1.
Не судите об этом рассказе по названию. Он не о природе, хотя действие его большей частью разворачивается на диком просторе. «Незабудками» я назвал придуманный мной жанр художественной литературы. К нему прибегаю, когда просится излиться на бумагу мучительно незабываемое. Но раз уж упомянуты незабудки, то эти цветики-цветочки здесь к месту. Для меня цвет Крайнего Севера не белый, не коричневый или бурый. Он голубой. Так я для себя решил. С наступлением весны мелкие нежные незабудки будто обволакивали безлесные северные просторы голубоватой дымкой. Это яркое утро бедной природы коротко, как ощущение истинного счастья. Оно бросает вызов «белому безмолвию» и всегда в срок, установленный солнцем, прерывает на короткое время глубокую спячку природы, похожую на репетицию к смерти. Точно таким был цвет Таниных глаз, словно отражались в них незабудки Севера… Но стоп! Не буду забегать вперёд.
После геофака во Львовском университете мне не составило бы труда комфортно устроиться в большом красивом городе прикарпатской стороны. В студенческие годы я занимал отдельную комнату тёткиной квартиры. Для старой девы, которая ничем не стесняла моей свободы, я был единственным родным человеком. Но молодому человеку захотелось романтики. При распределении выбрал самое северное из того, что предлагал университет.
2.
В тот день наша геолого-поисковая партия, заканчивая полевой сезон, готовилась разойтись по контрольным маршрутам. Разделились на пары добровольно, по душе. Только я, запоздав к «дележу», остался один, с правом подыскать напарника из местных. «Смейтесь, черти, без вас обойдусь», - обиделся я и ушёл к реке конопатить лодку.
База партии находилась в селе Высоцком, что разбежалось от пристани вверх по склону лысой сопки крепкими избами. Мужиков в селе днём с огнём не сыщешь. Все разбрелись по своим доходным промыслам. Найти в августе свободные руки, знал я, будет непросто. Однако на то существовал начальник партии, пусть у него голова сохнет.
Забрался я в лодку. Только принялся за работу, слышу, окликают меня: «Михайла, а Михайла!». Гляжу - Марефа, повариха наша, спускается с крутого берега, а за ней - не то девочка-подросток, не то девушка в полосатом халатике. На мокрых каменных плитах у самого уреза воды они остановились. Росту Марефа гренадерского, руки - точно медвежьи окорока, а голос тонок: «Слышь, Михайла, супутницу тебе привела. Да ты не сумлевайся, паря, крепкая она». Тут только посмотрел я внимательно на девчонку-девушку с глазами-незабудками, вобравшими в себя, казалось, весь нежный цвет весенней тундры. Только мне предстояло не портрет с натуры писать, а работать на реке. Вздохнул и «дипломатично» отказался: «Пусть решает шеф». - «Ужо решил-ат Богдан Миколаич, чичас и решил,— запела Марефа и, отправив свою протеже домой собираться в путь, надавила мне на совесть. - Неужто сироту спокинешь тут, Михайла? Дюже Татьяна вотчима боится. Охальник он. Мать месяц как померла, а брат в тайге, к снегу только воротится. Ей рублёв не надо-т. Она тебе и так подсоблять станет. Хочь в гребях, хочь стряпкою». Моя воля к сопротивлению размякла, но последнее слово оставил за собой: «Я и сам в стряпки гожусь, а вот в греби Таньку твою посажу, помяни моё слово».
3.
Конечно, слова своего я не сдержал - сам на веслах сидел. Таню к рулю приспособил. Дело тоже непростое. Хотя лодка хорошо слушалась руля, река задавала нам работы; при мелкой воде ходовая бороздка в реке хитро петляла по руслу среди валунов, то опасно прижималась к гористому берегу, то убегала от смертельной каменной тёрки к песчаной косе. Потом, набрав силы, река раздвинула берега. Всё реже преграждали путь перекаты. Тихие глубокие плёсы давали отдых рукам и сердцу. Держались ближе к правому берегу. Здесь, в белесых обрывах, стыли в немой неподвижности каменные складки земной коры, помнившие зарождение жизни на Земле. А рядом уже торжествующая, неистребимая жизнь заявляла о себе криком иволги, клёкотом пернатого хищника, сытым рёвом хозяина тайги, яркими красками уходящего лета — жёлтыми в прибрежных тальниках и рдяными в зарослях рябины и боярки. Время от времени мы приставали к берегу, и я отбирал в мешочки образцы горных пород, отмечая на карте место взятой пробы. Таня помогала мне во всём, и у неё, к удивлению, хватало на всё и сил, и терпения. А я-то думал, будет она мне в тягость. Спасибо Марефе!
