Берег Спасения (Виктор Гранин) / Проза.ру

            увы, Адмирабль, то было не с нами
            волшебный корабль, что летел над волнами
            нелепый закон тяготенья нарушив
            спасал от несчастной любви наши души

            ПавелКашин https://youtu.be/naPLpkS5spE

            Человек я много поживший в условиях, когда было не до сантиментов. И вот восемь лет назад выплеснулось из меня наружу некое сочинение, тяжеловесное настолько, что не всякий рискнёт прочитать его полностью. Те же, кто не убережется, говорят о нём нечто невразумительное про какой-то пир смыслов.
Не пытаюсь понять о чём это они. Некоторое время спустя, стал звучать во мне к нему эпиграфом голос поэта об Адмирабль. Кто этот певец? озаботился я.
И вот. Как не думаю я о том, о чём же говорит музыкальная пьеса. Так и слушаю я теперь его Не думая ни о чём, словно я совершенно пуст и лишь вспышки смысла возникают в анестезии сознания, как звёзды по курсу космолёта. Этому всему нет оценки.
Словно вновь я стою на своём Берегу Спасения.

      О том, где нет уже мужчины и женщины, но остаётся одна только любовь.

   Это был залив одного из морей великого океана; и воды в нём не особенно отличались от вод иных морей, совокупно образующих океаническую систему родной планеты. Были они упруги и струйны, когда, под напором воздушных сил, медленно-медленно отходили от своего оцепенения под ясной благодатью небес, наполняясь предчувствиями, что – да! - приходит время турбулентной свистопляски сменяемых ветров зимнего муссона на муссоны летней поры.
   Ветер, недавно возникший, казалось бы, из ничего, крепчал и, пролетая над пространствами моря, понуждал и ленящуюся двигаться стихию вод вступить в игру - весёлое развлечение волн и воздушных вихрей, которому уже пора было начаться, ибо так предначертано природой смены времён. Призыв этот был услышан, и море разбушевалось не на шутку. С лёгкостью бросали огромные волны белоснежную яхту, дерзкую своими тщательно выверенными обводами; предусмотрительный яхтсмен успел зарифить и грот и стаксель, задраить люки и запустить двигатель, для того чтобы судно, не потеряло управление рулём и могло становиться наперерез волне, когда очередная из них обрушивалась на корпус, подхватывала яхту, воздымала к тёмным небесам и с размаху бросала её со своего гребня на глубину.

   Была ли в намеренье волн охота разбить судёнушко, нагло противопоставившего изощрённость своих самых современных форм, продуманной конструкции да изощрённого оснащения старомодности стихии, которой от роду не малые сотни миллионов лет; или же это произошло само собой? – лопнул корпус и в образовавшуюся пробоину хлынула вода; двигатель заглох и яхта, потеряв ход, крутнулась среди волн так и сяк, опрокинулась, задрав киль, и неторопливо погрузилась в пучину, обратив незадачливого морехода теперь уже в истинного мореплавателя собственно в настоящей купели волн. Но произошло это в пределах видимости спасительного берега незнакомой земли. А пловец был парень не простой – недолго жил в нём панический ужас существа, оставшегося один на один с безжалостной стихией – надо было что- то делать; и, прежде всего не поддаваться страху, не размышлять – есть ли смысл в борьбе за выживание, или же в этой его жизни нет вообще никакого смысла – не было времени, да и самой возможности о чём- то думать, а оставалось довериться всем своим силам, тренированным историей его жизни в этом мире, и подключить к себе невидимый блок управления борьбы с собой - за живучесть, пусть даже вопреки очевидному неравенству возможностей противостояния гибели и бытия, поставив это, последнее – бытие! – на место - нет, даже не первое – и не главное, а, если совсем точно – единственное.

Как уж это ему удалось? Но он сделал это! Он преодолел страх, он перехитрил коварность волн, он врезался в тело волны за мгновенье до того как она опрокидывалась на него, он проходил волну и давал отдых своим силам, когда волна надвигалась в направлении берега; и делал это снова и снова, изо всех сил удерживая себя от желания увидеть, – далеко ли этот бесчувственный берег! - от судорожных позывов погрузиться в пучину, чтобы попытаться ногами нащупать земную твердь, а, не найдя её там, захлестнуться во всесильным страхе от осознания теперь уже однозначной вероятности близкой погибели.
   Но и в безумии ужаса он продолжал бороться с волнами.
   Наконец, настал этот миг. Прорезав очередную волну, он с размаху ударился о песок. Так заявила о себе новая проблема - берег, желанный и такой близкий, никак не хотел принимать пловца. Волны снова и снова отрывали добычу от пляжа – не за что было зацепиться на земле – и уносили с собой. В панике он боролся с этим злодейством, теряя остатки сил, но приходила ясность сознания и он отплывал чуть-чуть от берега и, распластавшись на волне, просто лежал, собирая силы чтобы возобновить свои попытки обмануть волны и сделать так, чтобы они потеряли свою добычу там, на песке, под прикрытием безучастных берегов.
   И это ему удалось.
   Очередная волна как-то неловко растеклась по песку, завихляли её отходящие струи; пловец же напрягся и в одно мгновение сделал рывок. Вода ушла, и оставалось время пока она соберёт своё остервенение да надвинется девятым валом в поисках утраченного пленника. А спасительный берег был низок, и, кажется, весь зарос одной только травой – рваные ошмётки её нависали над обрывом.
   -Да уж! – и пловец, не мешкая ни мгновенье, отполз - сколько можно было - от уреза воды и уж там впал в беспокойное забытьё.

   Чудилось ему давно прошедшее и далёкое от этих мест: как удачна была охота в какой-то глухомани; обильная добыча уже ждала своей вывозки на галечной косе дикой речки; костёр тлел тепло, но неярко – дым прижимался струйкой в низ по долине; из верховьев же проступал механический стрёкот - вертолёт был на подходе, ура!

   И явился голос:
   -Смотри, паря, у нас утопленник.
-Теперь-то уж ему торопиться некуда, давай, разматывай сетку ветер – вишь - сменился, надо ждать косяк.
-Ты гляди-ко – кажись он шевелится!
-Этого ещё не хватало. Надо, бля, везти его в посёлок.
-Мужик, ты как! Чё нить понимаш?
-Молчит, но глядит, однако. Давай-ка,Сеня шибче – надо торопиться, помрёт ведь совсем.
Грузят на какой-то драндулет типа квадроцикла и везут вдоль берега по дикому пляжу, потом сворачивают налево, и поднимаются по лощине наверх. Плоская равнина открывает себя во всю ширь; и едем, едем, едем всё дальше от моря в сторону близких гор.

Нет сил ни чувствовать, ни говорить; и провалиться бы в собственное бессознание, но вот только хочется жить сейчас, хочется слышать стрёкот драндулета, матерки своих торопящихся спасителей, пить по капле запах мокрых трав и видеть землю берега спасения до самого её края, уже гадая, чем же достопримечательны эти обширные пространства.

   Плоскость равнин здесь раскинулась широко. От края до края вдоль берега моря простиралась она и в сторону от берега плавно примыкала к горам.
Горы эти утвердились здесь, видимо, давно; побушевав в своё время извержениями огня и лав, а также и сотрясением суши и дна морского, они постепенно успокоились, затихли, отдав себя в обработку неспешной машине выстраивания долговременных ландшафтов; острые грани скал теперь представали съеденными агентами разрушения; они изменили очертания вершин, хребтов и склонов, вещество которых расползлось по окрестностям, и образовало эту плоскотину в подножии сглаженных склонов.
   Море здесь отступило под нашествием горных масс, непрестанно пытаясь при этом отвоевать хотя бы малую толику своих потерь, но дальше берега власть его волн не распространялась, и сегодня казалось, что между морем и горами достигнут, если не мир на вечные времена, то, хотя бы, перемирие достаточной протяжённости в масштабах лет не одного даже поколения жизни биологически активных существ, нашедших себе обитель в этих местах.

   Кто эти насельники здешних мест? Среди лысых сопок - лишь в лощинах ютятся куртины редколесья, переходящие в подветренных долинах в настоящий лесок – вот пространство жизни аборигенов. Заметно сразу, что разбойный ветер и лютая стужа, видимо, хозяйничают тут в зимнюю пору.
А вот и у, неспешно текущей, речонки стоит на расширившейся террасе небольшой посёлок – деревушкой его назвать нельзя, поскольку огородов, ни, тем более, полей местные жители не завели себе, не было и сколько-нибудь заметных производств какой-либо промышленности.

