Мечты под луной, или Джоаккино и Уна

   Мечты под луной, или Джоаккино и Уна.

посвящается памяти Джоаккино Россини

Глава 1Пезарское счастье.

Скоро восток золотою
Ярко заблещет зарею,
Что же, друг нежный, с тобою,
Все ты окована сном?..
Прочь отгони сна мечтанья,
Выйди ко мне на свиданье!
Полон тоской ожиданья,
Ах, здесь стою я под окном,
Стою я под окном.
Зажгу ли хоть искру
В тебе я участья,
Трону ли горячей,
Горячей мольбой?
Ах, придет ли мгновенье
Восторга и счастья!
Придет ли мгновенье
Восторга и счастья!
Увижу ль тебя я,
Тебя я, друг мой,
Увижу ль я, увижу ль я,
Ах, тебя, друг нежный мой!
(Л. Стербини. Ария Альмавивы из оперы Д. Россини "Севильский цирюльник"


   Я проснулась под звон колоколов. Их величественные звуки, входя в открытое окно, не мешали и не раздражали, но уже пропадала охота нежиться в постели. Хотелось встать, пойти и сделать что-то прекрасное.
   Когда я встала, моё внимание привлекла записка, лежавшая на подоконнике. Я скользнула по ней взглядом:
«Привет! Жду на пьяцца дель Дуомо. Выходи быстрее. Mi rivedrai, ti rivedro*»
  – О, счастье! – прошептала я. – Бежать, скорее к нему!Mi rivedrai, ti rivedro! – пела я, выбегая на улицу.
В городе ещё стояла тишина. С моря дул довольно сильный ветер, я мёрзла, но старалась об этом не думать.
                И ветер пряный с моря дул,
                Мне голову кружил.
Вот и пьяцца дель Дуомо. Здесь было совсем пусто, только один человек ходил  здесь взад-вперёд.  Овальное лицо с чертами правильными и мягкими, причудливая, задорная прическа, элегантный костюм – это был ты!
Увидев меня, ты быстро зашагал мне навстречу.
  – Наконец-то! – Он крепко обнял меня. – Пойдём,  пройдёмся.
   Тем утром мы обошли, наверное, полгорода, и ничуть не устали. Наши головы были полны другим. Сколько разных слов, клятв, таких пустяковых на вид, но для нас таких глубоких, мы тогда сказали друг другу! Разве я тогда могла заподозрить в ласковом взгляде твоих карих глаз что-то дурное. Твоя любовь давала мне радость, и я, меланхоличная по натуре, была готова на все, лишь бы не потерять ее.
  Ты остался в моей гостинице. Мы не отходили друг от друга ни на шаг. А поздно вечером, когда  нежно-золотая, круглая Луна взошла на небе, когда влюблённый соловей пел свою песню, мы с тобой сидели на террасе и пели свою.
Это была чудная, прекрасная песня. Слова были мои, музыка твоя.
Ночь!
Наступила ночь! Ночь!
Ночь пришла,
Покой мне принесла,
Луна!
Звёзды в небесах,
Падает роса
С листьев, с листьев…
Ну, а мы с тобой,
 Джоаккино мой,
У окна сидим,
И в окно глядим.
Ночь так нежна,
 Ночь так тиха,
 Свежа, прекрасна.
И свет Луны печальный
На нас с тобой струился.
И очи карие твои
Пылают жертвенным огнём
Пылают как в ночи костры…

