ДВУМ СТРЕЛЬЦАМ
Дождь, как яд с ветвей,
Недобром пропах…
Владимир Высоцкий
И не надо зря портить нервы,
Вроде зебры жизнь, вроде зебры…
Из песни
" … Убийство, убийство… Какое странное глупое, слово, не имею¬щее ничего общего ни с чем из того, что я вижу вокруг. Это слово поселилось в мозгу и не хочет прекращать свое никчемное существование. Убийство… Ничего нет убийственного вокруг. Тишина. Рассвет. Слева поле, справа лес, вверху небо, под ногами дорога… Где - то в деревне истошно орет петух, которого никто не собирается слушать… Убийство… Это что - предчувствие? Предзнаменование? Ассоциация, которая ни с чем не ассоциируется?"
Я остановился и оглянулся назад. Заспанное Солнце приподнялось над лесом, вывалило из ширинки свои лучищи, и растеклось по асфальту, как яичница по сковородке. Я еще раз прислушался к себе и понял, что не ощущаю никакого настроения. Когда вчера ночью я уходил в лес, мне было хорошо, потом мне было волшебно, Луна мне была подругой и богом, лягушки матерились шестиэтажней некуда, под утро мне было противно, потому, что ночью я искушал бутылку водки, потом было опять хорошо - я сунул морду в голубой родник и долго, жадно пил… Потом в голове поселилось слово и настроение ушло. Мне было никак.
Я сунул в зубы сигарету и пошел дальше. Я шел очень долго, я шел очень быстро. Я прекрасно знал, что "никак" можно убить только усталостью ног. Когда, наконец, я понял, что чувствую эту усталость, я опять остановился, и снова прислушался к себе.
"Убийство, убийство… Что за настырное буквосочетание? Как старая, некрасивая женщина, перепившись сивухи и потеряв разум, оно лезет ко мне в голову, как в штаны, будто знает заранее, что мне не отвертеться, что я в западне".
Западня выглядела довольно безобидно. Это была обыкновенная автобусная остановка, голосующая проезжающим мимо механизмам, пустой рамкой, предназначавшейся когда - то для расписания маршрута. Сквозь рамку мило светило усталое злобное Солнце.
"Ты же не выспалось, - подумал я, - чего ты вылезло? Здесь и 6ез те6я было неплохо".
Я присел на скамейку и посмотрел на природу. Дорога уходила
за горизонт, извиваясь, как проститутка под телом противного потного клиента, а клиент все дышал с неба и дышал, заранее зная, что платить ему нечем и, нахально тыкая своими лучищами в дорогины прелести, вызывал из асфальта резкий шоколадный запах, впрочем, довольно приятный…
Из кювета выглянула лягушка, зеленой мандавошкой прогалопировала через дорогу, скрылась в траве, и все стихло.
Прошел час, остановка устала голосовать, но так и не дождалась ничего. Ничего не ездило, я понял, что был наивен и глуп, полагаясь на ее труды. Но мне чертовски не хотелось никуда идти. Я сунул рюкзак под голову, растянулся на скамейке, и отдался на маниакальное растерзание этому похотливому извращенному созданию по имени Солнце.
Не знаю, сколько длился этот односторонний половой акт, только понял я, что уже весь залит липкой жижей солнечной спермы и проснулся от отвращения.
Передо мной стояла молчаливая группа людей и сосредоточенно наблюдала, как я просыпаюсь. Вообще все это почему - то походило на похороны моей морали, люди были настолько молчаливы и серьезны, что я инстинктивно прикрыл некоторые места, но, осознав, что одет, просто присел, там же, где и лежал.
- Автобуса не будет, родной, - сказал тощий рыжий парень. - Все движение перекрыто.
Я слегка выругался и стал напяливать рюкзак.
- Тебя не выпустят, родной, - сказал тощий рыжий парень. - Сейчас отсюда никого не выпускают. Везде посты, заслоны. Бесполезно.
- У вас что здесь, карантин? - попытался съязвить я. Вторжение, - могильным голосом сообщила девица, стоящая рядом с рыжим.
"Убийство… - пронеслось в голове".
