Из рассказов своего отца, Александра Прокопьевича Широковских, родившегося в 1903 году, мама знает, что жил он раньше в деревне, предположительно, Чеболтасово в Свердловской области. Семья слыла зажиточной. Но в глаза землякам бросалось в первую очередь не то, что достаток давался потом и кровью, а то, что не нуждалась эта горстка людей, объединенных кровными узами, практически ни в чем, богаче всех в деревне была. Дом семьи Широковских стоял на самом высоком месте, удивлял своими размерами и красотой. В двух шагах от него, под косогором, находилось озеро, из которого рыба разве что только на берег не выпрыгивала. За какие-нибудь полчаса на нем всегда можно было наловить и карасей, и сорожек к обеду.
В хозяйстве родителей дедушки было и скотины больше, чем у кого бы то ни было в деревне, и пара лошадей, и амбар для хранения зерна и муки, и различный инвентарь для обработки земли. Когда для создававшихся в то время колхозов потребовались средства производства, скот и зерно, сомнений ни у кого не возникло: больше всех этого добра у Широковских. И взять его можно бесплатно и запросто, объявив семью кулацкой!
До последнего момента не верилось, что односельчане вот так, запросто, запустят руку в чужой карман, что решатся отобрать все, что нажито было за долгие годы упорного труда. Но клич «выявлять кулаков!», – был брошен. Волна раскулачивания покатилась по стране. И от завистливых, налитых кровью глаз односельчан на семейном совете было решено хотя бы муку спрятать в лесу. Белоснежной муки, называли ее в тех местах почему-то «белотуркой», было не меньше 20-30 мешков. Для того чтобы ее спрятать, потребовалось ночью вырыть яму. Заранее этого делать было нельзя: могли заприметить… Так, в начале тридцатых годов семья Широковских схоронила от глаз людских некоторый запас продовольствия, который на пару лет исключил вероятность голодной смерти, ведь не секрет, что «свои» «своих» раскулачивали до последней нитки, так, что бывшие зажиточные крестьяне оказывались в худшем положении, чем все остальные, без крыши над головой, без денег в кармане, без крошки хлеба.
Бабушку – Анфею Дорофеевну – дедушка знал с детства: жили они в одной деревне. Перед призывом в Армию посватался, а по увольнении – женился.
Когда деревенское хозяйство дедушкиной семьи было жестоко разграблено, старики, видимо, остались доживать свой век там, где родились, но уже не в своем доме. А сын, Александр, мой дедушка, вместе с бабушкой, подался, как тогда говорили, на вольные хлеба, переехал на станцию Лопатково Ирбитского района Ерзовского сельского совета Свердловской области. Семья к тому времени быстро прирастала. Уже требовали к себе все большего внимания Алексей и Тамара, родившиеся вслед за мамой. Нужно было думать о серьезной работе, которая позволяла бы обеспечить пусть не роскошные бытовые условия, но хотя бы сытую жизнь. Дедушка устроился на железную дорогу – дежурным по станции.
Жили на служебной квартире. Бабушка, заботившаяся о домашнем очаге, быте, стремилась, как могла, найти еще и временную работу. Но достатка все равно не было. Поэтому когда дедушке предложили более высокооплачиваемую должность – начальника железнодорожного разъезда, вся семья, не раздумывая, переехала в небольшой новый разъезд Шуфрук, расположенный в глухом лесу. Почему-то это название в детстве ассоциировалось у меня с урюком, да и в рифму: «Шуфрук – урюк!..». Но станция та, в отличие от абрикоса, который произрастает в южных широтах, – находилась в Предуралье, где совсем не тепло. Дедушка, которого мне так и не суждено было увидеть, много лет проработал начальником этой станции. На фронт его не призвали, так как на занимаемую им должность распространялась так называемая бронь. Железная дорога, как кровеносная артерия, поддерживала жизнь в охваченной войной стране, обеспечивала надежную и крайне необходимую связь Предуралья, богатого природными и людскими ресурсами, с западными рубежами, где шли тяжелые бои. Дисциплина на станции была военная. Нарушение графика движения поездов приравнивалось к диверсии. Дедушка, у которого за плечами было четыре года армейской службы, отличался аккуратностью, точностью и требовательностью к себе и другим. Носил он строгую, похожую на военное обмундирование форму, которая включала в себя шинель, фуражку с пятиконечной красной звездой и хромовые сапоги. Сапоги были предметом особой его заботы. Всегда начищенные до блеска, при сгибе ступней они издавали характерный скрип. Звук этот придавал какой-то особый шик универсальной для той поры и местности обуви. Мама рассказывала, что дедушка знал «секрет», с помощью которого и обеспечивался этот скрип: при пошиве сапог, чем дедушка занимался лично, в многослойной подошве прокладывалась береста…
Большая семья, насчитывавшая к концу войны восемь человек требовала большой ответственности. Зарплата, которую дедушка получал на железнодорожной станции, не могла покрыть необходимых расходов. Поэтому Александр Прокопьевич обзавелся ружьем и никогда с ним не расставался. Дикая природа, девственный первозданный лес таили в избытке не только грибов и ягод, но и зверья, дичи. Дедушка, превратившийся в охотника поневоле, не лишен был и охотничьего азарта. Знал в округе все кабаньи и лосиные тропы, места лета уток, обитания тетеревов и куропаток. С охоты всегда возвращался с добычей. Зимой ему помогали лыжи, густо намазанные жиром. Летом же приходилось рассчитывать только на собственные ноги, которые, казалось, не знали усталости.
Еще в военные годы дедушка начал строить свой дом. Строительство это отнимало много сил и времени, ведь работать приходилось практически без наемных работников. Помогала, в основном, только бабушка. Однако к середине прошлого века дом был все-таки построен.
В пятидесятых годах, когда дети, выйдя замуж, либо женившись, разъехались кто - куда, дедушкин дом опустел, а жизнь уже не требовала такого напряжения и самоотдачи, как в недавнем прошлом. Изношенный организм быстро сдал. В 1959 году дедушка умер. Похоронен он в деревне Ерзовка Туринского района Свердловской области: в Шуфруке не было своего кладбища. Могилы его я, увы, никогда не видел.