   Ты крепко сжимал мою руку, и с упоением присоединял свой чистый, звучный,  подвижный голос к моему невразумительному меццо-сопрано.
 Тебе нравились эти простые слова, которые можно было заменить другими, гораздо лучшими словами. Я плохая певица, плохой поэт. Дилетант, не представляющий из себя ничего особенного. Но, ты любил меня, и мои скромные таланты были тебе дороже талантов Марии Малибран.*
        А каким чудным было следующее утро!
Когда я проснулась, ты, верно, был на кухне (наш номер в гостинице был с кухней). Из-за  приоткрытой двери  доносились приятные запахи и потрескивание масла. « Что же за завтрак он готовит?» – подумала я, как ты вошел в комнату и сел на кровать.
 – Моя дорогая Уна, – начал ты немного взволнованным тоном, – то, что я приготовлю сегодня на завтрак – это сюрприз. Такого ты точно никогда не пробовала.
 – Что же это будет?- принялась гадать я. – Фаршированная индейка? Палтус под соусом без палтуса? Сверхострый салат из оливкового масла?
 – Нет, нет,- качал ты головой  и улыбался. – Ведь это сюрприз. Потерпи хоть немного.
 Ты ушел, а я откинулась на подушку и сама не заметила, как уснула.
 Разбудили меня  первые такты увертюры к «Сороке-воровке», что пел ты, осторожно и торжественно неся на блюде что-то, прикрытое крышкой. Ты поставил блюдо на стол и открыл крышку.
Это были жареные тосты, щедро намазанные паштетом с трюфелями и политые винным соусом. Такое  мне  раньше могло  только присниться. На вкус эти бутерброды были превосходны.
- О, Джоаккино, любимый мой!  – я обвилась вокруг тебя. – Это прекрасно…
В этот день мы опять гуляли по городу, смотрели на море, развлекались. А, когда мы расположились на мягком белоснежном диване на террасе прибрежного ресторана, и ты угощал меня какими-то морскими чудовищами, и каждое твоё движение было полно любви ко мне, я продекламировала только что сочинённые стихи:

          Люблю я море, берег песчаный,
          Сосны, ракушки, террасу ресторана,
          И на синих водах  барашки белые,
          Горячий песок! Небо голубое,
                - думы смелые!               
         

          Но тебя мой милый я люблю сильней,
          Милы твои мне песни под гитару! Эй!
          Шутка и улыбка, карий взгляд лукавый –
          Да здравствует берег любимый
                - Пезаро!

Ты улыбнулся в ответ, и поднеся к моим губам бокал белого вина, тоже ответил стихами:

          Говорят, что счастье – это сложно,
          Но, не нужно больше для меня!
          Вместе серенаду ладно петь,
          Ночью на луну бледную глядеть!
          Видеть, как солнце спускается в море,
          Окрасив багрянцем всё на просторе.

Я приняла бокал, и мы запели гимн счастью на мотив лучезарного марша.
      
          Забудем горе, забудем слёзы,
          Да здравствует радость жизни и розы!         
          Кьянти бутылку, гитару в руки
          И серенаду вместе петь, не зная скуки!
          Что ещё нужно в жизни иметь,
          Если с любимым на пляже тут-там!
          Волны хлещут по ногам,
          И солнце светит ярко нам!
    Когда я прижалась к тебе и услышала радостный стук твоего сердца, то почувствовала себя счастливой. В самом деле, что ещё нужно для счастья?

         
А вечером мы выходили на террасу, где по нашей просьбе выставили фортепиано и пели. Пели мы много – и дуэты – «Смотри, вот бледная луна», арии-«В полуночной тишине», «Расцвел восток зарею новой», и мои песни….Правда, я пела не всегда – мне было достаточно слушать тебя, играть в четыре руки, хоть и аккомпаниатор был из меня дурной – просто ощущать, что ты рядом…. Никому не мешало пение, наоборот, люди приходили слушать его. Но публика не нужна была нам – все и так выглядело слишком театральным, нереальным  - и полная Луна, и сверкающая дорожка на море, наше пение, и ты рядом. Казалось, стоит ворваться сюда диссонансу действительности, как разрушится этот хрупкий мираж. И боясь этого,  пела громче, вдохновеннее, и наши голоса разносились далеко вокруг. 
 Так мы провели еще несколько дней. О, Пезаро, здесь никто не мог помешать нашему счастью!
 Но потом ты сказал, что тебе пора уезжать. А я с тяжёлым сердцем провожала тебя. Почему я не решилась поехать с тобой, а ты даже ничего не сказал, не позвал с собой.
   На прощанье ты подарил мне свой красный берет, который мне очень нравился.
Ты уехал, а я осталась одна.




Глава 2. Адское одиночество.               