   Тем не менее люди. проживающие в этом посёлке, оказались не бездельники, а наоборот, всё время были чем- то озабочены; они то и дело перемещались по улицам, да и в зданиях типа офисного или производящих элементарно необходимые предметы ежедневной потребности было далеко не безлюдно. Здесь они и стояли, и ходили, и сидели за рабочими местами, то и дело переговаривались друг с другом, на темы, порой, и весьма удалённые от продукта собственно обусловленной деятельности; иногда эти разговоры приобретали характер конфликта и тогда нешуточно люди ссорились о чём-то не вполне невнятном, но, видимо, очень важном в общем их деловом помешательстве.
   Вообще жизнь в посёлке мало чем отличалась от жизни прочих населённых пунктов, обречённых пребывать далеко за пределами агломераций с существенно более высокой степенью концентрации человеческих отношений. Только здесь имела более сглаженную форму линия амплитуд разгула страстей. Аборигены, прогрессивно развитые и широко информированные о достижениях общества и научно-технического прогресса в массе своей были трезвы, но до той поры пока не доставлялась выпивка.
   Обнаружившие себя объёмы нормируемого снабжения расходовались сразу и так быстро, что такое потребление и загулом то не назовёшь. Трезвость – норма жизни! Безо всяких натяжек следует назвать местный образ жизни.
   Конечно, случались среди жителей и потасовки, но как этакое молодецкое развлечение, а не целенаправленная агрессия одних против других.
   Среди прочих пороков общества и разврат не то что бы имел место, но даже и процветал, только в форме обоюдных пристрастий – а это последнее обстоятельство обезоруживало и самых придирчивых блюстителей нравственности.
   Матушки поселковские спокойно отпускали пубертатных своих отпрысков на прогулку даже до позднего времени - наиболее привлекательного для молодёжи ищущей себе приключений. Матушки эти утешали себя предположениями. Если что там и произойдёт, то только по любви или из интереса, согласитесь, вполне естественного. Не держать же отпрыска на цепи – рано или поздно всякий входит в такие пределы жизни, где можно положиться только на себя. Когда-то надо и начинать.
   Насильники, конечно, были, но только в своём потенциале, поскольку среда была такова, что, знакомые каждому, тайная греховность и низменные поползновения легко усмирялись свободным дуновением здравого смысла.
   Другие потребности существовали - вполне адекватными предложению самого современного толка; разумеется, имели место и излишества, если смотреть на этот предмет с точки зрения биологически обусловленных пределов.И, конечно же, обществу демонстрировалась борьба за экономию то этого, то того. Скорее всего, перманентное состояние борьбы всех за всех и со всеми нужно было здешнему – кстати сказать, ненавязчивому - управлению для того, чтобы местное общество не утратило свою подверженность дисциплине и не обратило бы себя в этакую своевольную субстанцию, где всякий делает то, что захочет не заботясь о последствиях.
   Этакой невзгоды удавалось счастливо избежать.
   Поэтому и приходилось подвергать население разного рода надуманным испытаниям. Это могли быть, например, акции специально организованных комиссий по выявлению злостных растратчиков конкретно выбранного ресурса...

   … Вот некий мандатный комиссар проникновенно смотрит в глаза отловленному тематическому нарушителю, внушая ему мысли о том, как же не хорошо, с точки зрения ресурсных возможностей планеты даже, не говоря уж о поселковых проблемах, не выключать вот эту вот лампочку, когда достаточно и дневного освещения. А слушатель в это время смотрит в окно и видит, как вдоль по улице сияет линия фонарей, - не отключившихся, может быть, из-за неисправности фотоэлемента автоматической системы - и вежливо соглашается с доводами пламенного агитатора.
   Тогда комиссары уходили довольные собой, а их пациент сразу же переключался в режим разрешения более актуальных проблем.
   Однако же фантазия потенциальных потребителей была не столь достаточна, чтобы держать местную экономику в приемлемом тонусе, поэтому и наезжали в посёлок агенты развивающегося консьюмеризма и, обрабатывая обывателей на все лады, добивались некоторого прогресса в потреблении.
   Правда, случались и эксцессы.
   Наезжали к примеру, добры молодцы с предложением покурить специальный табачок, таблеточку забавную скушать, а то и ширнуться халявно на пробу.
Так их вот и насиловали, но по-своему - по-посёлковски: брали под рученьки и заводили в лесок. Там дубасили их до такой степени, чтобы приезжие сохраняли всё же способность управлять своим транспортным средством на пути к месту своей постоянной дислокации. Место это, очевидно, было достаточно отдалённое, потому что соображения целесообразности подавляли у страстотерпцев потребления чувство законного отмщения.
   Эти больше не приезжали. Но приезжали другие. Дубасили и этих.
   Хотя, в основном, отношение обывателей поселка ко движенцам прогресса было не только доброжелательным, но и, в известной степени, заинтересованным.

   Свою находку рыболовы-спасители не отдали в руки казённых эскулапов; а один из них, который назывался Сеня, устроил на свободной койке своей комнаты, очевидно общежития. Там он принялся со знанием дела выхаживать измождённого неудачника потопления сподручными своими средствами, да делал это так успешно, что бывший мореход уже мог без труда перемещаться на своих ногах вокруг да около своего неожиданного пристанища.
   Кто таков он был, какова была история его прибытия к их далёким берегам – интересно было узнать каждому, но раз товарищ об этом молчал, стало быть, и - быть посему.
   Тор Степ, а, проще сказать – Тор, так назвал он себя, ведь человеку среди людей не обойтись без имени. Так и стали его называть те, у кого к этому обнаруживалась нужда.
   Успешный врачеватель Сеня оказался человеком пола мужеского, но лет неопределённых. Вроде бы ему было далеко за тридцать, но с неизбывными и уже устоявшимися повадками обиженного подростка. Он добровольно высказался о роде своих занятий в здешней жизни, но так невразумительно, что предполагаемые обоюдные уточнения оказались неуместными.

   Меж тем жить на новом месте было можно. Кормили в организованном порядке в столовой - и довольно прилично; бельё на постели меняли раз в неделю; других развлечений же не было предусмотрено ненавязчиво щедрой организацией - да он их и не искал.
   Но время шло,а Тор, не то что бы не думал о былой своей жизни, а превратился в стороннего исследователя её множественных аспектов. Странным казалось всё, что происходило там, в прошлой жизни. Прежние желания и даже позывы иметь их приходили сами, и оказывались, порой, весьма жгучими; но, стоило только лишь подумать о них, как о предмете реализации, как тотчас же напоминала о себе вся нелепость его пребывания там, и противоестественность ажиотажа вокруг искусственно выстроенных проблем поддержания вокруг себя тщательно выверенных атрибутов комфорта. Малейшее посягательство на собственный суверенитет, воспринималось каждым как коварство глубоко задуманной и ловко замаскированной агрессии против тебя, ещё сохраняющего останки старинных достоинств, чем и отличающегося от прочих своих партнёров по жизни, ставшими - в борьбе за всё разрастающиеся блага, совершенно немыслимые в природной среде – людьми лживыми и ничтожными, впрочем, такими же как и ты. Но только всё-таки ты лучше их. Немного. Хотя и тот ещё прощелыга!

   Но все эти особенности остались там, в прежней жизни. Теперь же у него не было никаких обязательств перед кем-либо, а самому ему достаточно и того немногого, что без особого напряжения элементарных принципов достаётся тебе здесь, словно гостю, впрочем, изрядно уже подзадержавшемуся у хозяев, готовых и дальше распространять своё радушие - да ведь и повседневные заботы принимающей стороны не оставишь же без попечения.
   Надо было как-то определяться.
   - Ты сходи в контору - посоветовал Сеня.

   В конторе Тора поверхностно опросили на предмет его профессиональных потенций и, видимо, не найдя их достаточными для занятия сколько-нибудь возвышенной должности, направили дежурить сутки через трое на насосную станцию, забиравшую воду из речушки двумя насосами, подающими эту воду в трубу, уходящую из стен насосной куда-то туда, не знамо куда.
   Насосы работали сами по себе, повинуясь пощёлкивающему , время от времени, пускателю, - то оба враз, то попеременно. Иногда казалось, что никакой работы не совершают гудящие механизмы, но стрелки манометров упруго вибрировали в номинале – было давление в трубе, и был напор, направленный туда, куда было надо.

