Кто бы мне сказал, что через тридцать с небольшим лет после этой истории я буду ненавидеть революции, никогда бы не поверил...
Сразу было и не понять, что это банальная советская общага?! В комнате длинные, хорошо выглаженные шторы до пола, полусвет, несколько ёлочных гирлянд от стены до стены —мигают разноцветными лампочками. Кровать с полированными боковинами отодвинута в угол и заправлена чёрным, стёганым покрывалом с какой-то особенной, не нашей прошивкой. Рядом с кроватью, на полу крутится магнитофон, а две деревянные колонки прямо в тон кровати, разнесены по двум другим углам, заполняя всё уютное пространство умопомрачительной самбой.
Посередине комнаты стол, за которым мы и сидим. Рикардо не поленился, сходил в посольство, купил замечательных цыплят и приготовил их так, что пальчики оближешь. Для девчонок у него сюрприз. Из сливок, сгущёнки и водки он умудрился сделать «Бейлис», который мы все, кроме хозяина, пробуем первый раз в жизни. Мужчины пьют «Столичную», разбавленную «Пепси-колой», что тоже добавляет привлекательности этому вечеру, похожему на предновогоднюю сказку.
Сегодня всё необычно —цыплята, обильно приправленные красным перцем, и украшенные тушёным манго, музыка, испанская речь, периодически долетающая из коридора; кусочек чужой жизни, непохожей на нашу, которой пропитан каждый сантиметр этого пространства на закрытом для обычных посетителей «кубинском» этаже.
На улице минус двадцать пять, ледяной ветер продувает насквозь наш авиагородок. В ста метрах корпус общежития, где мы и проживаем, где двери не закрываются, плитки на полу выбиты через одну, по стенам по-хозяйски ползают тараканы, а их настенные портреты, с помощью обыкновенных домашних тапок, день и ночь создают талантливые слушатели нашей Академии.
Но нам не хочется об этом думать. Мы в гостях у кубинского друга. Нам тепло, уютно, гитары и трубы создают волщебные ритмы, а тягучий молочный ликёр и водка el Leningrado дополняют атмосферу. Конечно, Рикардо дымит гаванской сигарой, мы скромно потягиваем, предложенный нам термоядерный Portagas, а наши милые девушки с удовольствием держат в наманикюренных пальчиках вполне изящный БТ.
Когда Рикардо разливает водку, я в который раз рассматриваю глубокий шрам на его правой руке. Это сувенир из Анголы, метка, которую он получил на одном из рейсов в Луанду, доставляя через пол-мира на своей старенькой «Британии», оружие и солдат революции. Подумать только, что эту руку не раз по-дружески пожимал человек, чьи изображения сегодня растиражированы на футболках и сумках, сигаретных пачках и тату, выведены на многочисленных граффити почти на всех континентах мира.
Рикардо другой, не такой, как мы. Они все — другие. И дело не в высокой должности, на которую он назначен перед самой поездкой в Ленинград. Революция ещё пенит ему кровь, занимает главное место в жизни и отодвигает на второй план все бытовые дела, какими до предела заполнена наша жизнь. Полугодичная учёба в Ленинграде - немыслимая роскошь, отпуск, который товарищи по партии решили ему предоставить за его заслуги перед страной.
Не все кубинцы такие, как Рикардо. Один из них, перепив "Пшеничной", буквально плакал у меня на плече во время одной из наших посиделок и просил замолвить слово перед Рико, чтобы тот не посылал его на работу в Анголу.
- Ти болшой друк, Рикардо послушат, - быстро и тихо, говорил он мне ухо.
- У меня вэ Гаванэ жИна, дочка, лёдка с парусам... В Анголе меня УНИТА
убиват.
- Послушай, - втолковывал я ему, - это не моё дело, не могу я говорить такое Рикардо, да и кто я такой, в конце-концов...
Мы ещё долго переговаривались шёпотом и его слезы крупные, как горох капали мне на брюки и были тёплыми, как немного остывший чай. Потом на нас обратили внимание и его аккуратно увели от меня какие-то молодые кубинцы, которых я никогда не встречал до этого момента.
Но сегодня у нас другая встреча, скажем так, менее деловая.
- Ricardo, m;s bien, una llamada telef;nica desde La Habana*, - симпатичный темнокожий мальчишка, весь в кудряшках, неожиданно въезжает в нашу комнату на трёхколёсном велосипеде и прерывает дружеское застолье. Наш хозяин вскакивает из-за стола и бежит куда-то по длинному коридору, который просматривается из открытой двери, даже не успев ничего объяснить.
Вернувшись, он скажет нам, что звонила жена и остаток вечера будет сдержан и малоулыбчив, против обыкновения. Тем не менее, он танцует с Наташей, крепко обнимая её за талию, иногда, закрывая глаза. Может ему кажется, что он танцует со своей женой, до которой сейчас не добраться, даже на его любимом друге - самолёте, который, кстати, недавно списали в утиль по старости лет.
- Наташка, ты остаёшься? - спрашиваю я, когда приходит время уходить. Она отрицательно мотает головой и мы уходим втроём, оставляя Рикардо одного в его уютной комнате, с грустинкой в тёмно-коричневых глазах, которую ему не удаётся скрыть при прощании.
При первых порывах сурового питерского ветра и Рикардо, и Куба сразу же вылетают из наших голов. Что делать, у нас уже не модна кубинская революция, и вообще, революция, как таковая. Нам надо учиться, возвращаться домой, выбивать себе квартиры, доставать продукты, охотиться за мебельными гарнитурами и импортным барахлом, которое так нравится нам и нашим родным.
За связь с иностранцем, хоть и кубинцем, хоть и принадлежащим к авиационной элите, можно лишиться многого, если не всего, в том смысле, в котором это понимает нормальный советский человек, уже отвоевавший себе место под солнцем. Да, наше солнце не такое горячее, как в Гаване. Оно спокойнее, сильнее и равнодушнее... Иногда мне кажется, что мы заразили их вирусом мировой революции и предали. Правда, при этом, мы предали и самих себя, но какое до этого дело кубинцам?
Добравшись до кровати я долго не могу уснуть и и где-то глубоко под сердцем рождаются и тянутся к жизни такие строчки:
- Алло, Гавана! Как слышно, Гавана! - Слова текут по дну океана, из ночи в день, прямым назначением и самым тёплым в мире течением.
Потеет чёрная телефонная трубка. Ночь в Ленинграде, в Гаване полдень.
- Как ты там, милый? - не скажешь, что трудно и он говорит, что любит и помнит.
Что скоро приедет, остался пустяк, что снег и мороз не такие уж лютые, что выучил русский, что ходит в театр ... и снова о том, что помнит и любит.
- Надо бы тише — спит общежитие, но как удержишь любовь и природу. Семья — ведь это целых полжизни, а вся его жизнь — это небо и Родина.
- Алло, Гавана! - щёлкнуло что-то, умерла трубка — разъединили. Ложатся разлуки тяжёлые мили на плечи, как лёд на крыло самолёта...
На улице снег и мороз, и ветер. Он долго скрипит холодной постелью, а память расчалками держит веки, взволнованной кровью пульсирует в темя...
Он только под утро забудется сном и в нём обязательно вместе сольются, в каком-то счастливом порыве одном — его Жена и его Революция.
* Рикардо, скорей, телефонный звонок из Гаваны.