Юджин Дайгон Хрустальная клетка
Здание, громадное здание, каких не было прежде ни в одном из времен, стояло центром мира нивосадов и лугорощь, среди низких, согнувшихся под тяжестью плодов и травы, свисающей с ветвей, деревьев. И, конечно, среди хлебов. Кому нужны эти золотые колосья невиданной величины? Зачем растить их, если можно сделать хлеб иначе? Они необходимы, как символ. Этот хлеб свят. Не было прежде в этом мире ни цветов таких, ни персиков, ни абрикосов, ни лимонов – не было под открытым небом. Да и персики ли это? Абрикосы ли? Лимоны ли? И цветы подозрительно шевелятся. Через чур они живые, но все равно срывают их в букеты. И агнцы, не нагибаясь, щиплют траву. Под ножами или под взглядом кончится жизнь их. Даже если абрикосы – не абрикосы, и цветы – не цветы, все равно, слишком жарка эта поздняя осень. Остались дикие дубы и липы, вязы и клены, но похожи они на исполинские цветники. Как раньше ухаживали за геранью и астрами, так и за ними – теперь.
И числобоги облетали здание стороной, в других местах их ждут, а мир здания – не для них. В прошлости существовал намек на наше здание – чугун и стекло. Позже появились – сталь и зеркало, но наше здание не таково. Наше здание хрустально, оправлены грани его в незнаемый в прошлости металл. Хрусталь и металл – только. Но нет, это не весь хрустальный дворец. Он пуст внутри, вернее, был бы пуст, под ним, как под футляром, настоящая обитель – величайший дом, покрытый другим, хрустальным, образующим вокруг него галереи и площадки – там, по ту сторону хрустальных стен и ажурных издалека переплетений.
В настоящем доме широкие окна, кажется, весь он состоит из них. Они выходят на галереи. И настоящий дом – он тоже из металла. Как и все в нем, или почти все. Из белого металла. А в доме – зеркала, ковры, цветы (иные в клетках). Если те, что на полях дики, то эти – умны, изящны. С ними даже можно поговорить, но молча. И то, если не шуметь – у них слабый голос. Они слабы, поэтому и не пытаются выбраться из горшков. А если и выбираются, то вскоре падают от истощения, и если им вовремя не помочь, засыхают – так они умирают. Некоторые из них сильнее и даже могут колючкой-корнем уколоть, и словно маленький вампир, питаться кровью. При этом в кровь, бегущую по жилам, они что-то добавляют и человек засыпает. А они в него врастают и очень быстро из него высасывают все, что могут. После этого они увеличиваются в размерах и бегут из мира нашего Хрустального Дворца. Они злы на людей – поэтому их держат в клетках. Но из всех цветов они – самые красивые и умные, с радужно переливающимися, меняющими форму, как амебы, лепестками…
Отсюда, с дальнего поля, обитель казалась чем-то вроде призрака: длинный дом с немногочисленными выступообразными башенками, заключенный в клетку. А десять минут назад мы, вместе с висящим над нами пологом, были там, откуда сейчас обитель ослепительно сверкала всей силой солнечного огня, наполнившего ее, словно флакон.
А на закате, отсюда же, клетка черна, меж прутьев – розовые блики, само строение еро, только будто отсвет далекого костра ложится на нее, и чуть багровит стены.
А на рассвете обитель, вместе с клеткой – не успевший вовремя убраться притон ночных демонов, порождение мрака, на фоне красного диска она – точно обугленные останки чего-то, сгоревшего не то вчера, не то тысячи лет назад.
Руки сами собой что-то переключают на пульте, и я испугался, что потерял власть над ними, что сестры изгнали мой дух из моего же тела, но не до конца, ему удалось чудом зацепиться в голове, и пока он в ней еще удерживается. Но руки уже принадлежат им и выполняют их волю.