   Никто из людей не посягал злокозненно на сохранность тамошнего оборудования и собственное одиночество за ним наблюдателя, так что нести службу только что назначенному сотруднику дежурной службы было не обременительно; и он предоставил всего себя единственно наличествующему у него увлечению думать.
А так как обстоятельства, предъявленные ему непосредственно его окружавшей обстановкой, были, хоть и не вполне объяснимы, но не на столько уж важны, чтобы загрузить вполне познавательную ёмкость своевольного мыслителя (притом оторвавшегося от былых своих в этом деле помех), он направил поток своего сознания в сферы - то возвышенные, то низкие; при этом весьма далёкие от актуальных, если оперировать интересами реального времени,.
   Если бы его спросили - о чём? – Тор не нашёлся бы что ответить; но постепенно в блужданиях его мыслей наметилась некая структура и, чтобы не потерять её нить во флуктуациях возбудившихся обрывков идей он завёл себе блокнот, в который обрывками же фраз, набросков схем и деталей забрасывал те или иные фрагменты рассуждений. Впрочем, делал это необязательно и хаотично, случалось и почерком, который и сам, порой, не мог разобрать по истечении совсем малого времени.

   Всё сущее имеет ту или иную форму, которая не бывает статичной, а напротив того – постоянно изменяется в своих воплощениях. А изменения эти – суть колебания, частоты может быть и не стабильной, а, возможно, и хаотичной. Но хаос больших систем реально не может быть абсолютным; и тогда возможно отыскать в среде частных взаимодействий хоть какую-то закономерность. Тогда можно предположить, что во всём многообразии биений разного рода явлений отыщется некий общий алгоритм, совмещающий амплитуды разнородных колебаний, как в противофазу, так и по фазе, вводя эти колебания в резонанс и тогда можно сформировать механизм концентрации энергии сколь угодно большой мощности, поддающийся управлению; и на этой основе создать движитель чего-то такого, даже не и вполне сейчас понятного.

   Когда мысли его устремлялись на тропу поиска механизмов практического применения отыскавшихся закономерностей - скептическое тормозило, разгулявшееся было, воображение. Да, складно все в твоей теории, но уж явно далека она от реальности – где эти твои суперрезонансы и – где твой резонансный движитель.
   Но. Вот тебе пример сходной проблемы – электрон, невидимый неосязаемый, ничтожно малый и вездесущий – разве было возможно это ничто, распространённое повсюду и нигде, запрячь в некую упряжку пользы твоему пращуру? А ведь случилось же – где только этот электрон не пляшет теперь под дудку не только высоколобых умников, но и даже самая - взятая для примера по случайному выбору - из дур дурочка одним только движением пальчика призывает к связи удалённого своего самца – алё, милый, ты где? А «милый», тем временем, перемещает в пространстве тысячетонный груз, но уже рукоятью привода в действие дрессированных электрончиков.

   И однажды произошло вот что.
   Как обычно, он размышлял о своём, перебирая темы, возникающие одна за другой в порядке, вроде бы и произвольном; однако же, была, была в течении тренированной его мысли своя сокровенная нить, подчинённая логике вхождения на - уже не единожды совершаемую - траекторию анализа.
   Перебирая различные варианты сочетания многочисленных, уже прежде заготовленных, массивов информации, он потянулся было рукой, чтобы сделать глоток чая из кружки, предусмотрительно им приготовленного до начала его мысленных опытов.
   Рука, однако, прошла в направлении привычной точки стояния кружки безрезультатно.
   То есть не нашла кружки там, где она должна была быть.
   Машинально он переключил своё внимание на эту проблему и, сей же миг, кружка – он уже способен был что-либо видеть вокруг – упала неловко поверх ладони, опрокинулась набок, и чай разлился по столу.
Но ведь она же не стояла на плоскости стола ещё мгновение назад!
   А где же тогда она находилась?
   Чтобы ответить на этот вопрос, ему пришлось восстановить ход предшествовавших - позыву испить чаю – мыслей. И вот тут-то он заметил, что на некотором этапе умозаключений, кружка воспарила над поверхностью стола и зависла в этом положении до тех пор, пока в строй мыслей не вошла тема инородная.
   Оставив в покое эту кружку, с её удивительными эволюциями в пространстве, он начал размышлять о случившемся – как могло произойти это событие, невероятное с точки зрения здравого смысла. Не будем здесь говорить о законах природы – они эти законы, если и существуют, то только в нашем воображении – природа же никаких законов не знает, а живёт так, как ей это удобно, если считать удобством оптимизацию усилий для сохранения себя непрерывными переходами из одного состояния в другое.
   Видимо, - выстроил он первого приближения вероятностную гипотезу – он нащупал этот алгоритм колебаний, излучаемых работой мозга, запускающий триггерный процесс синхронизации совершающихся этим временем природных колебаний и сфокусированных в точке его внимания, так что возможным стало стабилизированное воздействие, сосредоточенное на конкретном объекте – им то и оказалась пресловутая кружка с чаем.
   Оставив эксперименты с кружкой, он несколько дней находился в возбуждении, решая, что же делать со всем этим открытием дальше.
   Чувствовалось, что добром это не может кончиться. А уж как - это не ясно было совсем; не лучше бы было забыть обо всех этих своих находках, да и жить так, как жилось раньше - ведь жилось-то не плохо - чего ещё надобно желать?
Но возбуждённое сознание и не собиралось дать покоя ни себе, ни вообще, телу - уже измученному поисками выхода из ловушки, выстроенной произволом дурной его башки.
   Снова и снова возвращался он в тайную жизнь своих блужданий вокруг да около.
   Около.
   Всё время около чего-то важного кружилась мысль. И, чем дальше он отгонял себя от точки откровения, чем на дольше удавалось ему отключать в себе генератор идей, тем чаще являлись ему открытия, вполне законченной формы – словно некие шестерёнки входили в зацепление одна с другой, и дальше, дальше формируя механизм уже существенных воздействий на окружающую мыслителя среду.
Теперь всё труднее давалась задача удержать в себе своевольно открывшееся знание. А, чтобы подавить в себе, уже ставшие мучительными, позывы разрешиться от бремени тайны - нужно было испытать воздействие сильных впечатлений со стороны.
   Только где их было взять?

   Как было уже отмечено – жизнь в посёлке была не дурна, но всё-таки однообразна. Редкие происшествия - случающиеся, по определению, случайно - давали мало пищи для местного общественного сознания, информационные же потоки извне, хоть и были вполне насыщены, но представали перед их потребителями в явно искусственной форме; слабые попытки сотворить нечто подобное вживую здесь, на собственной закваске были настолько провинциальны, что работать дальше в этом направлении было бессмысленно - мощный напор невидимых профессиональных креативщиков подавлял малейшие попытки самовыражения. Но тягу к действию избыть до конца удавалось не всякому, оставались ещё и не подавленные в конец активисты. В посёлке, разумеется, им не находилось подходящего занятия, но оставалось пространство за его пределами: лесок, речка, горы, за горами – топкая равнина и вид на серые поля морской стихии от края и до края.
Выйдешь за границы посёлка и вот ты уже не ты, а словно другое существо - каждой частицей разогретого тела - вступает во взаимодействие с окружающим миром, откуда вместе с дыханием проникает в самые его глубины биение жизни другой, не выраженной явно, но безграничной, щедрой и благостной.
А ты отзываешься на эти щедроты тихой благодатью собственного происхождения, и само собой получается, что всё, что есть сейчас вокруг - это одна сплошная, никак не названная, субстанция удовлетворения.
      Хорошо.
      Хорошо, если и рядом с тобой есть, и свидетель твоего преображения, и его соучастник, так же сочувствующий тому, что происходит сейчас вокруг.
Сеня – случалось - был попутчиком в его блужданиях за посёлком. Ходили просто так – охота, рыбалка, грибы да ягоды не были целью их походов, одного только пребывания тут – везде и нигде – было достаточно для заряда на долгие дни дальнейшего пребывания во чреве поселковой повседневности.

      Во время одного из таких походов случилось безрассудное.
      Уже захмелев от ароматов свободы, путники оказались на берегу ручья, берущего своё начало из недалёкой теснины.
      Была пора поздней осени: костер - расцвеченной огнями - листвы приутих, но редкие листы ещё удерживались на ветках, уже потерявшие всякую надежду и дальше наводить тень на глубины леса; да, воздух был свеж и, да – прозрачен, а солнце тоже, согласно давним определениям – светило да не грело.
Ступать в такую пору в холодную воду ручья не хотелось, а хотелось просто оказаться на противоположном берегу и, в ощущениях тепла да удовольствия, легко продолжить свой путь куда глаза глядят.
   Но как?