И тут я заметил, что все они как - то странно одеты. Вернее, не то, чтобы странно, а просто все были одеты в какое - то полное дерьмо. Рваные тренировочные костюмы, резиновые сапоги, комбинезоны, все в гли¬не от шеи до пят, и у каждого в руках ломы, лопаты, кирки.
-А вы то куда? - спросил я, надеясь, что все еще сплю.
- Окопы рыть, - буркнула девица.
- Война что ли? - я начал раздражаться. Вторжение, родной, - сказал рыжий. - Пойдем с нами.
-А куда? - спросил я.
- Окопы рыть, - ответствовал рыжий. - Тебя все равно не выпустят, только
хуже сделаешь.
Можно было никуда не ходить, можно было пойти сквозь посты или затеряться в лесу, но я вдруг почувствовал, что не стоит этого делать. Слово "убийство" показалось мне детским лепетом в сравнении со словом "вторжение", хотя, убей меня бог, я абсолютно не понимал, что оно означает.
Группа окопокопателей плавно тронулась, считая, видимо, что уговаривать
меня, это ниже их достоинства, и я пошел-ка за ними, все лучше, чем отдаваться во все дырки этому небесному флибустьеру.
Я поравнялся с рыжим и он сказал:
- Вчера приехал генерал из соседней части. Всех послали копать. Я не знаю, но они чего-то ждут.
- Чего? - спросил я.
-Чего ждут, генерал не сказал, - невозмутимо ответствовал рыжий. - Может
сам не знает, а может, и говорить страшно. Сказали, только, окопаться и
ждать.
"Ну, здорово, - подумал я".
Мы не прошли и полкилометра, как из-за пригорка выскочил, словно ошпаренный, уазик подозрительного оранжевого цвета, и, обиженно взвизгнув, затормозил.
Из форточки высунулась розовощекая физиономия в фуражке и сооб-щила, обращаясь к рыжему:
- Кондратьев, двух человек на третий сектор, у них там аврал.
-Товарищ прапорщик, - начал было Рыжий - Кондратьев, но физиономия, поморщившись недовольно, и, мотнув головой, словно ее одолевали слепни, изрекла:
- Давай, давай, не вредничай. У вас на линии еще группа со6аководов ра-ботает, а на третьем полтора инвалида да беременная Верка - молочница. Давай, командуй.
Рыжий - Кондратьев сделал какой-то неопределенный жест, двое отделились от общей бригады и все также, плавно и не спеша, забрались в машину. Уазик взвизгнул и исчез в клубах пыли.
-Что такое линия? - спросил я у Рыжего.
Рыжий смерил меня слегка презрительным взглядом: Через двадцать минут сам увидишь.
Через двадцать минут нас догнал ошпаренный уазик, сбавил ско-рость, и из открытой форточки завопила истошным голосом все та же физиономия:
- Кондратьев, в универсаме надо разгрузить вагон с манной крупой, давай туда двоих!
-Вот, черт, - не выдержал я. - У вас что, железная дорога подходит прямо
к универсаму, что ли?
Все разом остановились, и как-то задумчиво посмотрели на меня,
а потом еще более задумчиво посмотрели на небо.
- Что-то ты задаешь много ненужных вопросов, парень, - сказал белобрысый детина в майке с надписью "В жилу пошло", под короткими рукава¬ми которой, угадывались весьма объемистые бицепсы, и я прикусил язык. - Понял, ребята, - сказал я и решил закурить.
- Пришли, - сказал Рыжий. - Вот и линия.
Опасаясь снова рассердить белобрысого своими ненужными вопросами, я начал опасливо оглядываться по сторонам. Дорога бесшабашно упи-ралась в необъятных размеров пространство. Сие пространство простира-лось до горизонта и определить, что это такое было довольно трудно: не то поле, не то болото, не то военный полигон. На пространстве присутствовали равно, как мелкие кустики и трава, так и мох, и жухлые листья, и жидкая глина, и грязь, и лужицы мутной воды. "Винегрет, твою маму, - подумал я и понял, что чего здесь нет, так это линии, о которой вещал прапорщик. Я поискал глазами и увидел трухлявое 6ревно метров трех длиной, одиноко лежавшее в грязи неподалеку от края дороги.