И они остановились, и возрадовался я, что руки еще подвластны мне. Значит, мне удалось слепить внутри себя фантом истинного и послушного сына обители и родителей своих. Сына произведших меня на свет и творящих меня изо дня в день. Я знаю. В кого я должен быть вылеплен – его я и воплотил в фантоме. Меня никоим образом не устраивает самому стать им. Я вообще не считаю, что кто бы то ни было может лепить меня, ровнять, завершать, исправлять и переделывать. Я не глина, скорей я похож на растение – я могу вырасти сам и только сам. Меня, конечно, можно подстригать, но тогда я никогда не развернусь во всей своей красе, мощи и предназначении. А оно у меня есть. И оно выше этой обители и даже сестер. Пусть фантом делает все, что положено прилежному не долепленному статую – я и кончиком мысли не пошевельну. Придет мой час, я сброшу с себя шелуху, и дух мой перестанет прятаться.
Мои машины встали, и я вторично испугался и вновь предоставил фантому свободу действий. Главное – чтобы я его контролировал, а не он меня.
И блескучие крабьи лапы принялись срывать томатошампиньоны, стараясь не повредить зеленые пока еще бананоогурцы, висящие на тех же кустах. И запихивать их в прорву пузатого короба, ненасытное брюхо которого, не очень-то объемистое с виду, вмещало столько, сколько в одном нашем пространстве не влезет в двадцать таких же емкостей. И заодно, полузарывшиеся в почву кроты рыхлили землю.
Разумеется, уже два поколения назад можно было перейти на телекинетическую уборку, когда плоды просто исчезают с кустов и появляются в политрансных бункерах. Но для внутреннего равновесия членов общин именно такой труд полезней всего. Сестры рады были бы устроить ручную сборку, и покорные их подданные, конечно, не отказались бы, но делать все (сажать, ухаживать и убирать) самим – это тяжелый, изнурительный способ пытать себя. В обители обрадовались бы дополнительным испытаниям, но кое-кому, облеченному ответственностью, показалось бы, что это сильно смахивает на мазохизм и болезнь. Не говоря уже о том, что несовершеннолетних никто такой нагрузке не позволил бы подвергать, и они не могли бы брать пример со старших.
Так что весь этот инструментальный хлам незаменим, особенно в деле воспитания отроков.
Может, кому-то хрустальный дом кажется Хрустальным Дворцом, но для меня он – хрустальная клетка, из которой не убежишь. Пока. И не опротестуешь свое сотворение и заключение – у обитателей особые права. Тогда меня сломят – ни малейшего признака, даже привидения бунта сестры не потерпят. Несколько служб… Они умеют ломать волю и делать людей агнцами. Трудно будет вырваться из их сетей, но я попытаюсь. И даже сломав, они способны меня отпустить – чтобы не вызывать подозрения лишний раз. И я займу свое место в Структуре, возможно, доперестанавливаюсь до облеченности (если сестрам будет угодно). Я не сомневаюсь, что среди облеченных есть агнцы – сестрам необходима надежная защита, не грех употребить на нее часть своих рабов.
Нет, сегодня все-таки очень жарко, даже несмотря на полог. Не верится. Что через месяц наступит пасмурье, чтобы смениться затем весной. Через месяц здесь почти никого не останется – все мы переедем в похожую обитель в Новой России, отвоеванной у скал и песков. Там круглый год тепло.
Хорошо, что я с краю, и мне не приходится петь идиотские песни. Вот, доносится до меня одна из них:
Будем жить с тобой по-пански:
Эти люди нам друзья, -
Что душе твоей угодно,
Все добуду с ними я…
Что делать? Кто виноват? Никто не виноват. Все мы определены наследственностью и условиями среды, в которых она проявляется. Можно изменять их, но эта способность, как и любая другая, достается по наследству. Или возникает из-за изменений на микроуровнях того, из чего мы сделаны. Так что никто ни в чем не виноват. Но мне от этого не легче.
Колокольный звон, усиленный и разнесенный самим резонирующим воздухом, возвещает о конце работы. Все идут к зданию по геометрическим тропам. Все примерно моего возраста. Немногие старики и старухи, вместе с большинством детей остались дома заниматься хозяйством. Дети, примерные чада общины, делают все по хозяйству (хотя сим могли бы заниматься роботы, раз уж телекинетика для нас за гранью греха), они очень любят это.