«Мой Джоаккино!» Она звала его с такой безутешной печалью, что все, кто был рядом, невольно прослезились. (А.Фраккароли «Россини»)


 «…бледная и вялая, бродила она по безжизненной равнине, напевая печальные песни и нежно перебирая пальцами струны арфы»
                (И. Кальвино. «Отдаление Луны)


   Прошло   четыре года. О нём не было ни слуху, ни духу. Это очень огорчало меня, ведь все это время я оставалась в Пезаро. У меня не было возможности послать ему письмо – я не знала адреса. Но и он не присылал мне писем. Единственное, что осталось у меня от него – это красный берет. Я носила его, но постоянно думала о нём: не случилось ли чего, что могло помешать ему написать мне.
А каждый день я бродила по городу и вспоминала: вот на этой площади мы встретились ранним утром, в этом ресторане он  угощал меня деликатесами, а здесь, на море, когда я чуть не утонула, он, превозмогая свое отвращение к воде,  вынес меня на берег.
Но без него все было уже не то, город потерял свое очарование, солнце скрылось, море стало свинцовым. Без него дни проходили одинаково тоскливые , тусклые были недели, месяцы, года…
И каждый день я ждала его, и высматривала, не покажется ли среди прохожих каштановая голова, и мужчина оборачивался, но это был не он….
И красное солнце садилось за море, скрываясь в синих тучах, и низкие холодные волны с равнодушным   шумом набегали на песчаный берег…
Я в одиночестве…..
 Я безумно скучала по нему, ведь я любила его так сильно….  А он,  наверно, даже не подозревал, как  я  любила его! Я любила его походку, взгляд, улыбку, его губы, руки, голос….
Сколь часто я желала быть его галстуком, чтобы всегда находиться с ним и нежно обвивать его шею! Я любила подушку,  на которую он склонял голову,  вилку, которую он держал в руке. Я любила  фортепьяно, на котором он играл, людей,  с которыми он говорил.
Я старалась полюбить то, что любил он, но вкусы у нас не сходились  ни в чём.  Он обожал Моцарта, а я Бетховена. Он был гурманом, и очень щепетильно относился к еде, а мне было всё равно, что у меня во рту. Он был щёголем и всегда напоминал модную картинку. А я, по нескольку лет носила одно и то же платье…. Мы оба были совершенно разными людьми, и не всегда понимали друг друга. И характеры у нас не сходились, но я всё равно его любила.