-Это что, и есть линия? - снова не сдержался я.
Белобрысый угрюмо посмотрел на меня, и я поспешил сделать вид, что пошутил:
-Ну, в общем, я только хотел сказать, что она не такая уж и кривая… Рыжий посмотрел на часы:
-Собаководы раньше чем через пару часов не подтянутся. Перекусим.
Окопокопатели дружно уселись в самый "винегрет" и развязали свои рюкзаки. Я достал всю оставшуюся закуску и расположился рядом с Рыжим.
- Сейчас потрапезничаем и сделаем разметку, - сообщил Рыжий неизвестно кому, невозмутимо извлекая из брезентового мешка банку с солеными огурцами, початую бутылку водки и, весьма прозаического вида, граненый стакан. О разметке я его спрашивать не стал, за спиной у меня белобрысый аппетитно чавкал ливерной колбасой и, не менее аппетитно порыгивал, запивая пивом из пластмассовой канистры.
Я сплюнул, опрокинул полстакана водки, и сунул в рот половину огурца…
И тут я увидел ее.
На маленьком кусочке клееночки она заботливо разложила аккуратно порезанный белый хлебушек, щелкнула блестящим ножичком, намазывая масло из маленькой пластмассовой баночки, соблазнительные ломтики жирного сыра появились на блюдечке серебристой фольги, в стаканчике задымился пахучий кофе, который она налила из термоса, весь такой в клубничках, вишенках и прочих штучках, наконец, она в крошечную стеклянную рюмочку налила что-то из красивой пузатой бутылочки, сморщила носик, улыбнулась тонкими губами,
выпила маленькими глоточками и чихнула, достала из сумки, висевшей на поясе, длинную черную сигарету, сделала четыре затяжки, отложила ее в сторону на свой импровизированный столик, и, только тогда, принялась за еду.
«В жилу пошло» поднялся и, запрокинув руки, стал с удовольствием потягиваться, открыв моему взору свою грязную камуфляжную задницу, и загораживая мне чудо, которое я только что увидел.
Я потянул его за ремень и, когда он обернулся, удивленно меня рассматривая, вежливо попросил его отодвинуться. Оторопев от такой наглости, белобрысый ничего не сказал, отодвинулся и засунул в зубы вонючую беломорину.
Она съела три бутерброда, выпила стаканчик кофе и, приложившись еще раз к бутылочке, принялась докуривать свою черную сигарету. Она сидела, скрестив ноги, устремив взгляд своих синих глаз в небо, она не улыбалась и не грустила, ее лицо не выражало никаких чувств, просто она была частью этого мира, как и эта длинная сигарета, как и все эти стаканчики, как и ее белые волосы, может быть, даже крашеные, все равно были частью того, что я видел.
- Дождь будет, - сказал Рыжий - Кондратьев, указывая на небо, наполнившееся
приземистыми тучами.
- Да, - сказал я.
Она обернулась и спросила меня: Ты любишь дождь?
К перемене погоды я всегда относился, как к универсальному средству охлаждения собственных эмоций. Когда светило Солнце, оно постоянно напоминало мне, что я несчастен и смят, когда лил дождь, у меня хватало сил показать ему язык и сказать, что я безумно счастлив. Но когда я месил лопатой эту невообразимо банальную грязь, мне стало казаться, что дура - зебра слишком быстро носится по кругу, отчего цве¬та ее полос смешиваются и масть приобретает оттенок серого никчем¬ного существования. И я вспомнил, что в детстве, мне часто снился хороший сон: на зеленой лужайке стоит абсолютно прозрачная зебра, и я раскрашиваю ее зыбкое дрожащее тело всеми цветами радуги.
- Шмяк, - сказала справа лопата белобрысого.
- Хлюп, хлюп, - вещала слева лопата Рыжего - Кондратьева.
