Высоко в небе сияло солнце, а горы зноем дышали в небо, и бились волны внизу о камень...
А по ущелью, во тьме и брызгах, поток стремился навстречу морю, гремя камнями...
Весь в белой пене, седой и сильный, он резал гору и падал в море, сердито воя.
Вдруг в то ущелье, где Уж свернулся, пал с неба Сокол с разбитой грудью, в крови на перьях...
С коротким криком он пал на землю и бился грудью в бессильном гневе о твердый камень...
- Что, умираешь? – поинтересовался Уж.
- Да, умираю,
Сокол вздохнул и вдруг стал нести какую-то околесицу:
- Однако…, по здравому размышлению…, исходя из того, как при жизни на земле ничтожно мал и неразумен человек, насколько смешны, нелепы и порочны его устремления, насколько мелки его интеллектуальные заслуги (будь он хоть Ньютон, хоть Эйнштейн) против заложенных в его разум возможностей, становится очевидным, что жизнь души после смерти тела всенепременно будет продолжена и, более того, каждое ее следующее воплощение просто обязано отличаться от предыдущего настолько, насколько детство отличается от младенчества, отрочество от детства, юность от отрочества et cetera.
Уж с изумлением внимал речам Сокола, подозревая, что тот слишком ударился головой о камни.
- В таком ракурсе, - продолжал Сокол, - совершеннейшей глупостью представляется христианская идея, будто за гробом ждет нас страшный суд и вечная жизнь в однообразных муках либо в одинаковом блаженстве – мысль недостойная существа хоть сколько-то мыслящего. Чуть предпочтительнее выглядят индуистская и буддийская теории о реинкарнациях, но и по ним выходит, будто человек всё перевоплощается и перевоплощается в ровно того же глупца, что вновь и вновь повторяет он одни и те же ошибки, то есть болтается, говоря языком улиц, словно дерьмо в проруби. Такое устройство мира выглядит разумным настолько, насколько разумно доводить ученика до выпускного класса, а после снова сажать его в начальный, с глупой надеждой, что уж к десятому-то циклу выучит он таблицу умножения.
Теперь Уж больше не сомневался в безумии птицы.
- С юношеским нетерпением и волнением, - говорил Сокол воодушевленно, - или, как девица выпускного бала, жду не дождусь последнего часа своего, дабы вырваться поскорее из стен скорбного этого заведения под названием «земная жизнь», где изо дня в день, из года в год под флагом рациональной справедливости попирается моё пускай и детское, но все же человеческое достоинство и где телесные наказания есть не случайность, не исключительная мера, а методическая норма. Даже бабочка имеет право на яйцо, гусеницу, куколку и имаго, так неужто же мне, человеку, какой бы свиньей я не прожил бы свой век, - либо в адский огонь, либо обратно в яйцо?
Без сожалений оглядываюсь назад, больше не печалюсь, что не нашел ответа на вопрос «зачем?». Зачем небо, зачем звезды, зачем человек, зачем боль, зачем страх, зачем жизнь, зачем мысль?.. В этой «школе» таких дисциплин не преподают, а вот в следующей…
- А ты подвинься на край ущелья и вниз бросайся, - посоветовал Уж, лишь бы поскорее избавиться от всей этой нелепицы.
И дрогнул Сокол и, гордо крикнув, пошел к обрыву, скользя когтями по слизи камня.
И подошел он, расправил крылья, вздохнул всей грудью, сверкнул очами и — вниз скатился.
И сам, как камень, скользя по скалам, он быстро падал, ломая крылья, теряя перья...
Волна потока его схватила и, кровь омывши, одела в пену, умчала в море.
А волны моря с печальным ревом о камень бились... И трупа птицы не видно было в морском пространстве...
Уж свернулся колечком и задумался:
- Что это было вообще? Какая нездешняя птица. Какие-то люди, Эйнштейны, буддизм, имаго, что-то про прорубь… Безумие какое-то. Я слышал, будто есть какие-то там параллельные миры. Может, он оттуда? А, может, и не было вовсе никакого Сокола? Так, привиделось что-то из неба? Во всяком случае…, ну что же - небо? - пустое место... Как мне там ползать? Мне здесь прекрасно... тепло и сыро!
Уж ухмыльнулся и поглядел вдаль, в опаловое море…
Молчит опаловая даль…