На ночлег сворачивали куда-нибудь в заливчик. Пока я таскал из реки жирных карасей, Таня разводила костёр. Потом, за горячей ухой и чаем, начинались наши разговоры. «Кем стану, ещё не знаю,— отвечала Таня на мои расспросы.— Когда восьмилетку оканчивала, зверосовхоз у нас образовался. Я сразу туда. Поначалу интересно было. Представляешь, соболи-дикарчики такие зубастенькие, глазки у них — что лакированные пуговки. Появляются соболята, те совсем ручные. И оказывается, их убивать надо. Всех-всех! Ну зачем?». – «А зачем тогда зверосовхоз? — отзывался я.— Ясно: для шкурок». Таня вздыхала: «Лучше бы их в тайгу отпускали». – «Вот те раз! Так ваши мужики в тайге их перебьют. Не всё ли равно?». – «Совсем не всё равно! — горячо возражала Таня.— В тайге между зверем и охотником вроде бы поединок на равных: кто кого обхитрит, а в клетке — просто убийство... Нет, не вернусь я на старое место. Лучше...». Таня не решила ещё, что лучше. Она смотрела на жизнь широко раскрытыми глазами. Весь мир был для неё хорош, кроме клетки, где убить, загнав в угол.
Однажды причалили мы к берегу, где издали я заметил обнажение необычных для здешних мест красноцветных пород. Схватил молоток - и вверх по пологому склону. Не успел сделать и десяти шагов, как увидел впереди двух медвежат, резвящихся на мелководье. Вдруг из зарослей пламенеющей боярки, выкатилось с медвежьим ревом что-то огромное. Вмиг я оказался в объятиях мохнатых лап. Испугался потом. Пока мы катились под гору, меня лишь тошнило от зловонного дыхания зверя. Способность соображать возвратил мне отчаянный Танин голос: «Пошла отсюда! Пошла!». Открыл глаза — девушка что есть силы лупит длинной рукояткой моего молотка по спине медведицы, словно перед нею не лесной зверь, а корова, забредшая в чужой огород. Рагневанная мамаша оставила меня и, трусливо огрызаясь, рванула к медвежатам. Видимо, нрава она была кроткого, и только страх за детей заставил её броситься на человека. Тане удалось дотащить меня до лодки. Сам я идти не мог, ноги не слушались. С тех пор экзема у меня на животе. «Что же ты не стреляла, Татьяна? - спросил я её потом.- Или не умеешь?». – «Тоже сказал -«не умеешь»! Мы, чалдоны, все умеем стрелять. Только как можно? У неё, чай, детки, пропадут без мамки».
4.
Скоро над рекой и над распадками между сопками потекли холодные ручьи туманов. По утрам таёжная целина сверкала инеем. Пора было возвращаться. Свой маршрут, отмеренный мне начальником партии до первых речных порогов, я закончил. На сердце было легко от сознания удачно и в срок завершённой работы. Дни стояли тихие, безветренные. На обратный путь был у нас стационарный бензиновый мотор и полуторный запас горючего. Всё это обещало быстрое и приятное путешествие вверх по реке, которое мы с Таней решили начать после дневного отдыха. Приглянулся нам мысок, густо поросший совсем уже голой осиной. Лодка ткнулась носом в песчаный берег. Уютный грот, усеянный сухим листом, как будто поджидал усталых путников. Пир закатили мы на славу. Я рассчитывал по¬разить девушку своим фирменным блюдом - пловом из риса и свиной тушенки, но удивил лишь тем, что съел почти всё сам, с полведра пересоленного «нечто».
Перед обратной дорогой я решил опробовать мотор. Характер у него ещё в Высоцком выявился отзывчивым. И сейчас на первую же мою попытку вступить с ним в контакт он ответил весёлым тарахтеньем, заглушая низкий голос порогов. Я направил нос лодки прямо на буруны. Утлое судно наше, даже гружёное, скользило по воде легко, и после вёсел мотор дарил праздничное ощущение полета. Первый круг. Таня — тонкая фигурка на острие мыса — машет мне белым платком, сорванным с головы. Я упиваюсь скоростью. На втором круге пенный след за кормой сливается в опасной точке с пеной буруна. Водяные брызги охлаждают лицо, разгорячённое набегающим потоком воздуха. Я круто отворачиваю влево и вдруг... мотор глохнет. Только что он был почти разумным живым существом, сильным, темпераментным, преданным мне, покорным моей воле, даже больше — частью моего тела. И вот в одно мгновенье он превратился в бесполезное изделие из металла. Тот, кому приходилось переживать «предательство» машины в грозный для своей жизни момент, имеет поня¬тие о «неумолимости» техники. Выбившегося из сил коня, раненую собаку можно заставить бранным словом, просьбой, молящим выражением глаз сделать, казалось бы, непосильное для блага хозяина, но если по какой-то ничтожной причине отказывает на секунду вполне «здоровый» двигатель, а в этой секунде — вся ваша жизнь, взывать к нему бесполезно.