…Машинально, Тор совершил это: водный поток словно бы наткнулся на невидимое препятствие, и, в горней стороне, стал вспухать во все стороны долины - все выше и выше по остановившемуся течению; поверхность нижней части потока стремительно сворачивалась, обнажая мокрые камни, удивлённые неожиданному своему появлению перед белым светом.
   Тор схватил ошеломлённого Сеню за руку, они быстро оказались уже на другом берегу. Подпор перестал действовать и поток устремился вдогон убежавшей струе, завихрениями передовой волны шумно демонстрируя своё хулиганство всему, что до той поры безмятежно готовилось погрузиться в спячку начавшегося предзимья.
   Скоро всё успокоилось и стало так, как было.
   Ошеломлённый только что явленным чудом, Сеня попытался было адекватно выразиться по поводу случившегося, но, взглянув на Тора, споткнулся на полубранном своём слове и замолчал. Надолго.

Дни проходили за днями, и Тор, шестидесятым каким-то своим чувством заметил, что дело пахнет керосином. Да и то правда – разве бы он, окажись на месте неожиданного открывателя небывалого – разве нашлось бы у него сил не поделиться такой новостью.
   Народ в посёлке был толерантен ко всему, но уж вовсе не безгранично; косые взгляды исподтишка ловил бедолага, да и в обычном для населения повседневном безучастии едва обозначалось некоторое усилие над собой, требующееся для того чтобы равнодушие это имело бы место быть и далее.

   Предчувствие опасности своему детищу никак не оставляло Тора и он заегозил: уже и тетрадку свою стал вдруг прятать, потом искать - где? - находил, перепрятывал, снова искал, пока не пришла идея перенести данные на современные носители. Многия пользы давала эта работа потому прежде, что разбирая свои каракули, и распутывая смысловые завихрения, он словно бы впервые открывал давно уж отысканное в среде обманчивых множеств; обнаруживались ложные посылки, отсекались логические ловушки, и открывалась прямая дорога к истине с её тупиками по сторонам (а, может, и не тупики это были, а далеко идущие направления к новому знанию, зарезервированные для будущих открытий).
   Закончив это полезное дело, Тор, воспользовавшись - дружественной интригой подготовленной - доступом ко крутому какому-то устройству в, - ещё более крутой - конторе, тайком изготовил диск на суперпрочной основе, да ещё поверх секторов нанёс прозрачное покрытие для защиты от механических повреждений. Хороший диск получился, тяжёлый и прочный.
   А тут и тетрадка пропала.
   То есть не было её нигде, ни дома, ни на работе, а где ещё он мог её прятать, перепрятывать? Вот и доперепрятывал! Ну, да шут с нею. Главное что вовремя успел сохраниться, а новые мысли теперь не особенно то и беспокоили его – настала пора расчищать поляну от скоропостижных завихрений уже выстроенных моделей его теории суперрезонанса.
Были, правда, ещё и некоторые идеи прикладного характера относительно возможностей управления их механизмами , но пока с него достаточно было и тех цирковых номеров с чайной чашкой, да и ручьём, будь он неладен! С ними бы расхлебаться...

   Когда однажды, среди рабочей смены, его навестил незнакомец и сообщил что зовут, типа, в гости - в Город - прямо сейчас, Тор только и сослался на невозможность удовлетворить скоропалительное это гостеприимство ввиду жёсткости графика дежурств персонала насосной.
- Замена уже на подходе, а что касается неудобств дальней дороги в Город, то вертолёт уже ожидает неподалёку – так легко были обрезаны пути к возможным отговоркам.
   Не больше часа пришлось Тору отвлекать себя от естественно возникшего своего недоумения просмотром - открывающихся с высоты винтокрылоптичьего полёта – ландшафтов, сейчас раскрывающегося для него, региона пребывания Посёлка и его в нём - уже подзабывшего факт чудесного своего спасения от погибели.
Тут на краю обзорной картины показались строения, протянувшиеся рядами вдоль берега реки - от самой её воды к одиночной возвышенности посреди однообразной равнины.
   Река, оказывается, тут же и заканчивалась, впадая руслом в бухту морского побережья. Бухта была широка и образована скобой горной гряды, обрывающейся в море двумя, противоположно стоящими, близнецами скальных обрывов. На склоне гряды прилепились несколько рукотворных образований, типа коттеджей.
Туда и направился вертолёт, игнорируя дежурные призывы городских кварталов продемонстрировать своё гостеприимство своему пришельцу. Сам пришелец и рад был этому обстоятельству, наперёд зная сколь ненавязчив сервис провинциальных городов к небогатым незнакомцам.
   Вертолёт приземлился у самого берега, равно потревожив гладь воды и влажного песка. Он высадил своего ВИП-пассажира и его сопровождающего, резво оторвался от пляжа, да косо, с набором высоты, ушёл в сторону моря.
   Прибывшая персона вознамерилась было оглядеться, но это ей удалось весьма отчасти: небольшой бревенчатый пирс, несколько добротных катеров пришвартованы по его сторонам; на склоне – масштабированные до натуральной величины те, замеченные им с воздуха, коттеджи; да белый шар, словно вырезанный из самой скалы – обсерватория!? – в этом направлении и указал следовать предупредительный его проводник.

      Ну и последовали – едва ли не бегом вошли в один из коттеджей, почти примыкавший к обсерватории, свернули налево, дальше коридором вышли на прозрачно закрытую эстакаду, нависающую над склоном горы; дальше был вход под обсерваторию, короткий подъём на бесшумном сияющим чистотой лифте, непросторный вестибюль и добротная приёмная, в которой за цветами и прочими декоративными растениями скрывалась мебель – лишь стол у стены с живой картиной – искусственного - окна, за которым работала особа, лет самых прекрасных, хотя сама она была, что называется - воплощённая строгость. Улыбка, обращённая к посетителям, эту строгость тотчас прогнала, глаза женщины осветились мягкой поволокой, словно из пелены лёгкого тумана проступило утреннее солнышко, обещая не жаркий, а ласковый денёк, исполненный удовольствий.
Впрочем, удовольствие заключалось только в том, что мягким жестом руки вошедшим было предложено пройти в кабинет.
Провожатый остался, а Тор вошёл.

      Кабинет был то, что мы бы назвали, оказавшись внутри огромного яйца: стены были так же безугольно сопряжены друг с другом и потолком, они мраморно белели - матово, без единого развода; а внутреннее убранство обширного яйца состояло из мягкого кожаного диванчика – или широкого кресла? - поставленного возле комнатной пальмы поодаль от просторного рабочего стола , обращённого вовнутрь кабинета. Всё пространство за столом заполняло окно изощрённой конструкции: оно не отбрасывало бликов, оно было совершенно прозрачно и, видимо, невероятно прочно, ещё оно могло затемнять себя, формируя тем самым широту обзора видов там, в отрытом пространстве прибрежной территории и безграничных просторах моря.
   – Так бы, во всяком случае, сделал и я - пробежало у Тора, пока хозяин кабинета вставал навстречу вошедшему и выходил, чтобы поздоровавшись, обеими руками мягко приобнять и направить ко креслу дорогого гостя, усаживая его в нежные глубины добротной кожи.

   -Здравствуй, здравствуй дорогой Тор Степ, наконец–то я увидел вас - проворковал хозяин, усаживаясь рядом.
   - Как добрались? Не устали от дороги? Может быть, отдохнёте, прежде чем нам поговорить? Лично я сгораю от нетерпения.
Заметно было, что в манере этого человека было верховодство, может быть при других обстоятельствах и закамуфлированное толерантностью и демократизмом, но не сейчас, когда другие чувства оказались сильнее тренированных их собратьев.
Тор Степ, ошеломлённый столь экспрессивным приёмом, всё никак не мог включиться в диалог, прежде всего – не зная с чего ему начать держать свой ответ.
Нетерпивец, между тем, вскочил и оказался в своём кресле у рабочего стола, на котором кроме нескольких мониторов , клавиатуры и некоего гаджета, очевидно совмещающего функции мыши и джойстика – ничего другого не было.
Человек расположился за столом и обратил свой взор к принуждённому ко встрече визитёру, как бы не решаясь приступить к объяснению причины столь энергично организованной встречи.

   Было в нём что-то такое, что заставило Тора забыть даже призрачные приметы реальности своего пребывания здесь: вопросы, имевшие место вот только что, исчезли, не оставив и следа, а сам он лишился последней возможности занять позицию безучастного наблюдателя; в быстром темпе он устремился прямиком в зону влияния человека, только что казавшегося совершенно чужим, а, всего вернее, чуждым, если не сказать – враждебным.