    А он? Любил ли меня так же, как я его?
Я прислушивалась к шуму волн. «Он уехал, не взял тебя с собой!» - гневно говорили они, обдавая мои ноги пеной, - «Он не любил тебя!»
«Он любил тебя!» - говорили сосны на берегу, но я уже не верила им.
«Разве он не сидел, как покорный пёс, около твоих колен? - продолжали сосны. – Разве он не спас тебя, когда ты утонула? Разве он не вставал каждый день ещё затемно, чтобы приготовить тебе завтрак, которому позавидовала бы королева? Разве он не глядел на тебя, когда ты спала, и с трепетом прислушивался к твоему дыханию? Разве всего этого не было?» - уговаривали меня угрюмые деревья.
   - Это всё пустое. Это романтическая любовь, а любить так как я, он не может. Да, любовь для него – примадонна, богиня, но я не видела, насколько преданно он служил ей. – Сказала я, всё меньше и меньше веря в то, что уехав, он забыл меня.
             «Ты не получила от него ни одного письма, и думаешь, что он тебя любит?» - рокотало море. «Он забыл тебя, ему не нужна такая восторженная женщина, как ты! Разве ты не понимаешь  этого?»
             - Нет! - Крикнула я и упала. Горючие слёзы полились из моих глаз на холодный песок. -  Если он действительно меня бы любил, то связал бы со мной свою жизнь!
             «Вы слишком разные для этого союза!» - крикнула пролетавшая мимо чайка.
             « Забудь, забудь его! Ты истаяла от горя, а он далеко!» - шелестела трава.
            - Я не верю, - сказала я, и посмотрела вверх. – Я найду его и он будет моим, чего бы не стоило! Он полюбит меня, и опять взойдёт солнце, и в моей  душе воцарится день!
          Чайка насмешливо каркнула. Море зашумело, клочья пены покатились к берегу, шевеля щупальцами. Песок посерел, огромная туча покрыла побледневшее небо. Последний луч солнца скрылся. Море уже гневно бурлило и кипело; испуганные чайки с криком носились над водой, их круглые глаза были полны ужаса; вдалеке раздался грохот, глухо и тревожно шумели кроны тёмных сосен, трава свистела; поднялся ветер; всё закружилось в безумном крещендо – началась буря.
             Но, моя душа наполнилась восторгом, я забыла о своём горе, я была готова радостно броситься в объятия бури. Моя большая красная шаль вырывалась у меня из рук, её края хлопали, как крылья вольной морской птицы, ветер играл моими волосами. Я чувствовала себя счастливой…..
             Я простёрла руки к безумному морю и крикнула,…  и мой голос потонул в этой мощной фуге голосов природы!
             - Я люблю тебя!!! Я приду…. И ты будешь моим!!!
            И в этот же день я покинула Пезаро.
            Но в его поисках я объехала всю Европу, и нигде не видела его. Стоило мне напасть на его след, как он исчезал, и, следуя за ним, ища его, я оказывалась всё дальше от родины.
           Однажды мне в руки попала газета, где я узнала, что он живёт в Пасси, недалеко от Парижа. « Почему я раньше не читала газет? – сокрушалась я. – «Теперь он так далеко!»
 Но когда я приехала во Францию, то была поражена обилием неприятных слухов о нем. Все газеты утверждали, что он стал                « торговцем рыбой и церковным композитором», что он « поглощает пирожки и пишет завещания» и множество подобных. Но самым ужасным оказались карикатуры, которые я видела на каждом углу.  Я не могла поверить, что он так изменился. Волнению моему не было предела, но я встретила господина Бейля, который был одним из друзей Джоаккино. Я издалека начала разговор, как вдруг Бейль заговорил о нем. Я затаила дыхание…. Мое истерзанное сердце едва не разорвалось, когда я услышала эти слова, произнесенные даже шутливо:
           -Он женился на одной из самых очаровательных куртизанок Парижа….
            O Dio! Как я ошибалась! « Так вот почему  он не писал мне! – поняла я. – Как он так мог? Значит, он меня разлюбил…. Я сама в этом виновата – надо было тогда поехать с ним. А я целых четыре года  находилась в Пезаро….» Я вся пылала, я была готова убить ту, что так подло украла у меня мое солнце….
-Я вижу ваше волнение. Но не переживайте – я дам вам его адрес.  В его доме проводятся  вечера, куда  стекаются талантливые люди  со всей Европы.
          Я выбежала в холодный осенний вечер, когда все  - дома, соборы, экипажи, люди, витрины – терялось в сером тумане.  Шла, не разбирая дороги, глаза впились в эту бумажку с адресом - может, от нее теперь зависела вся моя жизнь!
Я надеялась придти на такой вечер и спросить у него, почему за все эти годы он ничего не сообщил  о себе.

Сидя перед нетопленым  камином в холодном гостиничном номере, я рвала в клочки злосчастные газеты.
 – Предатель, предатель…- шептала я сквозь слезы. – Но я приду, я должна придти к тебе, я должна увидеть все своими глазами и что-то сделать…
Вдруг краска прилила к щекам. Я вскочила, схватила стихи песни, которую мы пели тогда, в Пезаро, четыре года назад и поменяла почти все слова. Слова о любви, счастье  я безжалостно выбросила. Песня изменилась до неузнаваемости. Я не знала, зачем я это делаю, но думала, что так будет лучше.
 - Я так безропотна, так простодушна,
Вежлива очень, очень послушна,
И уступаю я, и уступаю я
Всем и во всем, всем и во всем.
Но задевать себя я не позволю
И настою я на своем!
Ведь если меня задеть за живое-
Я превращусь в гадюку!
Сто разных хитростей
И непременно
Все настою я на своем!
Ни перед кем я не оробею,
И будет так, как я хочу,
Сто разных хитростей
И непременно
Все будет так, как я хочу! – Напевала я арию Розины, которая почему- то пришла мне на ум, как вдруг я поняла, что надо сделать!
«Многие дамы-дилетантки приходят к нему, чтобы показать свои голоса – я сделаю также. Спою это перед всеми и заставлю его признаться во всем….Сто разных хитростей и все будет так, как я хочу!» 
И вот одним  вечером, когда вокруг свирепствовала буря, холод и мрак, я переступила порог его дома.


