Виктор Олегович Пелевин мой ровесник, но познакомился с его творчеством всего год назад. Познакомился, конечно, поверхностно, ведь прочёл совсем крохи из написанного им.
Прочёл полностью "Числа", "Омон Ра", "Шлем ужаса", "Чапаев и Пустота", "S.N.U.F.F.".
А вот "Жизнь насекомых" и "Священную книгу Оборотня" не смог дочитать и до середины - это просто не моё: здесь главная причина в противоположных особенностях восприятия Пелевина и моего, и эта противоположность настолько велика, что не позволяет читать хотя бы с интересом, я не говорю даже об удовольствии.
Посмотрел фильм "Generation П" и только что прочёл "Любовь к трём Цукербринам". И если бы не прочёл их, то, возможно, моё знакомство с Пелевиным закончилось: настолько мы с ним разные, настолько разное у нас восприятие и жизни, и себя в ней, и мужчин, и женщин, и отношение к слову разное, а к реальности вообще диаметрально противоположное. Пелевин видится мне эдаким мистиком современности, Буддой новой виртуальной эры, философом существования, человеком, познающим мир больше умом и медитацией, чем простым созерцанием или ощущением, - я же приземлённый реалист: вижу только то, что вижу, ощущаю только то, что ощущаю, мысль не вмешивается в моё восприятие действительности, если и появляются мысли, то они неотрывно держатся за то, что я ощущаю, вижу, слышу. Эти различия как раз и мешали восприятию Пелевинской прозы.
Практически всё творчество Пелевина, на мой взгляд, это большое рассуждение о смысле существования в мире и постоянная интеллектуально-мистическая борьба со страхом смерти, неизвестностью завтрашнего дня и тотальным вездесущим инобытием любой власти (земной ли, небесной, виртуальной и любой иной), осуществляющей насилие над человеком и человечеством, - всё это пронизывает сознание достаточно большого количества людей в нашем мире. Пелевин же, уловив эманации этого страха, почувствовав ужас бессмысленности и временности жизни, осознав силы, захватывающие человека и стоящие над ним, как художник вошёл в резонанс с этими переживаниями и осмыслениями, они стали его собственными, и он сумел их воплотить в своей прозе.
Но кроме этого (в том, что я прочёл), Пелевин проживает, переосмысляет и изживает сам и помогает другим точно так, как то положено в арттерапии, психологические травмы, связанные с советским прошлым (в "Цукербринах" этого уже нет, или я не увидел) и новым наплывающим виртуальным настоящим и будущим. Он переносит эти переживания в мистический утрированный мир абсурда, насилия, хаоса, страхов и тайной запредельной для простого поверхностного понимания закономерности всего происходящего, которые борются друг с другом в сознании и жизни наших соотечественников.
И всё же, несмотря на наше с ним различие в восприятии, мне интересен Пелевин тем, что в нём я увидел совершенно противоположное для себя видение мира - это левополушарное, логическое, знаковое мироощущение и мировосприятие, такое же как у Велемира Хлебникова. Виктор Пелевин, даже используя образы, превращает их в знаки и символы. Это говорит о крайне левополушарном, запредельно логическом восприятии мира: все те переживания, что рисует нам автор, автоматически кодируются в знаки и символы, которые он ранжирует, зашифровывает и расшифровывает своей логикой, именно поэтому он так много работает с символическими и логическими смыслами в своём тексте. На мой взгляд, впервые, если не считать Хлебникова, в русской литературе появился прозаик с таким особым, крайне выраженным в текстах восприятием мира. Именно поэтому у Пелевина есть поклонники-фанаты, у них он откликается в сознании, и те, кто на дух не переносит его творчество, ибо оно непонятно, чуждо и порой разрушительно враждебно их мировосприятию.
Именно вот этот взгляд на мир (абсолютно другой взгляд) привлёк меня, а вовсе не сюжетное содержание его текстов, которое на мой взгляд лишь обёртка от конфеты.
Как уже сказал выше, не будь "Цукербринов" и я забросил бы Пелевина в дальний угол своего багажа: в том, что я прочёл у него до "Цукербринов", увидел, как явно и недвусмысленно он транслирует только мужскую точку зрения на мир и особенно на женщин - это такой порой крайне шовинистический взгляд на женскую половину человечества, которая для него выступает как теорема для теоретика, как гипотеза для исследователя, как препарат для анатома, как коды для шифровальщика. И это понятно - сам он мужчина, крайне далёкий от женщин, от их гибкого и всеохватывающего ума, способного и к логике, и к интуиции одновременно. Мне кажется, порой, что именно женский ум пугает героев Пелевина, они чувствует себя рядом с женщинами существами низшего порядка, существами обделёнными природой гармонией, но наделённые всё расчленяющей логикой (наиболее ярко это видно в "Снаффе"). Но одно дело - транслировать какую либо позицию и дистанцироваться от неё, другое дело - сливаться с ней через своих героев. Именно это, а не его левополушарное восприятие, претило мне в некоторых его произведениях. Хотя в том же "Снаффе" он высмеял главного героя-самца, манипулирующего женской сутью, и дистанцировался от него, так же как тот в свою очередь дистанцировался от женщины, опуская её суть до биоробота, удовлетворяющего мужские похоти.