   Я смотрел на него и видел себя. Это был именно я в своём зеркальном отражении, левовращательный - или же закрученный вправо? - мой двойник, в одеждах и маске другого человека. Конечно, оба мы были рождены разными матерями, и отцы у нас, скорее всего, были разными; но время и среда – тот бульон, на котором варятся наши характер и судьба был, уж точно, один.
Это был даже больший мой собеседник, чем я сам – без подставок он мог бы играть со мной в игру давно уж отточенными мнениями и даже фигурами умолчания и, затверженных назубок, понятий.Но разговоры по понятиям и без того так меня достали, чтобы ещё и теперь в удовольствие себя ими занимать.Хотелось молчать и думать – неспешно, не входя в ажиотаж дискуссии, чтобы вовремя и правильно понять, к чему клонит мой собеседник, уже растворяющий меня в своей властной самости, и чего он хочет от меня получить.
   Неспроста же меня выдернули из деревни и транспортировали мимо города в этот кабинет в стиле хайтек.

   Между тем повелитель прервал свою попытку выстроить разговор со мной.
В кабинете появилась та, - о которой Тор уж и думать то забыл, - и вопросительно обратилась к своему начальнику.
-Леночка, на сегодня всё, можете быть свободны. Чаю мы сами себе соорудим. Только приёмную закройте – ключи у меня есть.

   -Что чаю! Может чего погорячее? Заговорчески подмигнул мне начальник, ожидая моей реакции на заманчивое предложение выпить.
Конечно, я бываю не прочь и крепко поддать, но только когда легко и весело, когда собутыльник твой в доску свой и ему тоже не до проблем, потому что нет более омерзительней картины выяснения отношений между нетрезвыми людьми.
В минуты же, когда требуется действовать обдуманно и жёстко – спиртное для меня исключено.
   Это моё - нет! – было понятно человеку за столом.
   - О многом хотелось бы поговорить с Вами, дорогой Тор Степ, о многом. Вы как?
   Неопределённо пожав плечами, я ушёл от ответа, но предательски заёрзал, поудобней устраиваясь в кресле, стоявшем так, чтобы можно было и отсюда видеть берег бухты, пирс, катера и обрыв скалы, соединяющий белесое небо и серую рябь весеннего моря. Там, вдали, низко гуляли туманы, обещавшие равно и снег, и дождь – самое время веселья для перелётных птиц.
   - Впрочем, я понимаю, что так сразу разговора у нас не получится. Да и не надо. Ты – человек умный так что лучше выслушай мой монолог. Тебе - только одному – доверяю я давно уж своё наболевшее.

   … кто мы такие, и зачем нам коптить белый свет, когда он не плох сам по себе? В этом мы легко можем убедиться - достаточно лишь взглянуть на него в те минуты, когда мы свободны от переваривания жратвы.
   Вот этот берег, это море – они не знают ни минуты покоя, они тоже пожирают друг друга: море разрушает земную твердь, а вещество берега заполняет подводные котловины, подготовляя то время, когда ненасытные волны отступят. И тогда явится суша новая, уже готовая к новым взаимодействиям с миром природных явлений, каковое взаимодействие и есть основное содержание их существования. И что бы ни случилось – красота этого мира не исчезнет, она может быть, да, станет другой – но не прекратится никогда ни одним из своих бесчисленных воплощений. Да, каждое из явлений природы ведёт себя по жизни, что называется – не по-людски. Жестоко убивает слабого, не заботится о немощных, не следит за чистотой вокруг себя, никакими специальными мерами не организует свою жизнь, но умудряется многие миллионы лет сохранять себя как единый организм. Сколько забирает из окружающей среды, столько и возвращает. Мало того, даже прекратив жить, оно продолжает жизнь биосферы, аккумулируя энергию мироздания совершенно без какой-либо цели, будь она высокой или низкой перед судом безмолвия жизни.
   Не так человек. Что бы он ни говорил о себе, как о существе высшего порядка, но то главное, что составляет его сущность – это способность жрать всё больше и больше так и не понимая - зачем?. Причём это чревоугодие - понятно что речь идёт не только именно о пище - это обжорство совсем не то что составляет примитивный инстинкт прочего животного мира, всегда направленный на поиск средств поддержания энергетического своего состояния.
   Для человека любое его действие связано с ожиданием утоления всегдавешнего голода до всё новых впечатлений, полученных от состоявшегося - вот только что - употребления им частей целого, да, к тому же, отягощённое попытками составить из, не вполне ещё переваренных кусков, виртуально цельный образ того, что совсем недавно - накануне состоявшегося пиршества потребления - представало существующим реально.
   Впечатления – довольно таки податливые субъекты. Во всём своём множестве, они без особого труда являются нам; легко поддаются всякого рода трансформациям; правда, весьма при этом своевольны и суются без спроса в прочие блуждания нашего воображения вокруг да около, направляя остатки здорового смысла туда, где от смысла этого не остаётся и следа.
   Тут то и бери нас тёпленьких и верти нами, как только кому заблагорассудиться.
   Было время, когда добыть жратву было не просто, тогда и впечатлениям было не до разгула, а, часто, нежелательны были впечатления от того, например, что раненый тобой зверь поддевает до себя охотника на рога и трофей остаётся оставшимся соплеменникам добытчика.
   А сейчас мы даже не подозреваем, что же происходит вот с этим, например, деликатесом, сулящим райское наслаждение, на всём его пути к твоему вожделению; для тебя важно, что ты попался в сети консьюмеризма, ты возбуждён дьявольски привлекательной рекламой, и ты всегда готов предаться наслаждению. Эта вот твоя готовность наслаждаться – и есть главный ресурс, и двигатель, и смысл сообщества, даже не людей, а суперских сверхчеловеков.
   Всегда готов. И всегда – сверх. Хотя есть и те, которые внизу. Но о них то что говорить – отстой, он и есть отстой. Другое дело, что над тобой конкретно всегда тоже есть кто сверху и они, верхние люди, тебе тоже неприятны, но совсем иначе, нежели тот же отстой. Они легко и без ограничений пользуются тем, что принадлежит всем; это они сделали нас такими, что мы презираем друг друга;
это они не дают нам думать и жить, как подобало бы человеку и ненавидеть себя за эту свою способность оправдать любую свою слабость, подлость и раболепие;
это они расплодили нас, как тараканов, чтобы мы думали и жили подло, то есть правильно, то есть так, как им надо; чтобы мы ненавидели себя, презирали других, а их боялись и любили как любят своего насильника.
   А как им это удаётся? Да легко. Не на раз – всё-таки, в три шага будет достаточно.
   Вот возьми в рассуждение жизнь хотя бы пастухов наших аборигенов.
   Исчезающий вид. Тысячелетия существовал. А теперь вот исчезает. А что случилось-то, какая катастрофа? От которой род людской вспухает как на дрожжах. А эти исчезают. Но сидят под брезентом палаток в резиновых сапогах и ждут когда придёт вездеход с гуманитарной тушёнкой, макаронами и сахаром. Конечно, они при этом тайно надеются на то, что добрый дядя вездеходчик втихую доставит ещё и запретный продукт - огненную воду - всё приварок к тысячелетнему энергетическому балансу. При таком раскладе, может быть популяцию человека новое оледенение напрягает, или, напротив того, жара тропическая повсеместно? А может нечто более скоротечное: иверсия полюсов, или столкновение с посланцем из космоса? Ну, да - только об этом и заботятся оленеводы. Ты скажешь - что это я к пастухам прицепился. А вот почему. Чтобы мозг мог выживать в человеческой черепной коробке ему надо в сутки минимум две тысячи килокалорий и стало быть традиционного оленьего мяса (а больше ничего - ни сахару ни макарон, ни водки) пастуху надо съедать около двух килограммов. В год, стало быть - два десятка оленей, да еще десятка с полтора надо на одного человека чтобы было с чего воспроизводиться стаду. А чтобы прокормить одного оленя требуется сотня гектаров пастбищ.
Вот и считай, сколько людей (а пастухи ведь тоже люди, разве не так?) можно выпасать на земных-то угодьях. И это без учёта затрат на обеспечение комфорта и, тем более, возлюбленной роскоши, вроде той, чем гордится всё прогрессивное человечество.
      Вот ты не задумывался о том, чем же занимаются представители прогрессивного человечества в глухомани того посёлка, где ты живёшь ; за что их кормит и поит – да не так как оленеводов - неизвестно кто; какую же пользу те люди приносят обществу. А между тем польза есть и очень большая.
      Вот ты дежурил на насосной станции, качал студёную воду в большом количестве. А куда? Кому надо было столько много воды? Что на этот счёт говорят твои суперрезонансы? Молчат? И правильно делают. Ведь вся эта поселковская суета и есть одно сплошное прикрытие твоей насосной. Вода не уходит в никуда. Она идёт на охлаждение серверов, спрятанных глубоко в горах. А уж какие задачи решает нереальный этот дата- центр - этого тебе лучше не знать.
      Что, не нравится такого рода прагматизм? Хочется лирики? Пожалуйста!.Вот раннее утро. Взошло красное солнышо, поднялось за облака, да осветило их блуждающие стада. А отразившиеся от них солнечные зайчики попали в не дремлющие датчики спутников космической группировки, и те мгновенно передают сигнал на землю туда, где вооружённый суперкомпьютером сидит за пультом дежурный человек, как придаток многомиллиардной системы раннего обнаружения. Человек сидит и получает многократно выверенный хитроумной системой обработки информации с немыслимыми ступенями защиты от сбоев сигнал о ядерном нападении. И что ему теперь делать? На то есть инструкция – доложить на верх. В пару шагов информация о случившемся доходит до самого верховного. Минуты на принятие решения тают а у верховного от дерзновенных планов переустройства мира, как раз в это время перемкнуло мозговую перемычку и он даёт команду нанести, пока не поздно, ответный удар.Чтоб знали, ****и, что значит это их пиндосное превосходство.
      Сами то мы отсидимся в бункере, а когда апокалиптическая пыль, уляжется соберёмся командой избранных высокоморальных суперменов да и вылетим с этой засранной планеты, на припрятанную от недостойного взора планету новую - зря что ли отвлекающим маневром будоражил мозги идиотов штатный дурогон марсианской нашей эпопеи.
   Фантастика? Может быть. Но слишком многое из известного нам о жизни там, наверху говорит о том, что они-то всё это представляют реально возможным.