Лодка, сразу осев, по инерции одолела несколько метров против течения, замерла и сначала правым бортом, потом кормой вперед безвольно поволоклась в упряжке речных струй. Оправившись от шока, я успел только развернуться и нацелить нос плоскодонки в щель между двумя бурунами, куда вливался, суживаясь, подхвативший её поток. Первый порог лодка миновала благополуч¬но, проскользнув точно посередке между двумя базальтовыми клыками. Однако ликовать было ещё рано: прямо по курсу возник уже не бурун, а бурунище. Подводная скала круто наклонила плоскость потока. Лодка заскользила вниз, как по заснеженному склону, к подножию вертикального берегового обрыва. Руль стал бесполезным. Я вцепился руками в борта лодки, мысленно умоляя речное божество пронести меня мимо утёса. Если в минуту опасности страх не застилает сознание человека, время для него как бы замедляет свой ход и он успевает увидеть и запомнить каждую деталь окружающего его пространства. Я не испугался не потому, что обладал истинной храбростью, а потому что был молод и, как все молодые, верил в свою неуязвимость.
Когда до берега осталось совсем немного, я увидел, что каменная стена утёса вырастает не прямо из воды. Между подножием утёса и бурлящим потоком находилась площадка метров пять-семь шириной, чуть наклонённая в сторону реки. Лодка со всего маху ударилась правой скулой о подводный уступ террасы. Корма задралась, и всё, что было в плоскодонке (в том числе и я), словно выброшенное из катапульты, полетело на камни. Помню, в детстве, стоило только Маме выключить свет в комнате, меня мгновенно окутывал сон. Так и сейчас: будто погас свет, и я всё забыл.
5.
Открыл глаза — надо мной чистое небо. Повёл взглядом в сторону — увидел неровный верх утеса, утыканный, как иголками, голыми прутьями кустарника. Потом услышал грохот реки, перетаскивающей через порог валуны, и сразу всё вспомнил. Казалось, тело моё и мозг существуют от¬дельно друг от друга. Сначала сквозь боль, будто бы выплывающую из затылка, прорезалась одна единственная чёткая мысль: жив! Она привела меня в то восторженное состояние, при котором будущее со всеми его проблемами не имеет никакого значения. Жив и баста! С телом было сложнее. Интуиция подсказала мне, что лучше оставить его в покое, хотя бы до той поры, пока не появится Таня. Я был уверен — девушка где-то поблизости. Почему? Я лежал на подстилке из еловых лап под каменной стеной, куда не долетали брызги. Рядом тлел костёр. А по другую сторону костра высилась пирамидка из нашей поклажи... Лодка! Я попытался сесть, чтобы поискать глазами лодку. Резкая боль — от пальцев ног до шеи — вновь опрокинула меня на спину. Однако ус¬пел заметить: ни лодки, ни обломков её на террасе нет. Это открытие испугало меня больше, чем собственная беспомощность. Я подумал о полевых книжках. Целы ли они? Мысли мои, с каждой минутой всё более тревожные, прервал радостный возглас: «Боже мой, Миша! Очнулся!». Таня, Танюша моя с глазами-незабудками, в огромном, не по росту, ватнике, повязанная платком, стояла на краю речного обрыва, придерживаясь за куст. «Сейчас, Миша, сейчас! Вот только суш¬няк спущу. Вязанка сучьев поползла вниз по каменной стене, цепляясь за неровности песчаника. Вытравив канат, Таня исчезла. По тому, как он вздрагивал, я догадался, что девушка привязывает свободный конец к дереву. Замысел её стал мне понятен. Плоскую грудь утёса сверху донизу пересекала довольно широкая извилистая щель. Видимо, Таня пользовалась ею для спуска и подъёма, а верёвка служила для страхов¬ки. Так и оказалось. Спустилась Таня уверенно, как заправский скалолаз. Значит, не впервой приходилось ей совершать прогулки туда-сюда. Она присела передо мной, вглядываясь в мое лицо, словно бы всё ещё не веря, что я пришёл в себя.
«Танюша... Наши записи...». – « Целы. Все целы». – «А лодка? Говори, чего уж...»
