Небесная сотня.
Вован ширнулся и навзничь упал на продавленную лежанку. В глазах закружились золотые дикообразы благодати. Его тело застыло в ипостатическом полёте блаженства – сахарная статуя свободы. А золотая кровь ринулась, быстрая, как мысль нейтронной звезды и спокойная, как космическая туманность.
Рядом грохнуло. Свист. Опять грохот. Миномётный обстрел. Вована подбрасывало и покачивало, как в лодке, он плыл по волнам своего тихого наслаждения, поскуливая от избытка радости, это напоминало ему петарды и Новый год. Свист-грохот.
Всё заканчивается. Вован приплыл. Стало тихо. Он вышел из своей покосившейся хибарки.
Это была другая планета. Вокруг, насколько хватало взгляда, простирались дымящиеся развалины. Туда, где была когда-то улица, пошёл Вован.
На дороге, звездой раскинув руки-ноги, лежал Васька-афганец. Было очевидно, что свой последний бой он проиграл. Напротив, спиной к остатку забора привалился его брат Димон. Голова Димона свесилась на грудь. Из трещины на макушке выглядывал розовый мозг. Дальше, по бывшей улице родной, из развалин виднелись ноги в стоптанных ботинках. Вован подошёл. Там лежал на спине Гарякин-пьяница, крепко сжимая в кулаке бутылку самогона. В его груди застряло что-то, похожее на кусок алюминия. Рядом горой вздымался живот бабы Мани, его матери. Голова бабы Мани стала совсем плоской. Там, где полагалось быть лицу, торчала окровавленая шлакоблочина. Возле, валялась кошёлка, из кошёлки выпали хлеб и лук. Видимо, на базар ходила баба Маня.
Пошатываясь, Вован вернулся в свою покосившуюся хибарку. Развёл в столовой ложке пять доз грязного, самопального героина.
В чёрном пламени пустоты истлевали бумажные декорации мира.
Холодный в ледяном янтаре, залитый вечным лидокаином нетварной тьмы – день кончался.