   А может, у тебя другое на уме; и ты решаешь - как бы заправить сегодня полный бак своего суперкара, да, прихватив по дороге возлюбленную свою ****ёшку, рвануть куда-нибудь оттянуться по полной программе в хорошем месте. Хорошо если успеешь выехать за город, чтобы сдохнуть как человек на природе, а не застрять навечно в пробке среди других таких же мерзопакостных созданий И это тоже хорошо, ведь все уже не только ненавидят - а больше - все презирают всех. И не безосновательно. Таков итог расчудесной нашей цивилизации готовится не сам собой, а нашими прекраснодушными рассуждениями.
      Так устроена наша жизнь. Мы бы и рады изменить ход вещей; да, если надо, и себя. А нельзя.

         Проблема в том, что с этими парнями из верхних сфер, нижнему люду ничего сделать нельзя: потому прежде что они не дураки, они, эти козлы, создали вокруг своего лагеря глубоко эшелонированную защиту, они запустили в толпу завистливого быдла из низов своих талантливых агентов прикрытия, которые могут всё: они прикидываются угнетёнными, они прикидываются пророками, они прикидываются борцами за свободу и их вождями, или просто мстителями за мнимые и реальные страдания униженных и оскорбленных ( прежде всего недопущением в число избранников образцового богатства); и всё это для того лишь, чтобы спровоцировать тебя на протест; ты возмущаешься несправедливостью, ты презираешь терпеливо молчаливого обывателя, ты протестуешь во всю и иногда даже немыслимо безжалостно - и тем обнаруживаешь себя в толпе – и тогда ты получаешь по башке, да так, что в ней на миг проясняется – так делать нельзя.
   А как?
   А никак! С этим ничего нельзя поделать!
   А почему?
   Да потому лишь что много нас.
   Нас не просто много, а безнадёжно много. И каждый из нас – это не только человек себе на уме – ещё и монстр потребления, энергетическая чёрная дыра, чудовищно вспухающая: ещё совсем недавно ты забирал из мира энергии разве что чуть больше, чем первобытный твой предок, и вот сейчас для приличного твоего содержания тебе требуется во многие десятки раз больше энергии; а дальнейшие твои перспективы связаны с ростом твоего потребления и продолжительности твоей безумной жизни.
      Монстр, чудовище расточительности, пытающееся оправдать свою сущность выстраиванием самых экзотических теорий прогресса.
      Какой, на хер, прогресс, когда сооружаем наскоро новинку , а что делать с ней, может быть и предполагаем, да всегда не вполне; оказывается, кроме пользы, от неё обнаруживается и вред , а какой – ещё не вполне очевидно, но уже ясно, что вред немалый, и что теперь делать, как этот вред нейтрализовать – и на то обнаруживается ответ, что неизвестно; большинство не знает, что с этим делать, а тот кто в теме, догадывается, что если и есть какая возможность, да весьма весьма затратная; дорого обойдётся утилизация отходов от таких доходов, что сегодня это невозможно – оставим же эту задачу для будущих поколений. Каких- будущих? Когда и сей час уже не найти места с естественным состоянием среды: ни на земле, ни в воздухе, ни на море.
         Это - словно на фундамент лёгкой халупы приняться надстраивать - этаж за этажом некий небоскрёб. Тогда, какие бы подпорки мы не ставили – небоскрёб этот рухнет, погребая под своими обломками рои экспертов, квалифицированно рассуждающих, как этой напасти избежать.
      Одно дело - когда в системе сотня тысяч деструктивных элементов – тогда модератор готов гармонизировать этот хаос (и мы знаем -как это ему до сих пор удавалось); другое – когда этих элементов миллиарды, да ещё таких, что запросы их так жёстко замодулированы, что потребление (а не потребность!) возрастает в некой маловразумительной гиперболическую зависимости!
      Уже один вид графика этой гиперлинии рождает страх – а что же дальше? А дальше – по этому графику – совсем даже нечеловеческие перспективы. Тогда призывы одуматься, снизить рождаемость, потребление, загрязнение и тому подобные благоглупости превращаются в диалог злокозненного глухого с безответственным немым.
      Что же делать тогда, как выйти из этого тупика?
      Одна природа знает - что и как. Одного спазма её воли хватит, чтобы проблемы не стало.
      То есть, чтобы нас перестало быть много.
      Конечно, жалко тех, кто терпит от природы стихийное бедствие. А тех, кто сам идёт ко всеобщей катастрофе – что нет? А тех, кто убиваем во внутривидовой борьбе ежедневно, как при ясной погоде, так и в непогоду – их разве не жалко?
      А что делать, когда природа не спешит навести в этом деле порядок, а проблема уже выходит из берегов.
      Войны, эпидемии? Может быть и да – но как-то уж нас приучили к тому, что это нехорошо, что жалко жертв оптимизации численности популяции венца природы.
      Хотя, что жалеть тех, кому без всяких на то усилий со стороны и так рано или поздно уготован кердык. Наш вопрос состоит именно в том что – когда? Рано или поздно? Конечно, не хотелось бы чтобы рано. А что – поздно - лучше?
То есть – когда уже именно поздно, уже ничего сделать нельзя: уже – всё. И Земля – отныне всего лишь космический объект с никому не нужными следами органической жизни.
      Ты как себе представляешь такую перспективу? Вполне, впрочем, реальную – это уже ясно и без расчётов высоколобых мыслителей и безответственных экспертов, всегда что-то не договаривающих, или обсуждающих недомолвки между собою тайком.
      Чтобы народец не соскочил с катушек – их главная озабоченность, тогда как процесс – не только пошёл, а уж и зашёл настолько далеко, что:
      Ай да ну!
      И это ещё цветочки.
      Конечно, ты понимаешь, почему приходится говорить о великой трагедии шутовским тоном, потому что проблема эта настолько многогранна, если не сказать – всеобъемлюща, - настолько сложна для системного изложения её аспектов, что подступиться к ней и надо бы, да только с какой стороны?
Конечно, ищут, да, ищут подходы – да только вот…п-ф-ф-ф!

      Слушай – скажу тебе прямо: - есть два человека, способных реально сломить этот гибельный тренд.
Один из них – я. Как человек, готовый взять на себя эту миссию.
Другой – ты. Ты знаешь, как её можно реализовать в режиме ручного управления.
Главный инженер проекта – только ты можешь им быть.

      - Нет!

      Почему из него вырвалось это, почему? Не потому ли что всё существо его уже готово было согласиться; да что там согласиться – когда весь опыт его непростой жизни среди людей давно уж говорил: - да, это так, и никак не получается иначе. Но было что-то (непонятно только – где?) такое, что опрокидывало жесткие постулаты изощрённой логики, при которой возможность жить хоть кому-то из нас здесь (а больше то и негде!) и дальше, была, хоть и призрачной, но всё же была. И вот эта самая возможность, она просматривалась такая, что воспользоваться ею никак было нельзя. Ну, нельзя и всё тут – отвечало ему неожиданно утвердившееся в символах собственной веры, его существо, живущее, оказывается отдельно от своего прекраснотелого хозяина, по своим законам эфемерной какой-то там морали, не знающей собственной пользы, когда от неё, этой неприемлемой пользы, только и сохраняется возможность кому то и спастись.