Глава 3Предатель


 – У Олимпии призвание  генерала. Она поставила вокруг меня тройную оборону – портье, Тонино и себя. Портье – это форпост,
слуга – мощный бастион. Что касается Олимпии, то ко мне можно добраться только через её труп.
(А. Фраккароли
«Россини»)


Час назад их было двое,
Ах, помогите кто-нибудь,
Хоть одного из них вернуть! (Г.Доницетти. «Рита»)


   И вот, я у заветной  цели: особняк, где держит оборону Олимпия. Деньги ломают любую крепость, а защита оказалось ненадежной! Каких-то два луидора дворецкому Тонино, и я могу увидеть и услышать его. Интересно, а он знает, что его так дешево ценят? За столом собралось большое общество, и никто не знал имени соседа, не удивительно, что на меня не обратили внимания, а я  волновалась и ждала его появления.
Вот дом Джоаккино! Ни вкуса, ни эстетики! Неужели  женщина, что рядом с ним, не умеет отличить шедевра от мазни?
Я все еще  не могла поверить, что он женат, что он несвободен, а я напрасно ждала столько лет, и тут увидела своего бывшего возлюбленного, Доменико, с которым рассталась ради кого? Трудно чувствовать себя покинутой и преданной! А ведь я сама поступила так с Доменико! Удивительно, что они общаются!
Наливая себе вина, Доменико  быстро взглянул на меня. В его глазах  будто что-то вспыхнуло. Не знаю, узнал ли он меня сразу или не захотел узнавать? Он ничуть не изменился за все эти годы – смуглое лицо, сосредоточенный взгляд темных глаз, взъерошенные черные волосы. Я долго смотрела на него и не понимала,  зачем покинула его.
   И тут Джоаккино вышел к столу. Нельзя было сказать, что за это время он изменился так, как показывали карикатуры.  Его красивое лицо осталось таким же свежим  и румяным, глаза – такими же живыми, как и четыре года назад, но его фигуру, прежде стройную и изящную, отяжелила тучность. Любовь к ливерной колбасе и к бордо и не таких заставляла менять портных и костюмы! Прекрасные каштановые волосы, что я  любила накручивать на пальцы, так поредели, что даже искусное творение парикмахера не могло это скрыть.  От него, прежнего, осталась только улыбка – ясная, искренняя и безмятежная, как солнце над морем.
  А Олимпия, его жена, «самая очаровательная куртизанка Парижа», что неумело пыталась разжечь веселье у гостей, сразу мне не понравилась. Впрочем, потасканную даму можно было назвать и миловидной, если бы не нелепая прическа и неприятная усмешка. Видимо, на парикмахере она экономила, а сама сделать со своими волосами ничего толком не могла: молочница из предместья и то причесывается лучше.
Надо же было думать, что на улице так пасмурно и придется зажечь свечи! Кто так накладывает белила? В  мерцающем пламени восковых свечей лицо у нее было такое тусклое и блеклое, что казалось, будто она вот-вот сольется со стеной.
И она воображает себя хозяйкой и королевой!   Стол был заставлен прекраснейшими, аппетитнейшими кушаньями, но кусок не лез в горло.
Усилием воли положила себе что-то в тарелку. Оказалось, паштет из гусиной печенки. Да за такой паштет я бы уволила повара! Не удивлюсь, если ее стараниями  Джоаккино мучается желудком! При такой женщине и при такой кулинарии!  Может вкус паштета мне портило настроение? Все вокруг с аппетитом пьют вино и подчищают тарелки.
В деланной важности Олимпии сквозила глупость  и пренебрежение к собравшимся.  Судя по лицам гостей, они относились к ней хоть и почтительно, но не без доли иронии: и много еды оставалось нетронутой, только лазанья была сметена с блюда в считаные минуты, и понятно, что ее готовила не она.
  Видимо завсегдатаи прекрасно знали, что готовит она, а что мой любимый предатель, а что приглашенный повар. Видно, всех, кроме хозяина дома не удовлетворял этот его брак с недалекой, некрасивой женщиной, что толком не могла даже готовить.
 Пока никто из гостей, кроме моего бывшего не узнал меня: не так уж сложно изменить прическу,  и фасон платья. Хозяин пирушки,  лишь только взглянув на меня, дал  понять, что узнал, но совершенно не желал видеть здесь, но я не собиралась уходить, наоборот, подвинула стул и села удобнее. На красный берет, что я нарочно надела сегодня, он смотрел так, будто желал обратно вернуть свой подарок.  Я почувствовала себя здесь лишней, уже жалела, что пришла: был бы он один, а тут их двое!
По какой-то злой насмешке судьбы  мое место оказалось рядом с ним, а не с моим бывшим возлюбленным. Ах, как  это невыносимо: видеть сразу двух мужчин. Один когда-то любил меня, а другого любила я!
Неужели такой великий грех – любить по-настоящему, всей душой!
«Своего бывшего я не предавала, а честно сказала: все кончено! Конечно, он страдал! – Сейчас я старалась заглянуть Джоаккино  в глаза – он отводил их в противоположную сторону и я лицезрела лысеющий затылок. Его пальцы по-прежнему виртуозно управлялись с ножом и вилкой. – Я не предавала, а меня предали!»
Я чувствовала, что слёзы застилают глаза, а вилкой хочется ткнуть предателя в бок. Вместо этого я гоняла вилкой по тарелке одинокую маслину, да так, что получался не  очень музыкальный звук. Занимаясь маслиной, я не обращала внимания и не прислушивалась к тому, что происходило вокруг.
«Предатель, мерзкий и гадкий предатель … – шептала я, –  променял меня на какую-то профурсетку, которая толком и паштет не умеет приготовить, и оливки у нее горькие, и на голове  какой-то ужас, а не прическа! И почему мне хочется плакать? Что ты рыдаешь и стонешь, как медведица в клетке – говорил во мне чей-то злой голос, – встань, подойди к фортепиано и сделай ему какую-нибудь гадость, если не можешь ткнуть вилкой в этот жирный бок!»
Краем глаза я заметила: предатель потерял аппетит и с тоской смотрит в тарелку, а Доменико ест за двоих и за троих пьет.
И  тут мне хотелось предателя заколоть так сильно, что я почти решилась, и тут он первым встал и пошел к фортепьяно. Веселая мелодия заглушила чавканье гостей над свиными ножками, фаршированными колбасой. Предатель играл что-то быстрое, искрометное. Это оказалось «вальсом касторки», то, что надо после свиных ножек.
 «Он, видно, чувствует себя до того старым, что не забывает о лекарствах даже в музыке! – Глядя на пьющих и жующих гостей, посоловевшие глаза моего бывшего возлюбленного, и заляпанное салом платье Олимпии, я  нервно рассмеялась. – А эта музыка нисколько не напоминает ту прекрасную увертюру… »
   Я вспомнила ту, последнюю ночь в Пезаро. «Всё, предатель. Знаю, что я сделаю, и ты надолго потеряешь аппетит».
И, подойдя к фортепиано, я сказала, обращаясь только к нему:
  – Маэстро, мне хотелось бы, чтобы вы прослушали меня и удостоили своей критикой этот романс! Вы не уступите даме место?
Я села к фортепиано и запела, заглушая шум за столом:


Ночь!
Наступила ночь! Ночь!
Ночь пришла,
Покой мне принесла
Звёзды в небесах,
В ветре аромат
 Сосен и воды…
Песня льется
 над  водой…
Луна!
Звёзды в небесах,
Падает роса
С листьев, с листьев…
Ну, а мы с тобой,
 Джоаккино мой,
У окна сидим,
И в окно глядим.
   
В гладкой полированной поверхности фортепиано, я как в зеркале, видела, что побледневшее лицо предателя перекошено от ужаса, на носу выступили бисеринки пота, а мои руки, еще не так давно сжимавшие вилку как оружие,  продолжали летать по клавишам, как ни в чем ни бывало…
Вряд ли оба мужчины могли оценить и мое пение, и красное вино, поданное к мясу!  Но я играла и пела не для гостей, не для Олимпии, а только для одного Джоаккино!
 Я знала, что хотелось ему сделать: вскочить, остановить меня. А гостям нравилась эта песня, хотя они находили её немного странной. А я продолжала петь.
  -И очи карие твои
Пылают жертвенным огнём,
Пылают, как костёр в ночи.
Ночь так нежна,
Ночь так тиха,
Свежа, прекрасна.
И свет луны печальный
На нас с тобой струился.
Мой Джоаккино,
Мой Джоаккино,
Люблю тебя
 любовью страстной
И жизни без тебя
Не мыслю я,
Не мыслю я.
Мой Джоаккино.
Хочу я в Пезаро,
Пезаро, Пезаро
О, город мечты моей
Мечты моей!
Люблю тебя.
Люблю тебя,
О, Джоаккино,
Мой дорогой,
Пылаю от любви,
В груди моей пожар,
И  голова безумная
Кружится, кружится.

