Сейчас только три, а за окном моросящим холодным дождем уже разливаются равнодушные ноябрьские сумерки. Я с любопытством гляжу на свеженький морковный кекс, пока мама суетливо заваривает чай при теплом свете деревянного светильника. Уютная пора – осень на последнем издыхании.
Теперь мы видимся раз в неделю. Я твердо говорю себе, что это естественно, что просто выходные не всегда совпадают, что суета и порой хочется побыть тихонько дома, и потом я ведь взрослая… Иногда за это мне делается стыдно. Мама-мама. Спешит выложить последние новости. У эксцентричной соседки терьер, бедолага, от старости совсем обеззубел. У красивого старичка, что похож на Ланового, служил всю жизнь полковым врачом, жена по осени опять сошла с ума - мусор выкидывает прямо из форточки, украшая всем на радость колбасными обрезками и картофельной кожурой худенькие березки. Он такой приятный и вежливый мужчина, вот же не повезло. Виктор из двести первой купил дорогущую люстру в гостиную и заходил на прошлой неделе хвастаться. Пришлось восхищаться, а она мещанская, с золотыми перепонками – просто безобразие. Чаще всего я молчу и улыбаюсь – моих слов маме не нужно, у нее собственных с избытком.
- Мам, а почему ты именно в Петербург в молодости решила переехать? – никогда прежде я этого почему-то не спрашивала.
- Скорее всего, началась эта история от скуки. Мы тогда с Валькой закончили школу. Я все никак не могла решить, куда поступать. Валька тоже сомневалась. А наша подружка Антонина, ты ее, скорее всего, не помнишь, сразу после вручения аттестата собрала узелок и без колебаний переехала из родного Михайловска в незнакомый Ленинград. Там быстренько поступила в техникум на повара-кондитера и стала слать нам длинные письма с цветными открытками. Какие это были открытки! Жаль, у меня не сохранилось ни одной после ремонта. Мы тогда млели над каждой. Все никак не могли наглядеться на дворцы, мосты и гранитных львов. Львы в Михайловске, правда, тоже были – как полагается, с каменными шарами, возле Дома культуры. Но после ленинградских они казались нам располневшими и обрюзгшими полукровками. Не львы – одно название.
В письмах Тоня нас очень звала к себе. Нам было восемнадцать, хотелось приключений, в городке мечтам было тесно, так что нас долго уговаривать не пришлось, а вот твою бабушку – наоборот. С боем родители отпустили в Ленинград, выделив по двадцать рублей на нос. Мама тогда думала, что чем скорее деньги выйдут, тем быстрее мы вернемся. Но у нас с Валей план был другой. Посовещавшись, мы твердо решили во всем себе отказывать и по приезде сразу устроиться на завод или фабрику, чтобы дали комнату в общежитии. А там уж все пойдет как маслу, думали мы. На следующий учебный год подадим документы. Я стану учиться на библиотекаря, а Валька – на педагога.
- На педагога? Тетя Валя? Ну нет!
- Честное слово!
Мне становится смешно. Я хорошо помню тучную косолапую и добродушную Валю Селихову, мамину двоюродную сестру. У нее необъятные груди и круглые, да что уж там – шарообразные, мясистые икры. Дома у нее все вверх дном – Валя много лет занимается частным предпринимательством, продает турецкую обувь жителям Михайловска, а собственный и без того крохотный покосившийся домишко использует как товарный склад. Когда мама и я приезжаем к бабушке на летние каникулы, мы почти каждый вечер заходим к Вале в гости. Она стремительно и неуклюже принимается за уборку, распихивая картонки с босоножками и сланцами по углам, но через три минуты бросает занятие, ощущая его абсолютную тщетность. Так происходит изо дня в день. Валя вкусно и много готовит, заразительно хохочет, большой ладонью прикрывая рот без нескольких передних зубов – все руки не доходят вставить, а перед людьми ей, Вале, конечно, неудобно. У нее есть очень спокойный худосочный муж Игорь и тихий белокожий сын Андрюша, на пару лет старше меня. С Игорем и Андрюшей они уже десять лет строят себе «хороший человеческий» дом, но все никак не могут закончить. Дальше Ленинграда Валя никогда не была.