Вот она, моя хрустально-металлическая тюрьма, на протяжении последнего получаса вырастающая до реальных размеров. Вот они, стекло-решетчатые ворота, распахнутые с радушием проглатывающей пасти. Вот он, самый большой из огромных залов. Столы накрыты на без малого тысячу человек. Здесь не все, кое-кто (не будем делать вид, что не сестры и их ближние) обедает у себя, особо. «Готовить кушанье, заниматься хозяйством, прибирать в комнатах – это слишком легкая работа для других рук, ею следует заниматься тем, кто еще не может, или уже не может делать ничего другого». Хотя, опять же, всем этим вообще можно было не заниматься. Но тогда агнцам пришлось бы бездельничать – ни ума, ни фантазии у них, по-моему, нет, осталась одна сообразительность. Да и зачем агнцам ум и фантазия? Он ведь тогда, чего доброго, вспомнит, что у него рога есть и копыта.
Сервировка та же, что и наш футляр, вазы с печально качающими венчиками пленниками, беззвучное, но еле слышимое, если прислушаться, пение исходит от них. И успокаивает, и насыщает атмосферу благостью, как ладаном в церквах прошлости. А вот запаха от них никакого.
Из термоуглубления достаю свою тарелку, снимаю крышку. Из другого – вторую, из третьего – третью. И бокал. Не люблю, когда горячее обжигает, а от холодного ломит зубы. Поразительно, как это сестры позволили поддерживать свежеприготовленность с помощью лучей. Хотя, еда влияет на благодушие, тут не вредно и поступиться. Хотя, чем они поступаются? У них все рассчитано, фанатизм – только одна сторона. Уверен, что когда бы они не родились, они бы всегда оказались там, где он сильнее всего. Идеи не важны, важен фанатизм. Он и вторая сторона. Они стараются, чтобы ты стоял на одном месте, а сами кружатся рядом, все время показывая тебе одну свою сторону, словно это та сторона луны, которую видно с Земли. И ты, одурманенный, видишь на ней то, чего на ней и нет, а то, что на ней есть, воспринимаешь, как само собой разумеющееся.
Агнцев всегда кормят хорошо, зато потом…
Так было в прошлости. Теперь их сначала… а потом кормят. Или, если угодно, … и кормят. Чего прогресс коснулся более всего, так это садизма – великого и бессмертного искусства истязания.
Нет, еда не плоха, но есть и лучше, и кое-кто (не будем делать вид…) питает ею себя безо всяких там «кому угодно лучше, тот имеет лучше, какой угодно, но тогда особый расчет: а кто не требует себе особенного против того, что делается для всех, с тем нет никакого расчета». Вклад сестер в общее дело неоценим, еще бы, ведь, в конце концов, они сами оценивают вклад каждого. И так оценивают, что попробуй рассчитайся. Перед обителью ты и так в неоплатном долгу.
Естественно, что пастыри оценивают вклад агнцев в дело паствы. Смешно оценивать вклад пастыря – все стадо принадлежит ему, и мясо каждого агнца. И душа его, и надежды, и мечты, и возможности. И все свершенное и не свершенное – все, что есть у агнца – пастырево.
«И все так: то, что могут по средствам своей компании все, за то нет расчетов; за каждую особую вещь или прихоть – расчет».
И хоть ты зарассчитывайся, вредную для духа твоего вещь, книгу или что еще ты не получишь.
«И ты все это сделала? – Это все сделано для меня, и я одушевляла делать это, но делает это вот она, моя старшая сестра, она работница, а я только наслаждаюсь. Для всех вечная весна и лето, вечная радость».
Последнее организовать не трудно – на то и созданы обители Новой России. В глуши и в сырости оставляют с соизволения и под надзором, если это благоприятно для лепки или поддержания неизменной формы статуя твоего, в котором сам ты заперт, а он заперт в клетке, а она заключена во власти сестер.