  Я никогда не играла и не пела так хорошо.
Неистово грохотало под моими пальцами крешендо увертюры. Может быть, когда отчаянно злишься, всё получается лучше, чем тогда, когда всё хорошо? Может быть.
   На откормленного предателя было жалко и смешно смотреть. Но, мне хотелось его помучить, и последний куплет я изменила нарочно, чтобы он вспомнил всё.

Хочу я в Пезаро,
Пезаро, Пезаро,
Где были мы с тобой,
И ты любил меня,
Казалось, было прекрасно всё.
Где все теперь,
Куда оно пропало?!
И этой ночью,
Когда одна я,
Я вспоминаю эти дни,
Те дни любви
Пропавшие.

   Я доиграла бурный, безумный конец увертюры и  поняла, что сама с собой сыграла злую шутку. Надо было что-то делать, потому что аплодисментов я не сорвала. Кажется, в воздухе запахло скандалом.
До собрания наконец-то дошло, что в гостиной происходит что-то  непонятное, и явно далекое от программы вечера. Некоторым явно захотелось уйти, но из приличия они сидели, старались не думать о том, что будет: Олимпию, казалось, хватит удар, но такие дамы живут долго!
  Я подошла к предателю и, глядя в его открывшиеся от ужаса глаза, сказала:
  – Ты думал, что твоя дорогая жена огородила тебя от твоего прошлого, от всего, что могло угрожать тебе. Ты думал, что не увидишь меня больше? Ты думал, что я могу пробраться к тебе только через её труп, да? – я кивнула головой на его жену, которая, ничего не понимая, сидела на краешке стула, вся красная и возмущённая.
Предатель поднялся со стула:
  – Как ты смеешь врываться в мой дом, оскорблять мою жену, оскорблять меня?! Вон отсюда!!!
  – Так вот  же тебе! – я схватила со стола пирожное, швырнула ему в лицо.
Гости ахнули. Вишневый сок как кровь потек по его лицу. Кто-то из гостей схватил блокнот и стал яростно в него записывать. Не дожидаясь развязки, что Олимпия найдет для него платок, а сытые гости –  слова утешения, я выбежала на улицу. Я заметила, что Доменико хотел броситься мне вдогонку…..
   А на улице было страшно холодно. Завывал ветер.  На желтом небе  среди черных туч плавала большая, бледная луна. Небо было мутное, но еще более мутно было у меня на душе.
   Я подняла с земли камушек и кинула его в светящееся окно. Стекло разлетелось на осколки, и до моих ушей донеслись чьи-то крики.
Гости расходились из дома, бормоча что-то о не очень удачной шутке и сумасшедшей поклоннице, которая дошла до того, что кидается на кумира и бросается  в него пирожными.
- Какой гениальный скандал! Только битой посуды не хватает! – Мужчина с большим красным носом и прилизанными висками вытирал пот со лба клетчатым платком. – Какая женщина! Хоть сейчас в мою театральную труппу! Надеюсь, я узнаю имя этой прекрасной незнакомки и где она поселилась! Настоящая примадонна!
     Я нервно улыбалась, прячась в тени деревьев. Все были слишком навеселе, чтобы попытаться меня найти или поймать, но я и не пыталась убежать: ноги не слушались. Будь на улице полицейский – отвели бы в участок и….Сколько во мне ярости! «Ведь если меня задеть за живое - я превращусь в гадюку!»
Очень хотелось размозжить кому-нибудь голову, но под руками не было ничего тяжелого.
    Когда гости утихомирились и ушли доедать сладкое, хозяин  вышел на улицу.  Я не стала прятаться. Кулаки предательски чесались.
   – Уйди! Видеть тебя не хочу! – крикнула я.
   – Выслушай меня, – он схватил меня за руку.
   – Ну, что ты мне можешь сказать? – я вырвала руку. – Почему столько лет о тебе не было ни слуху, ни духу? В каких облаках ты витал, что даже забыл меня?! Чем тебя очаровала эта Олимпия?!
  – У меня был приступ неврастении, я был тяжело болен, я чуть не умер! Она помогла мне выжить! Ты убежала от брезгливости, если бы увидела, в каком я был тогда состоянии!
  – Неврастения у него была! Ты же жизнелюб и лакомка, какая у тебя неврастения?
- Я прикидывался жизнелюбом!  – Предатель косился на разбитое окно и зябко кутался в сюртук.
  – Всё, хватит, уходи! – я замахала на него руками. – Тебя ждут пирожные!
  – Да, я забыл тебя! И не надо бить мне окна!
 Он стоял передо мной и глядел мне в глаза. Мы одни, я могу броситься перед ним на колени и умолять его вернуться, клясться ему в любви.… Но почему я этого не делаю? Я кричу на него, и не чувствую к нему ничего, кроме бесконечного презрения. Он стал мне отвратителен.
  Тут к нам подбежал Доменико. Я не хотела разговаривать с ним и отошла. Его темные глаза горели, и это был огонь самой пылкой любви.  – Зачем ты обвиняешь ее?  Уна сделала то, что и любая женщина на ее месте!
«Зачем он пришёл сюда? Неужели он всё ещё любит меня?» – Я, не отрываясь, смотрела на Доменико. Он был прекрасен.
- Колдунья она, что ли, эта твоя дорогая Олимпия? Уна была настоящая дама, а ты променял её на какую-то куртизанку, которая не отличается ни красотой, ни умом! Даже я уважаю  Уну, хоть она разлюбила меня, – кричал мой бывший.
 – Извольте вы оба говорить о моей жене с уважением!!!
«О ней никто никогда не будет отзываться с уважением!» - я была готова залиться демоническим хохотом.
  –Зря стоит делать вид, что это было простым увлечением! Я знаю, к кому ты сбегал, в дождь и в бурю, из запертых на семь поворотов ключа комнат!– холодно сказал  Доменико, но лицо его просветлело – Если даже ты думаешь, что это было простым увлечением, я видел, что ты клялся ей в вечной верности! Помнишь, я тогда нарочно запер тебя, когда ты писал «Венецианского мавра»?
  – Не напоминай мне об этом времени! – крикнул предатель, собираясь уйти. – И еще, Уна! Когда я уехал, я  тебя  разлюбил!
  – Ты не собираешься просить у меня прощения за то, что ты так поступил со мной?- я величественно вышла на освещенную бледным лунным светом дорожку. - На, возьми обратно свой беретик, которым ты собирался прикрывать лысину, а не соблазнять прекрасных дам! – Я бросила ему красный берет. -  Предатель!  У тебя в сердце слишком много трещин!
Джоаккино выпрямился, но  по его глазам я поняла, что унизила его до полного ничтожества.
 