- Ой, видела бы ты, как нас в тот раз провожали. Мы себя настоящими звездами чувствовали! Все родственники и соседи собрались на вокзале. Ну и кто во что горазд: теть Нюра пирог капустный испекла, Петя трехлитровую банку меда со своей пасеки передал через отца. Мама моя, конечно, целую курицу зажарила – самую дородную, яиц вареных нам надавали с два десятка, картошки домашней, огурчиков солененьких. Поезд тронулся, на перроне появляется Танька Енина, вся красная, взмокшая: «Девочки, родненькие, стойте, подождите! Я же вам тортик испекла!». Ты помнишь, какие у Тани тортики?
– Еще бы!
- Съесть хочется, да жалко до слез: розы огромные кремовые, красивее настоящих, бисквит самый воздушный, какой только представить можно – облачко, а не бисквит! И вот она нам этот тортик в окно едва ли не в прыжке подает, еле успели принять, да тут же в суматохе поставили его куда-то на антресоль.
Ну и что ты думаешь? До Ленинграда почти двое суток пути, у нас собой еды на весь состав, а на дворе начало душного ставропольского сентября. Делим снедь между соседями и проводниками, сами едим по расписанию – каждые двадцать минут. Но у нас все равно провизии на роту и через сутки наши запасы начинают попахивать. Мы с Валькой беспечно выкидываем на станциях задохнувшуюся колбаску, растаявшее сливочное маслице, скисшее зорино молоко. До Ленинграда с нами добирается лишь затерявшийся среди корзин и котомок мужественный, но уже не такой свеженький тортик. В подмокшей картонке, с оплывшими розами и сильным душком. Его мы оставляем прямо на вокзале, в первой попавшейся урне. Хихикаем – что нам этот кремовый провинциал, здесь же «Север» с «Метрополем»!
- Ну и как на первый взгляд тебе понравился город?
- Ты знаешь, мне – очень. У меня все время было чувство, что я здесь, в Петербурге, родилась – не на Ставрополье. Все показалось родным, таким близким, уютным что ли. Антонина нас хорошо встретила и выдумала превосходную культурную программу. Мы обошли пешком весь центр, выучили каждый метр Невского проспекта, ездили и в Павловск, и в Петродворец… Сколько я тогда пережила и перечувствовала, ты себе не можешь представить. Тот, кто среди всего этого вырос, наверное, до конца никогда не сумеет оценить всей прелести города. Контраст. Очень важен контраст.
- А где же вы устроились?
- Тоня через каких-то своих знакомых помогла нам найти работу. Да! За что я до сих пор ей очень благодарна. Нас взяли работать на фабрику, теперь уж не помню, на какую именно. Там нам с Валькой сразу дали комнату. Первое время мы работали в полсилы: инструктаж, теория производства – сама понимаешь. Времени на прогулки оставалось сполна. Потом, спустя пару недель, нас стали нагружать серьезнее, вот тут-то Валентина и затосковала. Я часто видела ее заплаканной, она все говорила, что сильно скучает по дому. Знаешь, ей отчего-то казалось, что город меня встретил радушно, а ее прохладно. Как по мне, так она слишком близко к сердцу принимала ленинградскую осень. Мне страшно хотелось ее подбодрить, разубедить, показать, что город совсем не надменный, как она любила повторять.
И вот однажды я вытащила ее на прогулку в Гостиный двор. Туда принято было ходить поутру, именно утром на прилавки «выбрасывали дефицит». У нас на фабрике прошел слушок, что в Гостином, в женском отделе, вот-вот должны появиться газетные рубашки.
- Что это?
- Рубашки с рисунком под газету. Югославские или польские. Сомнительного качества, из грубой шуршащей ткани, что по звуку и правда напоминала газету. Это был последний писк! Такую рубашку в шифоньере должна была иметь каждая уважающая себя советская модница. Мы с Валькой давно о них мечтали. И в то утро нам крупно повезло – слух подтвердился, рубашки действительно привезли. В Гостином, конечно, выстроилась очередь на весь первый этаж, что со стороны Садовой. Система была сложная: сначала ты стоишь в очереди за талончиком, затем сообщаешь свой размер продавцу, он выписывает товар (как сейчас помню, тогда больше двух рубашек на руки не отпускали), затем ты уже с талончиком стоишь в очереди в кассу и лишь потом, после третей очереди, получаешь свою покупку. Восхищенные, в эйфории мы с Валькой выстояли первый акт. Она даже порозовела от удовольствия. А я ее еще и программировала тихонько всю дорогу: смотри, какие здесь возможности, а тебе домой вдруг захотелось, раскисла, деревня, да где еще в союзе можно вот так запросто хорошую вещь достать!