Она копала метрах в двадцати от меня, между белобрысым и могильной девицей, копала легко как-то и непринужденно, совсем, совсем не надрываясь, не обливаясь потом, не кряхтя и не отдуваясь, лишь изредка губы ее шептали что-то известное только ей, да еще господу богу, разу¬меется. Несколько раз прилетал ошпаренный уазик и взмыленный прапорщик давал какие-то несусветные распоряжения, какие-то люди приходили, какие-то уходили, неизвестно куда, неизвестно откуда, неизвестно зачем, неизвестно почему, только наша героическая пятерка оставалась неиз¬менной, словно трое нападающих и два защитника, забивающих липкие, скользкие, чмокающие голы в пустые ворота, в которых не было ни вратаря, ни сетки, ни комментатора за спиной, ни зрителей на трибунах, серое, серое поле без признаков жизни, без горя, без счастья, без могил, без цветов, без ничего…
Прошло два часа этого окопокопания, когда я, наконец, услышал,
что она кричит. Вернее, я услышал, как она кричит, это было больно и громко, крик возник в моем мозгу и только потом, как бы сквозь мои ба¬рабанные перепонки, вырвался наружу, и заполнил собой все пространство вокруг. Ее засосало по пояс, грязь вокруг ее тела странно бурлила и чавкала лопающимися пузырями, будто кипела, она протягивала вверх ис¬пуганные руки, а лицо… а лицо ее все еще оставалось частью этого мира, как и ее белые волосы, может быть, даже крашеные, как и этот дождь, как и этот крик, тоже были частью того, что я видел.
Я мечтал оказаться рядом. Но рядом оказался "В жилу пошло". Он схватил ее за руки и дернул так, что затрещали кости. Через тридцать секунд все было кончено. Рыжий - Кондратьев объявил по этому случаю массовый перекур. Весь народ массово уселся в грязь и развязал вещмешки. Белобрысый снял телогрейку и накинул ей на плечи. Я порылся в карманах, нашел случайную конфету и положил ей в раскрытую ладонь. Она медленно развернула фантик, положила конфету в рот и уткнулась белобрысому в плечо. По ее правой щеке медленно заскользил брилли¬антовый ручеек. Она плакала молча и тихо, без подрагивания плечами, без утирания слез рукавом, без всхлипов, без вздохов, я не видел ее лица, но знал, что оно все равно осталось частью этого мира, как и ее белые волосы, может быть, даже крашеные, как и эта засаленная телогрей¬ка, как и эти слезы, как и эта блестящая одежда погибшей конфеты, тоже были частью того, что я видел.
Они отсутствовали больше двух часов. Окопы уже стали приобретать довольно ясные очертания, наша доблестная группа трудилась на славу, дождь, как яд с неба, разъедал мои нервы и ненадежную почву под ¬ногами.
Они вернулись, когда с неба упал горящий вертолет. Он врезался в центр поля могучим бенгальским огнем, взметнулись клубы искр, и жадные ненасытные языки белого пламени облизали мокрую землю. Тогда я понял простую вещь: он плохо кончил. Но зато вовремя оказал¬ся рядом.
Еще не успел раствориться в воздухе запах гари, как к линии окоп подкатил рычащий грузовик, в кузове которого находился давешний розовощекий прапорщик, впрочем, за это время изрядно промокший и осунувшийся. Он, чуть ли не кубарем, скатился вниз и, размахивая фуражкой, страшным голосом закричал:
- А ну, все к машине!
- Началось, - замогильным голосом сообщила Замогильная девица.
- Па-алучить оружие, - сухо распорядился Рыжий - Кондратьев.
И тут же все завертелось и смешалось. Еще совсем недавно такие степенные и неспешные окопокопатели дружно и грамотно устроили жут¬кий гвалт, будто здесь не театр военных действий, а усть - урюпинская барахолка.
- А патронов хватит? - орал кто-то из толпы.
- В очередь, сукины дети! - вопиял прапорщик.
- Пропустите женщину с ребенком, - деловито распоряжался Кондратьев.
- Кондратьев! - крикнул прапорщик Кондратьеву. - Давай вон того белобрысого бугая на левый фланг с гранатометом! Белобрысый скорчил недовольную мину, картинно прижал ее к себе, словно уже шел на амбразуру с голыми руками, и, взвалив на плечо гра¬натомет, отправился на левый фланг.