   Предатель захлопнул дверь с таким грохотом, что мне показалось, будто луна покачнулась.
  – Зачем ты здесь? Разве ты ещё любишь меня? И поэтому ты защитил меня?
  – Да, люблю. Мне было невыносимо видеть, что ты любила его. Я хотел, чтобы  ты была со мной, но  не хотел  рушить твою любовь. Я думал, что вы будете счастливы.
  – Я была счастлива, пока он не уехал.– Мне было стыдно смотреть Доменико в глаза.  – Признаюсь, что я любила его даже сильнее, чем тебя… - Сейчас я чувствовала себя униженной, предательницей, но я раскаивалась. -  Я поняла, что всегда любила тебя….
- Уна, – вдруг совсем другим голосом сказал Доменико   – тихо и робко - Может, забудем  это,  и все будет как прежде? Ты согласна?
-  Да. – Ответила я и обняла его.

Мы уходили в ночь. Луна сбросила своё покрывало и ярко светила. Я сжимала руку вновь обретенного возлюбленного. Мы шли быстро, боясь опоздать на что-то прекрасное. Прошлое было позабыто. Со мной был тот, на  чью честную душу можно положиться, который меня никогда не бросит.

 -Я сделаю тебя примадонной! Я не допущу, чтобы твой чудный голос звучал только для меня одного! Тебя должен услышать весь мир!
 -Мой милый! Клянусь тебе, что из его творений я не возьму больше ни одной ноты!
-Я весь в твоей власти!
-Я обожаю тебя!