И если кто-то посторонний попадает в обитель – его ломают, он становится агнцем. Но воспитывать агнцев надежней. Агнцы, не пойманные и укрощенные, а вырощенные обителью, способны блеять по-людски. Никто еще не покидал обитель, кроме тех, чья агнцевость запрятана глубоко, в недра сути. У них фантом – все то, что я спрятал под маскарадом, а истинность – статуй. Статуй-барашек. Его не рисовали, он – скульптура. Для него и ящика не нужно, вернее, нарисованного ящика. Ему необходима клетка. Хрустальная, хотя бы, например..
Как из человека сотворяют агнца? Это очень просто. Сначала его в недвижность превращают, говорят – «замри». И он теперь статуй. И камень расплавляют, но не до растекания, а до оплыва. Затем прикладывают незримую невидимую форму и из статуя-человека получают статуя-барашка. Он может двигаться, существовать. Но жить он не способен. Все это – при свечах, при голосах, видениях и хоре.
За обедом следует час познания. Я подремлю, фантом поучится прилежно. Он послушен, он – буфер между мной и миром Хрустального Дворца.
Другой зал. Бальный. После раннего заката не прошло и трех часов – самый распрыг для наших барашков. Зал ярко освещен потолком. Так что теней нет, будто нечисть веселится. В окнах – темные двойные отражения. Вторые отражения рассыпаны, изломаны. Но, как правило, в большем отражении присутствует меньшее. Все это, конечно, не настоящие зеркала, просто стекла и тьма. В настоящих зеркалах, тоже развешенных в изобилии, все честь по чести. И в них, и в стеклах окон – бесконечный калейдоскоп уменьшающихся отражений. Да и на гладком металле стен – неясно метущиеся блики.
Облачения самые разнообразные – всех эпох и нравов. Я, лично, в кимоно. Многие – в Греко-римском стиле. Это все несерьезно. В прошлости не каждый король мог себе позволить такое раз в году. Одни костюмы чего стоят – один другого роскошней. Агнцы дурачатся со своими костюмами, шутят над ними.
Что удивительно – в любой обители, как бы много ни собиралось народу, залы всегда вместят втрое больше.
Оркестр играет нечто соответствующее общему настроению.
-Когда-то в целой Европе не было десяти таких голосов, каких в одном этом зале найдешь целую сотню, и в каждом другом столько же: образ жизни не тот, очень здоровый и вместе с тем изящный, поэтому и грудь лучше, и голос, - говорит сестра своему окружению. Еще бы она не помнила – не первую ведь сотню лет живет.
Службы сестер нисводят на агнцев благодать, тут порода ни при чем. Из любого осла они сделают тенора. Люди в оркестре и в хоре не задерживаются особо – приходят, уходят, сменяются.. Кому петь надоело, кому – танцевать.
Они счастливы! Обычный вечер, эдак у нас постоянно. Агнцы демонстрируют, на что способна паства при хороших пастырях. Физическое и нравственное развитие, одно дополняет другое, совершенство! Веселье, наслаждение и страсть – все живее, сильнее и шире, чем у других. Они счастливы! Тяготы работы, желанной и радостной, подготовили их нервы к полноте чувств. И ни воспоминаний, ни нужды, ни горя, только довольство, добро и наслаждение и ожидание того же впереди. И послушание, агнец – не бешеный баран. Они приготовлены к веселью и жаждут его, такая жажда дается только здоровьем, трудом и заботой сестер. Счастливые люди!
Иногда я думаю, что по всей Земле не останется ничего, кроме обителей. И тогда мне становится страшно.
«В прошлости не знали, что такое настоящее веселье, потому что не было такой жизни, какая нужна для него, и таких людей».