Она подошла ко мне и тихо сказала:
-Так было нужно.
- Да, - сказал я.
- Он очень несчастен и одинок, - сказала она.
- Да, - сказал я.
- Он спас мне жизнь, - сказала она.
- Да, - сказал я. - И теперь твоя жизнь принадлежит ему.
Слова повисли в воздухе. Мы подошли с ней к грузовику, и прапорщик торжественно преподнес мне последний калашников.
- А мне? - спросила она.
Прапорщик хмуро оглядел днище грузовика, порылся в каком-то хла-ме, и извлек, нечто, завернутое в одеяло сомнительного происхождения.
- На, - сказал он безо всякого энтузиазма, протягивая ей сверток. - Больше ничего нет.
Она развернула одеяло и извлекла оттуда маленький игрушечный лук и колчан со стрелами. На колчане золотыми буквами было написано:
"Стрелы лекарственные".
Грузовик заревел и умчался.
– Ты - жена моя, - сказал я.
- Как я должна это понимать? - спросила она.
- Так, как сказано, - ответил я.
- Возьми, - сказала она, протягивая мне лук и стрелы. - Мне это уже не
поможет.
Она подошла ко мне близко-близко и коснулась губами моей щеки,
а лицо ее по-прежнему не выражало никаких чувств, оно оставалось просто частью этого мира, как и ее белые волосы, может быть, даже крашеные, как и этот автомат у меня на груди, как и эти лекарственные стрелы, как и эти слова, только что повисшие в воздухе.
- Все умрут, - сказала она.
- Да, - сказал я.
И тогда диким истошным воплем огромного раненного зверя над полем завыла сирена. По небу заметались нервные руки прожекторов, где-то заухало, заулюлюкало, засвистело, задрожала земля, над горизонтом поднялось зеленое зарево, и прекратился дождь.
Небо прояснилось и стало отчетливо видно, как ОНИ идут.
А сирена все выла и выла, также являясь частью этого мира, как и
эти непонятные тени, как и это проклятие, простирающееся от мезозоя во времени до созвездия Стрельца в пространстве, как и эти беззащитные стрелы, которые никому не могут причинить вреда, как и эти белые волосы, может быть, даже крашеные, тоже являются частью того, что мы видим вокруг.
... Я просыпаюсь от несносного воя в ушах и понимаю, что крепко спал на автобусной остановке и, наконец, дождался своего автобуса. Он стоит передо мной, совершенно оранжевый, как апельсиновый восход, и терпеливо сигналит в ожидании моего пробуждения.
Из автобуса выходят: шофер, симпатичный белобрысый бородатый парень в майке безо всякой надписи, и черноволосая девушка с веселыми зелеными глазами.
- Ребята, - говорит шофер, - я, сейчас, мигом, - и скрывается в кустах.
Я протягиваю ей игрушечный лук и колчан со стрелами.
- Лида, - говорит она просто, протягивая мне в ответ теплую, мягкую руку.
- Шатун, - отвечаю я.
- Медведь? - спрашивает она, улыбаясь.
- Нет, - говорю я, - это последняя станция.
Я слышу у себя за спиной осторожное деликатное ржание. Я обора-чиваюсь и вижу, что на дорогу из леса выходит абсолютно прозрачная зебра и останавливается недалеко от нас, нежно позвякивая своими невидимыми копытцами.
-У меня есть краски и кисточка, - говорит Лида, и мы, взявшись за руки, подходим к абсолютно прозрачной зебре.
Садится Солнце.
И я знаю, что сейчас мы будем красить эту абсолютно прозрачную зебру, будем красить во все цвета радуги, будем красить до самого утра, чтобы с восходом Солнца эта зебра тоже стала частью этого мира, как и этот оранжевый автобус, как и это бесконечное небо, как и эти любимые родные лица, пусть даже не всегда говорящие о своих чувствах, как и эти волосы: черные, белые, рыжие, голубые, изумрудные, пусть даже крашеные, но все равно настоящие, тоже являются частью того, что мы видим вокруг.