- И подействовало?
- Очень! Валентину как подменили. После первой очереди она решительно была готова остаться в Ленинграде на веки вечные, позабыв все свои горести. Но вот, представь, подходит наш черед платить. Глядь, а сумки у обеих расстегнуты и как следует выпотрошены. У меня даже пудреницу старенькую украли. Валя тут же в слезы: «Ни рубашек, ни кошельков! И это еще культурной столицей называется. Хватит. Надоело! Дворцы ваши, театры, вежливые все такие… А я домой хочу, к маме. И есть хочу нормально, а не каждую копеечку высчитывать». Рыдала она как никогда в жизни, до икоты. Мне даже страшно за нее было – так она убивалась. Ни я, ни милиция долго успокоить не могли.
По наивности мы тогда все деньги, что родители нам на поездку выделили, с собой носили. В одночасье всего и лишились. На фабрике заработать ничего толком не успели. Тоня наша тогда, по-моему, была в отъезде. К кому идти? Что делать? Успокоившись, здесь же, на лестнице Гостиного двора, стали шарить по карманам. На двоих нашлось копеек десять – даже на междугородний звонок не хватило, пришлось маме на Главпочтамте телеграмму давать: «Обокрали вышли до востр на билет 17 р». Родители быстро всполошились, деньги отправили в тот же день, мы купили на Московском вокзале билеты, грустно собрали вещи, выписались из общежития…и только потом сообразили, что денег попросили тютелька в тютельку, а кушать хочется!
- И как же вы выкручивались?
- От билетов оставалась сдача – меньше рубля. Мы купили на нее две бутылки кефира, пару яблок и два пирожка с картошкой. Поезд был на следующий день, до Михайловска двое суток пути, вот и считай – три дня мы с Валькой перебивались с кефира на яблоки, откусывая по кусочку пирожка на завтрак, обед и ужин. У соседей все как полагается, рог плацкартного изобилия: куры жареные с чесноком, картошечка в мундире, колбасы копченые, свиные отбивные в кляре, сладкие слоеные булки с повидлами, чаек с лимоном. У нас: полные рты слюней и две пары голодных глаз. А просить советским людям совестно – что же мы, честные граждане, нищие что ли? Я еще ничего, а Вальке тогда туго пришлось – она поесть всегда любила. Всю обратную дорогу мы с теплотой вспоминали покинутый нами тортик, сливы из дедушкиного сада и подаренный проводникам мед.
- Получается, что первый блин у тебя вышел комом?
- Смотря под каким углом на него глядеть! Валя тогда твердо решила – в Ленинград больше не поеду и вообще из дома теперь ни ногой. В принципе, задуманное у нее осуществилось. Ты знаешь, она ведь потом, спустя пять лет, даже на мою свадьбу не приехала. Извинялась, отговорки сочиняла. Смешная! Мне было ясно, что город ее изрядно напугал.
На обратном пути она всю дорогу меня поддразнивала: мол, вот какой твой Ленинград приветливый, да хороший. А я тогда поняла, что город просто мудро преподал нам урок, и была ему за это от души благодарна. Если подумать, мы ведь почти осуществили наш план: работу нашли, крышу над головой – тоже, а сколько красоты увидели! То, что у нас до поступления дело не дошло, так в том только мы и виноваты. Ленинград нам мягко показал, что с ним надо просто быть чуть внимательнее и серьезнее. После этой поездки я поняла, что обязательно вернусь и больше с городом не расстанусь. Спустя год я приехала уже без Вали, поступила на кожевенную фабрику и познакомилась с твоим отцом. Дальше ты знаешь!
- Мам, а если бы не газетные рубашки?
- Если б не они, то, наверняка, были бы чехословацкие полусапожки или турецкие джинсы. Мы с Валькой тогда приехали за приключениями и просто не могли их не найти. А вообще, я часто думаю, что, если бы не эти рубашки, все могло бы сложиться иначе! – мама задумчиво улыбается, а я вижу восемнадцатилетнюю девчонку с острыми коленками, небесно-голубыми глазами, большими надеждами и маленьким чемоданом.
Ноябрь 2015