И все, лежащее вне их власти, они относят к прошлости. А себя – к будущему. Этим они заранее определяют исход событий – прогресс всегда на стороне будущего, оно неизменно побеждает прошлость. Неизменно и неотвратимо. И даже вне обителей многие люди, не агнцы вовсе, согласны, что будущее – в мирах хрустальных зданий, и что агнцы – настоящие новые люди. О, дивный Новый Мир! Ты грядешь и все мы раздавлены будем тобой.
«Как они цветут здоровьем и силой, как стройны и грациозны они, как энергичны и выразительны их черты! Только такие люди могут вполне веселиться и знать весь восторг наслажденья!»
Я любил вас, люди, будьте бдительны.
«Все они – счастливые красавцы и красавицы, ведущие вольную жизнь труда и наслаждения, - счастливцы, счастливцы!»
И я, вернее, мой фантом, шутил, смеялся, танцевал, заигрывал, комплементировал, притворно спорил. О, ему, фантому моему, здесь было хорошо и здорово, он ничего иного не желал и не представлял, он был счастлив. По настоящему, без дураков. А мне мерещилась за всем этим фонтанирующим будничным празднеством бесконечная бездонная, в муть на пределах видимости сливающаяся, звенящая пустота.
Половина шумно веселится в этом зале. Остальные в театре, музыкантами, актерами или зрителями; иные расселись в музеях, аудиториях или библиотеках, - все это здесь, в футляре. Если бы он был, как купол, я сказал бы – под хрустальным куполом. Но он не купол. Он, скорее, параллелепипед. Театр наш велик, места полно. И те, кто сейчас не с нами, рассеяны, более или менее плотными группами, по всей обители. О театре, кстати: величайшие актеры и актрисы прошлости позеленели бы от зависти, в обители их безнадежно превзошли. Но искусство агнцев меня не трогает – да, они играют лучше. Но все же не они играют. Очень может быть, что сами они не стали бы играть. И даже совсем не поднялись бы на сцену. Если бы были людьми. Но новые люди сестер должны превзойти талантами всех гениев прошлых и нынешних. И даже больше того – каждый из них – всех гениев сразу. Может человек выдержать такой бешенный вихрь, встречные подсознательные потоки, каждый из которых – цунами, каждый из которых сметает напрочь города и обращает в прах твердыни? Нет, не может. Агнцы – не люди. Сестры задействовали все резервы разума, где не хватило, даже подложили. Для людского же ничего не осталось. Да и не должно было остаться. Все, то есть – наружнее, неотличимо имитируемое, искусственное, наносное. Идеальная подделка – и даже лучше, чем оригинал. И сами агнцы чувствуют все то, что должны чувствовать новые люди сестер. А когда на Земле не останется прежних людей? Что они будут чувствовать тогда?
В зале горели щеки и блестели глаза, пары уходили и приходили. Все мы, дети обители, знали своих родителей, но семей не было. Были друзья и подруги. Пары уходили и приходили…
«Это я увлекала их, здесь комната каждого и каждой – мой приют, в них мои тайны ненарушимы, занавесы дверей, роскошные ковры, поглощающие звук, там тишина, там тайна; они возвращались – это я возвращала их из царства моих тайн на легкое веселье».
Все создано для удовольствия агнцев. Зачем это все, если никто не может выйти из обители? Но люди как-то узнают о том, что здесь происходит. У людей, живущих вне миров Хрустальных Дворцов, есть, должно быть, средства, что-нибудь вроде телекинеза, ясновидения, чтобы знать об участи (для них – прекрасной) агнцев.
Кто такие сестры? Что им нужно? И люди ли они? Они вообще, когда-нибудь рождались? Откуда ж, все-таки, они взялись со своими хрустальными клетками и цветами? Может быть, они – извне, и цель их – обуздать чрезвычайно агрессивных, гордых и опасных жителей Земли, пока еще возможно предотвратить их экспансию во Вселенную? Что ж, это их право. Экспансия землян им ничего хорошего не принесла бы. Тогда это просто упреждающий удар. И вовсе они не насилуют, и никого не убивают. Они делают людей более счастливыми, они собирают все счастье, какое возможно для человека и дают его ему.
