Однажды в детдом пришла девочка лет пятнадцати. Несмело постучалась в дверь. На ней была трепаная старая куртка, слишком холодная для осени в разгаре, и домашние тапочки на босу ногу. Сказала: "Я могу пожить у вас?" и рассказала о четверых младших братьях и своей усталости от ухода за ними. Рассказала о пьющей маме и ее нескрываемом сексе рядом со спящими детьми. Вернее, пытавшимися уснуть. В тёплое время года она, как старшая, уводила братьев в сарай, спать на старых тряпках. Там было не слышно пьяных воплей и сексуальных возгласов. А сейчас было холодно, пьяная мама временами выгоняла взашей их всех из дома. И вот уже пару недель как двое братьев не появлялись дома. Видно, ушли бродяжничать. А у неё не хватало сил даже на себя, не то что на оставшегося братика или маму. И потому она ушла. В её внутреннем мире бродяжничество уводило её куда-то совсем в сторону от своей собственной будущей семьи, о которой она так мечтала.
Она стояла перед руководством и старшим персоналом детдома и рассказывала все это дрожащим голосом. А они строго, но тихо переговаривались между собой о том, что так не принято. Обычно детей к ним доставляют какие-то службы, но чтоб вот так...
Она вскинула на них только было опущенные глаза. Сказала:
- А ещё у меня... вши... - и горько расплакалась.
Её все же взяли в детдом. Ночь, другая, третья... Стало ясно, что она очень отличается от детей, которые детдомовскими были давно. Она инстинктивно бросалась заботиться о младших - следила, чтоб все все доели, почистили зубы и были хорошо укрыты на ночь. Чтоб на прогулку все шли с закрытыми шеями и не лезли зазря в размокшие до грязи клумбы. Воспитатели радовались, что у них появилась такая хорошая помощница. А ей самой все это было невыносимо тяжело. Здесь не было пьяной мамы, холода и голода. Но были те же бесконечные заботы о младших. И не было рядом никого, кто мог бы сказать, что ей не обязательно это делать. Только если захочет. А она не хотела, давно уже не хотела. Этим младшим, о которых она заботилась (братья ли, детдомовские ли дети), часто хорошо доставалось от неё. Ведь у неё не было ни сил, ни тонких навыков как таковых в уходе и воспитании младших. Делала как могла, по наитию. И в то же время сама была ребёнком, отчаянно нуждающимся в том же самом. Но никто не видел этого. Воспитателям была важна такая помощница и их не заботили её срывы на младших. Тут это было в рамках нормы.
А она томилась очередной формой неволи. Параллельно с её жизнью в детдоме там, на воле, шёл суд о лишении её мамы родительских прав. Она и хотела, и не хотела этого. Это лишало её тяжких для неё обязанностей. Но в то же время она часто плакала о том, что вот-вот она перестанет официально быть маминой дочкой и станет "государственной," то есть ничейной. Этого боялись все детдомовские дети. Это было их самым страшным ругательством и проклятием друг другу. Именно эти слова ранили их в самое сердце больше окриков воспитателей, неукоснительного режима и решёток на окнах. Им не хватало принадлежности. Ими всеми обуревал страх, которого они даже не могли назвать. Мало кто из них все ещё мечтал о семье, но быть законным членом детского общества было для них очень важным.
Вот и она хотела до взрослости задержаться хотя бы здесь. Не потому что это место ей нравилось, а потому, что она больше не готова была к непредсказумым и болезненным переменам, каждая из которых так и не давала ей ту самую долгожданную семью.