выхватив из голенища сапога клинок, рванулся к стреляющему врагу и ударил его в левый бок. Через секунду сержант уже метнулся к сражённому бойцу. Обняв его здоровой рукой, ползком потащил в окопы.
- Воробей… Воробей,.. - горько повторял он, расстёгивая шинель уже ничего не слышавшего солдата.
Сзади окопов, с восточной стороны, нарастал далёкий мощный гул. Иван оглянулся. Двигались наши танки. «Тридцатьчетвёрки». Они будто плыли по мягкому глубокому снегу. За ними лавиной уверенно скользили на лыжах, в белых маскировочных халатах, бойцы Красной Армии.
- Слышишь, Воробышек,.. - тихо говорил Иван, - дождались мы подкрепления… теперь погоним немчуру аж тырса посыпется, мать-перемать... вишь хвосты как поджали… отступают подлюги!..
В окопе он достал из нагрудного кармана погибшего товарища залитые кровью комсомольский билет, красноармейскую книжку, бумажный треугольник… Развернул самодельный конверт. Это было неотправленное коротенькое письмо бойца. Читал шёпотом, торопясь и сбиваясь:
«Дорогая Вера, как много у меня связано с твоим именем. Я помню наши встречи. Только с тобой я почувствовал, что такое любовь. Ты веришь мне? А что я мог знать, едва закончив школу? Теперь я понял, что нет страшней экзамена, чем война… и высшей оценкой нам будет Победа! Здесь, на фронте, я узнал, что значит настоящая дружба, видел смерть и стал сильнее ценить жизнь. После войны она будет другая – ярче и насыщенней. Как же я хочу теперь жить! Я должен выжить. Я точно знаю: меня никогда не убьют! Наступил Новый сорок третий год. Я уверен: он будет для нас счастливым!
Твой друг и боец Красной Армии Назар Листерман.
8 января 1943года».
К солдатам подползла санитарочка с медицинской сумкой.
- Как он? Помощь нужна? - кивнула она на безмолвно лежащего бойца.
Иван отрицательно мотнул головой.
- Давай тебе перевяжу плечо, - твёрдо проговорила девушка. - Поворачивайся, быстро.
...Иван бежал в атаку то падая в снег, то поднимаясь снова, и кричал «ура!», как безумный, разрывая рот, но не от страха, а от горечи и восторга!
У развороченного снарядом терновника приостановился и увидел в чёрной воронке разодранные осколками туловища волка и брюхатой волчицы…
А вперёд, на запад, с лёгкостью мчались танки, взметая из-под гусениц снежные брызги, которые, мелко рассеиваясь, радужно расцвечивались на солнце.