«Я царствую здесь. Здесь все для меня! Труд – заготовление свежести чувств и сил для меня, веселье – приготовление ко мне, отдых после меня. Здесь я – цель жизни, здесь я – вся жизнь».
Вот чем они решили обуздать нас. И если им не помешать, если не уничтожить их, вместе с их заводными балаганами, то это им удастся. Но если собрать всю ярость, всю ненависть в кулак!.. Что я могу один? И даже, если не один – немного нас, таких, найдется. Все больше людей приходит в обители, чтобы стать агнцами.
«В моей сестре, царице, высшее счастье жизни. Здесь всякое счастье, какое кому надобно. Здесь все живут, как лучше кому жить, здесь всем и каждому – полная…» А вот это уже обман. Хотя нет, ведь они все оценивают. И неугодную волю объявят болезнью. А болезнь необходимо лечить. И вылечат. Они всех нас вылечат!
«Моя работа идет теперь быстро. Все быстрее с каждым годом. Будущее. Оно светло, оно прекрасно. Говори же всем: вот что в будущем. Будущее светло и прекрасно!»
И ходят проповедники среди людей, живущих вне миров Хрустальных Дворцов.
«Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можно перенести».
И любят, и стремятся, и работают, и приближают, и переносят – я-то знаю.
«Настолько будет светла и добра, богата радостью и наслаждением ваша жизнь, насколько вы успеете перенести в нее из будущего».
Будет светла и добра. И будет богата. Будет богата радостью и наслаждением.
И счастьем для моего фантома.
А мне видится звенящая пустота за всей этой оболочкой счастья, веселья и радости.
Но это мне, а вовсе не моему фантому.
Вот, в ниспадающих плащах-хитонах белоснежных, младшая сестра. Все они – седые, но она молода. И недоступна.
Мой фантом ведет игру и вскоре влечет меня в полумрак ласки и нежности…
Горы, покрытые цветистым ковром садов. И узкие долины, переходящие в широкие равнины, между ними. Как звался край сей в прошлости, неважно. Теперь он – Новая Россия.
Прежде здесь высились голые скалы, но их покрыли слоем почвы и разбили сады. Между ними и рощи высочайших древ.
Скалы неприступно стояли посреди пустыни. До пустыни были плодородные долины. То есть, то же, что сейчас. С каждым годом граница злых песков отодвигается. И по всему пространству стоят громадные Хрустальные Дворцы. Как тот, в котором мы сейчас.
Он так же и хрустален, и громаден, но колонны белые – белый цвет. Не так, как черный страстен к солнцу. Здесь солнце вечно. И сама земля кипит здесь молоком и медом.
Кругом дворца идут ряды тончайших и высочайших столбов, на них над всем дворцом и прилежащей площадью расстелен белый полог. Из колонн фонтаны бьют, на полог брызжут. Красиво с гор смотреть на это.
Обители стоят здесь близко, это их страна и мы свободно ходим, из одной в другую. Тут есть и черные девушки. Мой фантом без ума от них.
Но я думаю о другом. Скоро мое совершеннолетие – день, когда я окончательно стану агнцем. Если бежать, то сейчас. Кочуя из здания в здание, от одной подруги фантома к другой, я (о чем он не подозревал) подобрался к самой границе страны обителей. За соседней горой – глухой и дикий лес, и тянется он на многие сотни километров – я рассмотрел его с корабля, ведь летели мы прямо над ним.
А за лесом – города. Таких и даже им подобных в прошлости и не намечалось. Тысячи ярусов и над землей, и под землей, и над водой, и под водой. Лучшие башни последними этажами достигают космоса и жители их верхних этажей не знают веса.
Сегодня ночью я сбегу. Ведь сестры полагаются на внутренний контроль. Но, для начала, чтобы не искали, устрою взрыв в лаборатории мельчайших составляющих веществ, так, чтобы погибли многие и многое сгорело – тогда никто не сможет ни опознать останки, ни даже их числа узнать.
Я вырвусь из хрустальной клетки.