В "Цукербринах" высокомерно-похабное и потребительское отношение мужчины к женщине не исчезает, но нам вдруг так необычно на фоне дистанционно-манипулятивного общения с женщиной (или её концентрированной сутью) показан загадочный и волшебный добрый мир женщины-волшебницы (мир Веры), где страхи перед всё контролирующей властью уходят в виртуальный мир, а мир хаоса становится более контролируемым... Виктор Пелевин уже не борется с прошлым, он пытается всё больше заглянуть в многовариантное будущее. В "Цукербринах" появилась диалогичность, о которой писал Бахтин. Она появилась уже в "Снаффе", но там только обозначена.
После прочтения Цукербринов решил сделать маленькую паузу в чтении Пелевина: уж очень трудно его читать и вникать в его философию. Позже вернусь к его творчеству, чтобы, читая другие его произведения, увидеть и узнать его получше.
Но главное, почему Пелевин не попадёт в чулан моего сознания именно в том, что я увидел в его текстах арттерапевтическое переживание, осмысление и творчество реальности, увидел логико-мистический взгляд на мир, на людей, на мужчин и женщин, кардинально противоположный моему.
Я не люблю мистику: на мой взгляд, она какой-то искажённый гибрид сказки, веры, фантастики, наших страхов, предрассудков и чаяний, нашего представления о мире и наших верований или сомнений. Пелевинская мистика пронизана иронией и это хоть как-то сглаживает моё отношение к ней и примиряет с ней. Вот даже мистика может быть не слащавой и наукообразной карикатурой на непознанное, а слегка ироничным философствованием, больше обращённым к себе, чем к миру, который действительно сложен, несёт в себе множество тайн, постоянно непостижим, не поддаётся компьютерному или иному исчислению, потому что и числа, и символы, и знаки, и заклинания - всё это рассыпается в прах перед простой человеческой волей или большим чувством.
Само творчество Пелевина - это один из вариантов (чисто логический, знаковый, мистический) развития мира, который состоялся. И когда говорят о мирах каких либо писателей, то точно можно сказать, даже прочитав крохи автора, что перед нами не просто творчество, а огромный своеобразный мир. Можно сказать, что через творчество Пелевина с нами заговорило наше коллективное левополушарное логическое мистическое сознание и подсознание, но не такое тупо-религиозное как у адептов каббалы, а эдакое художественно-философское...
До Пелевина в Русской литературе я не видел, кроме Хлебникова, других таких же ярких писателей, работающих не с образами и чувствами, как русские классики, но опирающихся на символику и знаковость образов. Это такой интеллектуальный ход, характерный для людей с крайне логическим восприятием, который позволяет им на своём, понятном и родном им уровне кодировать и описывать действительность.
Мне в позднесоветское время и и после распада СССР встречались подобные мистические тексты, но это были тексты претендующие на научность и истину: эдакие эзотерические знания (многие помнят вал такой специфической литературы). Как правило, вся эта литература была написана людьми с преобладающим логическим компонентом в восприятии - трактаты инженеров, математиков, технарей, физиков, которые вдруг обнаружили для себя право врываться в гуманитарные области человеческой жизни и практики с позиций естественнонаучного или даже просто математического плана. Эти люди любят всё систематизировать и на всё навешивать знаковые ранжированные ярлычки. Соционика, вместо психологии, - вот то, что прорвалось из этой же области чистой логики. Это математические модели истории, лингвистики, психологии и подобная наукообразная чушь.
Но Пелевин, будучи по образованию технарём и обладая левополушарным ведущим восприятием, выигрывает именно потому, что преображает своё видение в художественные тексты, вносит элемент иронии и самоиронии, иначе его тексты были бы интересны очень узкому кругу читателей. Именно художественность позволяет Пелевину философствовать и обращаться к мистике в своё удовольствие, при этом без опаски быть нудным.
Появление в лексиконе Пелевина слова Любовь ("Любовь к трём Цукербринам), для меня говорит ещё о том, что он, как автор, подошёл к ещё более сложной и мистической теме, чем смысл жизни, смерть, власть, манипулирование, судьба, прошлое-настоящее-будущее. Он коснулся (только коснулся) любви уже в "Снаффе", но она не так проста, чтобы писать о ней походя, или чтобы иронизировать над ней, здесь нужна, на мой взгляд, запредельная серьёзность. Но коли Пелевин коснулся этой темы, надеюсь, что он не сможет уже не возвращаться к ней. Интересно увидеть любовь глазами логика...
Вот так, благодаря "Любви к Цукербринам", я сохранил для себя Пелевина как автора, к которому есть интерес и возможно появится любовь к его творчеству через понимание и принятие его способа видения мира.