      - Ну, нет – так нет. Легко согласился самозваный Спаситель.
      - Мы и сами – с усами. Малость покумекали, кое-что усовершенствовали, и даже разработали управляющую систему.
      - Смотри! - и он развернул ко мне один из мониторов. Глобус всплыл там из глубины тёмного фона экрана, плавно увеличивая масштаб отображения местности до того как участок их побережья утратил узнаваемые очертания островов, полуострова, заливов, и остановился. Бухта, река и городок у воды; прямоугольник выделения обозначил границы некоей области, всплыл запрос « Подтвердите команду».
      - Твоя тетрадка – он извлёк её из ящика стола – оказалась бесценной находкой для меня. Было трудно её расшифровать, систематизировать твои обрывочные мысли, а что-то и доработать самому; но она ведь неполная; прежде всего, должна же быть где-то детализация алгоритма управления сверхрезонансами, а без неё велик риск потери контроля над ходом процесса…
      Ведь может получиться так, что наше воздействие не ограничится выбранной для эксперимента зоной и распространится существенно дальше; а то и вовсе может оказаться тем импульсом , что преждевременно запустит природный механизм глобальных трансформаций. Как тебе это нравиться?
      Он вопросительно посмотрел на меня.

   -Сеня, сволочь – догадался я о причине той пропажи…

   - Ну, пеняй на себя! – и Спаситель деловито кликнул «Да».


   И сделался гул. Тяжёлый, низкий – словно огромная машинерия вошла в подъём, собираясь долго и трудно взбираться к заоблачным высям, с которых открылся бы вид пространств иных, с новыми перспективами, новым укладом жизни, в которой можно было избавиться от накопившихся грехов безудержной алчности до всего…
   …Да вот не получилось у неё задуманное; а только дрогнула земля, судорогой пробежал из глубинных её недр невероятный спазм разбуженной силы, оказавшейся способной привести в движение основания незыблемой прежде платформы бытия; но, не выдержав напряжения, случилось ей, этой силе, споткнутся о неведомый барьер и опасть под неподъёмной тяжестью, противостоящего разгулу, возбудившегося, ни с того, ни с сего горного массива; а в городе искрами пробежала по проводам электролиний цепочка искр, пожарами отозвалась ей агония обрушивающихся зданий - но совсем не надолго. Из просторов моря пришла высокая стена воды, которая гульнула среди развалин и ушла назад, в родную стихию, с небывало богатой добычей, оставив на берегу молчаливые руины – словно и не бывало здесь гиперболически возрастающего остервенения людей пожирать всё и вся, и этой своей феноменальной способностью, казалось бы, уже совершенно вытеснить на окраины мира богоданную возможность жить жизнью едва ли не растительной, жизнью планктона, и прочих инфузорий биологической массы, изобретательной в разнообразии своих видов.

Теперь пришла тишина, в которой дробью зазвучала клавиатура – остервенелый Спаситель пришёл в себя и уже набирал новую команду.

   Теперь уж Тору было ни до предателя Сени, ни до его дружков-пособников, ни до жертв только что случившегося, ни до самого спятившего Спасителя; а вот то, что виной всему был именно он и что с виной этой ему сейчас некогда разбираться, ибо знание его этой катастрофой не ограничено и, будучи хранимым его тщаниями оно, это его знание, способно наделать и не таких ещё бед.
Вот же сука! -
      И, вне себя от вспыхнувшей злобы, он метнул свой драгоценный диск, который стремительно скользнул в воздухе, пролетел сквозь Спасителя, ударился об окно и, разбившись на множество мелких осколков, звонко рассыпался по полу.

      На осколки сверху свалилась глухо стукнувшая голова.

      Монитор ещё высвечивал глобус, выделенный пунктирным квадратом полностью и запрос « Подтвердите команду» безучастно ожидал ответных действий. Через мгновенье остатки энергии иссякли, и экран ослеп, давая этим знать, что процессор вырубился без сохранения исходных данных.

Как Тор выбрался из обсерватории – это он не помнил. Только картина вспученного моря стояла перед глазами: его совсем детские шалости волны с игрушечными для неё артефактами людской гордыни; её попытку – неудачную - оторвать бетонно-стеклянный шар от цепких скрепов со скалой; тогда нахлынула стена пенящейся массы и видно было в окно, как возник там гигантский аквариум, в водовороте которого пронеслись нелепые обломки ещё минуты назад чего то целого; части чьих то тел бурлили в этом котле и сами тела невольников случившейся катастрофы; они вскипели там все, и отхлынувшая вода поволокла их по земле за собой, так что казалось - сами эти монстры преобразившегося мира спешили за волною вслед туда, где ждал их вечный покой.
      Под ногами же у его как бы ещё хрустели осколки разбитого Диска; мёртвая голова неудавшегося благодетеля миров пыталась ещё слизнуть высунувшимся языком с этих осколков крупицы разрушившегося тайного знания - да где уж там! – это не удастся теперь никому. А сам владелец головы так и остался сидеть в своём кресле, как бы упиваясь собственной кровью перед ослепшим монитором – больше ему нечем было питаться, да, вообще то, и незачем.
   Дело было сделано; вокруг была каменная пустыня, и - ни души вокруг. Остовы рухнувших домов отбрасывали тени на беспорядочные кучи обломков стен, оконных блоков, труб, арматуры, кроватей, столов, шкафов, посуды, книг – всего, что дорого стоило владельцам, но все же приобреталось, копилось не один день, да вот оказалось ничтожным пустяком в одночасье. Где эти неблагоразумные их хозяева, есть ли на этой свалке кто из живых, или милостиво избавились все от лицезрения небывалого надругательства над всем и вся?

   От стены отделилась тень и стала человеком.
   -Саша!?
   Последний раз он видел его два десятка лет назад. Нельзя сказать, что тогда они были близкими друзьями – просто в том месте и те годы было достаточно и того, что они были вместе. Хотя у каждого были собственные свои интересы, оттого и образ жизни и её уклад давал мало поводов к более тесному их сближению.
Саша был тогда специалистом определения координат и делал своё дело скрупулёзно – под землёй, на поверхности, в поле и лесах; был он ещё охотник и рыбак и предавался этой страсти при малейшей возможности; имел жену-красавицу, дочурку ещё более прелестную, чем исходники. Все вместе они являли собой мир, отличный от мятущейся неопределённости Тор Степа.
Но достаточно было и того что бывали случаи им оказаться рядом, и тогда общие дела совершались ими легко и слаженно.
Саша!
Паныч!
И они обнялись – два матёрых мужика.
Сели рядом на случайное бревно и замолчали надолго.
- Ты посмотри, что сделалось!
      - Да уж!
- Как же дальше жить людям?
- Тебе ли, таёжному волку об этом спрашивать!
- Оно конечно.
- Как Наташка?
- Да жива, однако.
- Ну, так вот – по писанию – плодитесь и размножайтесь. Тут тебе и карты в руки. Впрочем, ни картам, ни приметам, ни инструментам своим больше не доверяй слепо.
      Будь готов к тому, что и солнце может оказаться не там, где ты к этому привык, забудь всё, что ты до этого знал о сторонах света. Верь только себе и своим ощущениям. Там где солнце – там тепло и там жизнь. Беги, не мешкая, отовсюду, где тебя застигнет дрожь земной тверди, избегай и большой воды, да никогда не забывай, как добыть огонь без ничего.

      И, словно в подтверждение этого, только что начавшаяся ночь почему-то стала светлеть на восходе. Край неба заалел нежной зарёй, словно бы приготовляясь раскрыть припрятанный для утешения уцелевших людей подарок.
   Двое на бревне оторопело смотрели на разгоравшуюся зарю и молчали, не находя слов. Словно бы ни одно из них не ведомо было им от рождения. Да вот только теперь явится им вся щедрость родного языка. А от чего и зачем - уж это не важно. А что важно-то тебе - ты уж сам решай.
   Между тем светило это неурочное выскользнуло из укровов горизонта и первые его лучи осветили поле рукотворных бедствий
- Что же это вы, сынки? - словно прозвучал в утреннем воздухе укоризненный вопрос, на который не находилось ответа ни в сердце, ни в душе.

