Вой повторился, но уже справа, из густо заросшего терновника. И какой-то плавающий, тоскующий.
Выли волки.
- Ох, ёлки-палки, - растерялся Азарик, - это они что, от голода?
Иван пристально посмотрел в степь. Долго молчал, хмурился, дёргал желваками, раздувал ноздри, потом сказал:
- На войне волки голодными не бывают…
Из балки показался огромный зверь с тёмно-пепельными гладкими боками, с вытянутой лобастой мордой. Он уверенно, по-хозяйски, тяжело ступал мощными лапами
по глубокому снегу, временами проваливаясь по брюхо. Двигался, не озираясь, к чёрным, непролазным кустам тёрна.
- Гон у них начался. Любовь, значит…
Как сигнальная ракета, мощно вырвалось из-под земли золотое жгучее солнце, забрызгав ослепительным светом неоглядные снега. Вспыхнула, заискрилась степь. Часовые прищурили глаза.
На синем небосводе одновременно горели два светила, они как будто бы боролись меж собой. Солнце с востока неотвратимо напирало, а луна бледнела, таяла, пятилась на запад.
Со стороны села, по проторенной снежной тропке, в светлом овчинном полушубке лёгкой походкой шёл младший лейтенант, командир роты, и чему-то блаженно улыбался.
А из бараков с шумом, криком, гиканьем выскакивали на мороз, словно из бани, разгорячённые солдаты – кто в распахнутых шинелях, кто в гимнастёрках, кто в нижних рубашках и кальсонах и все без шапок. Смеялись, гомонили, толкались. Умывали снегом лица, швырялись снежками. Как дети, радовались новому дню!.. И все, как один, оставляли жёлтые росписи на снегу, а затем их присыпали, притаптывали сапогами.
Иван с Азариком сменились с поста и зашли в барак. На них дохнуло жилым теплом, запахом кирзовых сапог, потом гимнастёрок, дымом от двух гудящих «буржуек». В помещении было сумрачно, свет с улицы слабо проникал сквозь маленькие намёрзшие льдом оконца. Пол устелен соломой. На примитивном ложе разбросаны шинели, шапки, каски, вещмешки. У стен стояли винтовки, автоматы, пулемёты, ящики с боеприпасами.
Иван, словно футболист, ловко поддел ногою свой вещмешок и перехватил рукою. Извлёк из него блестящую банку:
- Вот, Воробей, перебьём голод американской тушёнкой.
Он достал из-за голенища нож размером в две ладони из нержавеющей толстой стали. Тремя ударами вскрыл банку.
- Счас разогреем и поклюём – не помрём!
У «буржуйки», толкаясь, грелись солдаты.
- Эй, народ, а ну расступись, - гаркнул Иван, - Чё вы к ней руки тянете, как к знойной бабе? Дайте и нам, пришедшим с морозу, её пошшупать!..
- Слюший, какой баба? Прям дэвушка: крашэ нэту! – в ответ смеялся молоденький грузин, с чёрными усиками.
- А ты, рядовой Горидзе, иди обнимай свою винтовку: она как «дэвушка» любит заботу, ласку и смазку. А перед боем я проверю, как ты её обхаживал.
Солдаты беззлобно смеялись. Чувствовалось, что и души их теплели.
- Товарищ сержант, а Саламалиев ещё тот «султан»: он ласкается не только со своей разлюбезной винтовочкой, а и ваш автомат холит-пестует!..
- А зачема така говорила? Совсем шайтан! - щурил раскосые глаза Саламалиев и «зажигал» улыбкой широкоскулое лицо.
Иван снял с плиты подогретую тушёнку, присел на солому у стены:
- Подсаживайся, Азарик. Не боись, это не курятина. Наверное, мясо буйволов. Ты как относишься к буйволам, а?
Они доставали тушёнку широким ножом, передавая банку из рук в руки. Ели не спеша.
- А…а тебе такой нож нужен, чтобы банки открывать?..
- Не токо… У меня ж на автомате нету штыка...
- А ты уже кого-то… ну… того… было?..
- Было… Клинок – он для фрицев. А среди них такие буйволы встречаются… ого-го!..
Азарик долго держал на конце ножа мясо. Горячее, приятно пахнущее…
- Говорят, будто с лезвия нельзя есть: будешь злым…
- А сегодня, ох каким надо быть злым, как собака!
И молодой солдат с жадностью проглотил кусочек тушёнки.
Потом они пили из котелка кипяток, заваренный сладко пахнущими вишнёвыми веточками.
- А я знаю девушку, санитарочку, у неё была заточка для наших…
- Ну-ну… - приготовился слушать Иван.
- Её звали Верочкой, мы с ней служили в похоронной команде… я не хотел говорить… Она осматривала изувеченных солдат и определяла: кто живой, а кто нет… Раненых тащили в лазарет. Мёртвых, достав у них красноармейские книжки, семейные фотографии, солдатские медальоны, закапывали в общую могилу… Верочка была ростом маленькая, совсем девчонка, лет семнадцати. А красивая!.. Волосы смоляные, глаза большие чёрные, носик курносый. И представь себе: ещё и улыбается. Одета, как кукла, в облегающую гимнастёрочку, юбочку до колен, а самое поразительное: сапожки, – малюсенькие такие! Спросил, где ж она их достала? Говорит, старшина принёс из разбитого Дома пионеров. Красные они. Приходилось замазывать гуталином… Стал к ней приставать моложавый капитан. Толстый, прыщавый. И говорит: «Давай будем дружиться?», «Что? - не поняла она, - дружить?», «Нет – дружиться, как мужики и бабы…» Ей стало противно, она возненавидела этого прыщавого офицера. Что она – скотина? А как же чувства, любовь? Спали все вместе покатом в бараке. Почти половина роты – и всем бы «дружиться»… Она – за ширмой, ей не до сна. Где-то раздобыла пику-заточку. Ложась в постель, зажимала её в руке и засыпала даже без молитвы. Как-то один сунулся. Приставила к его боку холодную острую сталь. С тех пор, как бабка пошептала: и через занавеску перестали трепаться. А я влюбился в неё. Буду ждать и до конца войны…
Солдаты, прислонившись к стене, задремали.