   -Паныч, всё это почему?
   И оба разом вспомнили былые праздные разговоры о возможности скоротечной инверсии полюсов, когда земная кора под воздействием одних из множества вариантов воздействия сил, разрушающих действующий доселе баланс сил - как обойма подшипника - разом провернётся по жидкой мантии, ища себе новой стабильности.
   Тогда, в пору их молодости, такая возможность представлялась невероятной. Но Тор знал уже, как ведет себя ротор электродвигателя, потому что часто приходилось центрировать привод после очередной смены резиновых вкладышей муфты его агрегата.
   -Ох, не спрашивай, Саша, не спрашивай! Да, признаться, я и сам в это не верю, и не вполне могу объяснить. Думай сам – вот большая река, она скована льдом; она - сама безмятежность; только вот происходит нечто,- самое, впрочем, обычное – и разом приходят в движение массы только что образовавшихся льдин; и начинается ледоход - совсем другое состояние былой незыблемости. А ведь начинается всё с единственной трещинки – и никто не может указать, когда, где и от чего конкретно трещинка эта возникла, так что теперь уж нечего и думать о восстановлении былого спокойствия.
      -Так что, Паныч, это началось?
      -Не знаю, Саша, не знаю. Этого не знает никто. Но надо быть готовым ко всему.
      -?!
      -Ну – прощай! - у меня тут свои дела.
      - Давай!

      Совсем скоро я оказался на вершине скалы; у самого обрыва там стоял и мыслил так:
   Ловко у тебя всё получилось. Вроде бы ты и не причем, вроде бы это Он злодей - погубитель множеств, а ты - не при делах, ты - самая первая из случившихся жертв. А ведь - согласись же - многое из того, о чём вещал твой искуситель, представлялось тебе логичным, а, значит, и правильным.
Это правильно - когда путь ко всеобщему благу открывается изощрённой коллизией смерти многих и многих?
      Это правильно, что ты убил его, а Он погубил их?
      Значит верно, что Ты - есть собирательный образ богатыря героических эпосов всех времён и народов?
      Так ликуй же, победитель всего!
      А почему нет? Ведь за что боролись – на то и напоролись. Не надо было так блудить своим разумом, люди; ему, этому разуму, этому феноменальному подарку мироздания, – неужели не найдётся лучшего применения, чем воспевать убийство одних другими, даже во имя сохранения возможности существования самой жизни?
   Жизнь.
   А что это такое? Чем объяснить её особенность перед лицом бесконечных состояний вещества, когда возникает прихоть сравнить метаморфозы этих состояний, с тем, что творится вот сейчас, например, в твоей душе; какой смысл - этой твоей неуловимой, эфемерной, сомнительно существующей душонке; жить, да, притом, не отдельно от бренного твоего тела, в творениях высокого духа, а именно в этой тёплой субстанции собственной плоти; какой в этом смысл?
   Ну да, уже существует и на этот вопрос ответ, да, притом, не один и не два:
   И - за самой множественностью вариантов ответа, - чувствуется, прячется некая неопределённость, рождающая определённость другого рода:
   -Нет, не так!
   -А как?
   - А так, что жизнь - есть экстравертный способ извлечения бесконечного числа смыслов из интравертных состояний (отражения реальности мира на виртуальной матрице восприятия), из которых единственно однозначным является смысл отсутствия его ( смысла) в жизни самой.
      Это да – что в его жизни накопилось так много всего сомнительного, что дальше уж некуда.
И что?
Теперь он стоял над обрывом с одним уже желанием - прервать в себе все эти бесконечные муки воспалённого сознания, оборвать одним разом; но сделать так – это просто, и это значит что, да - ты ничтожество.
Нет!
А кто ты тогда, что – о, великий! - над злодеями злодей?
Возможно, что ты и не злодей, а всего лишь безответственный носитель тёмного знания, точнее - антизнания, которое, допустим, и существует в природе вещей, но не может быть выпущено в свет, потому что последствия его, даже очевидные сегодня, невозможно однозначно экстраполировать в будущее.
Даже если и получится у тебя подавить в себе тщеславие и навсегда сохранить в тайне даже дальние твои подходы к созиданию только что свершившейся трагедии, всегда найдутся силы, которые сумеют эту твою тайну извлечь из твоего существа, слабого на воздействие подлости, силы, и изощрённости таких, злодеев, которые талантливее тебя в таких делах.

      Так - что здесь мудрить - пора кончать!

   Вдруг там, не под самим - нависающим над водою - обрывом, а дальше – там, где отмель погружается в темноту морских глубин - что-то подобием серебряного отблеска лунного диска блеснуло, пропало, и снова объявилось нашествием на пределы охряной подводной луговины, сплошь усеянной каменьями - ровными и не очень, большими и малыми - все вместе образующими причудливые углубления и гроты, среди которых - рваными полотнищами волновались по воле водных струй - заросли водорослей, ещё тех, переживших, безо всякого для себя ущерба, невиданной силы катаклизм.
   Серебристая эта субстанция надвигалась из пучины в направлении берегов всё больше и больше, заполняя собой уже всю отмель от края и до края и, казалось теперь, что не будет этому конца. Вот что-то произошло там, внизу, такое, отчего тёмной кровью подёрнулось зеркало серебра, и, сразу же - словно тёплым молоком плеснули от всех щедрот - разбавилась загадочная субстанция. Как будто бы усталый кочевник так изготовил себе большую чашку чая старинного рецепта, чтобы восстановить себя после утомительного странствия в мирах, и собраться с силами, чтобы жить дальше.
   Это был огромный косяк сельдей. Материнский ли он был, или составился из нескольких других косяков, прошедших длинный, - исполненный множественных потерь на своём протяжении – путь созревшей плоти, повинующийся непреложному повелению природы дать начало своему потомству. И уж ему продолжить предначертанное, дабы не пресеклась на пространствах планеты жизнь во всём своем разнообразии .
Все вместе они пришли сюда в поисках места для нереста, потому что - в довершении всех бед и опасностей, везде подстерегающего каждого каждый миг – случилось так, что смешалось всё в старинном механизме навигации косяка, и они не смогли найти обычные места нерестилищ. А время метать икру уже подошло, уже созрели в каждой самке сотни тысяч икринок , уже распирали плодоносную плоть, рвали ткани ястыков и начинали истекать прочь из материнской утробы, когда встала на пути косяка благословенная эта отмель и не в губительные глубины ушли спелые икринки, а легли на благодатное дно отмели мириады будущих жизней. Тут и самцы дождались своей участи – исторгнуть секрецию спелых молок, чтобы там, в кроваво-молочном хаосе оплодотворилось предназначенное, и началась жизнь - единственная в совокупности многих, ради только того что предопределено мирозданием для единственной из планет во множестве вселенских миров.

      И это были мой мир, моя земля и моя жизнь, конечно же, единственные во всём своём множестве и однозначно неповторимые в самой своей сущности, своём отражении во мне и тем образам себя, которые я всякий миг вновь и вновь созидаю где-то там, в себе, так, словно я и есть тот совершенный создатель всего прекрасного, что пребывает здесь и сейчас.
   Ведь что есть человек? Всего лишь биологический агрегат, хотя и феноменальный тем, что он изощрённо всеяден, а равно и производителен. Безостановочно производит, даже и тогда, когда, казалось бы, ничего и не делает; а, между тем не прекращается вереница то и дело возникающих образов мира, предстающего теперь как реальность, сомнительная химера или даже очевидная ирреальность. Так работает сознание, как субстанция, сама допускающая множественные определения себя, но всякий раз не вполне исчерпывающие. Это сознание не известно где обитает, не известно как далеко простирает влияние своей деятельности, и не известно, что с ним происходит, когда сам агрегат закончит свои функции в мире вселенских взаимодействий.
   Кому покажется мало такого определения, может сам сколь угодно расширить их массив, даже и в самой экзотической форме; от которых, впрочем, мирозданию ни холодно, ни жарко - настолько они мизерны перед его лицом (какими бы великими не представлялись они во мнении созидателей славных – а равно и бесславных – дел).
   В этом отношении - и атеист, и человек, верующий в трансцендентное, ничем друг перед другом, как не возвышается, так и не уничижается. Только поступок каждого - есть мера личности, падающая на весы самооценки: критической или лицеприятной - это уж, как говорится, зависит от степени собственной испорченности. Только поступок - своим результатом обозначает человека участником бытия - сколько бы ничтожным не представал он перед безграничностью миров. Вот только там, в мироздании, некому зафиксировать твой результат; другие отношения выстроены бесконечностью взаимодействий, как бы ты к этому своеволию не относился. А ты - человек. Ну, так и будь же им, пока дана тебе эта возможность.
   Уже одной этой решимости быть человеком и жить - чего бы это тебе ни стоило - достаточно, чтобы оправдать все прегрешения свои: явные и неявные, и тем избавить себя от лукавства пренебречь сакральностью самой жизни, безусловно не нуждающейся ни в каких смыслах, кроме того, что она дана, есть и будет до того предела, который назначен кем-то, никогда не являющим нам своё лицо.
Но уж явно, что не тобой.
   И не тобой это назначение отменять, тем более в угоду самым своим нелепым фантазиям, которым ты и впрямь волен предаваться, но только впредь учти – к чему это твоё своеволие может привести.

06.01.2014    7:20:31