Девушка рассказала, что, как только я пропал за бурунами, она бросилась вдоль берега в ту сторону, откуда доносился грохот. Бежать ей пришлось с километр. Она увидела меня неподвижно лежащим на каменной террасе среди разбросанной поклажи и обломков лодки. Пробраться на террасу можно было лишь спустившись по десятиметровой стене утёса. Трещина в монолитном песчанике подсказала ей, что надо делать, но сначала Таня не могла заставить себя даже подойти к краю обрыва. Она принялась окликать меня. Я не шевелился. Тогда Таня возвратилась в пещеру, с женской рассудительностью отобрала в рюкзак самое необходимое, прихватила запас¬ной причал, топор, моё ружье и — опять к тому месту, где оставила меня. Как ей удалось в первый раз спуститься на террасу, она и сама не знает, но какое это имеет значение, если я жив? Отлежусь три-четыре дня — и пойдём потихоньку домой. До первого снега доберёмся. Я с трудом дотянулся до её руки.
«Ну, Танька, мужик ты — на большой палец! Во второй раз спасаешь меня». – «Так то ж река тебя спасла. Я только подобрала». – «Река! Сдох бы я с твоей рекой! Скажи, синяков на мне много?». – «Не, синяк один. Ты весь синий, будто негр какой», -Таня заливисто рассмеялась. Я только грустно улыбнулся.
Однако, как и предсказала Таня, на третий день я уже мог переставлять ноги. К счастью, руки-ноги остались целы, только, похоже, в рёбрах ныла трещина, а на синяки не стоило обращать внимания. Вот голова... Время от времени я чувствовал такую тошноту, что начинал капризничать и ныть как ребёнок. Всё наше нехитрое хозяйство держалось на Тане. По нескольку раз в день, заткнув за пояс топор и повесив па плечо ружье, она уходила в тайгу, чтобы добыть корм для костра, а если повезёт — и для нас. Однажды она принесла огромного гуся, подбитого из двустволки. В те дни стаи гусей тянулись к югу, покрывая сытым гоготаньем грохот порогов. Но основной нашей пищей была гречка и чай из запасов, оставленных в пещере, да рыба, которую я вылавливал на самодельный крючок.
Внешний край терраски, приютившей нас, срезанный как под линейку быстрым потоком, ниже по течению круто изгибался к утёсу, образуя тихую заводь. Здесь я удил, поджидая Таню, поглядывая на противополож¬ный берег реки, что чернел вдали щёткой тайги, будто бы нарисованной тушью на меловом обрыве. Ранние сумерки незаметно добавляли синьки в яркие краски солнечного дня. Я освобождался от груза невеселых мыслей и спешил к костру, чтобы успеть встретить Таню ухой и горячим чаем. Как-то я поймал себя на мысли, что не просто жду её, как ждут прихода товарища к намеченному сроку, а скучаю по ней... Впрочем, всё естественно. Она и я — Робинзон и Пятница, прикованные обстоятельствами к маленькому клочку земли, вернее — скалы. Характер у меня, прямо сказать, тяжелый. Я люблю всё решать и делать сам и не терплю возражений. А теперь я, кажется, и крючка не закидывал, не спросив совета у Тани. Новое своё положение она восприняла как должное — не важничала, и, с другой стороны, не было в её голосе извиняющихся ноток, когда настаивала на своём при обсуждении предстоящего пути домой. А настаивала она не без оснований, так как тайгу знала лучше меня.
Миновала ещё одна неделя, прежде чем я смог подняться на утёс. Подняться — не совсем точно сказано. Таня тащила меня на верёвке, а я только сопел и стонал, пытаясь найти в щели опору рукам и ногам. Там, наверху, Таня промочила слезами ватную куртку на моей груди. «Ты... Ты такой тяжёлый, Михаил, как... сохатый. Чуть не упустила тебя». Я ощущал своими руками её худенькое вздрагивающее тело и не верил, что мне, такому большому и сильному, во всем приходится полагаться на эту хрупкую с виду девушку. Она не позволила мне помочь ей. Всё сама подняла на утёс: и рюкзак, в который мы сложили самое необходимое, и полевую сумку с материалами изысканий, картами и компасом; топор, ведро и ружьё. Всё остальное, милостиво сохраненное рекой, мы сложили под береговым уступом, предварительно соорудив тайник из еловых ветвей и валунов.
Наверху, пока Таня работала, у меня было достаточно времени, чтобы осмотреться. Я не сразу сообразил, что девушка тянет меня за рукав. «Погоди, Таня. Ты только посмотри!». Трудно было оторвать взгляд от панорамы речных берегов, открывающейся с площадки на вершине утеса. С того неимоверно далёкого дня, когда земные недра исторгли на поверхность каменный монолит величиной с Эверест, текучие воды при помощи ветра и солнца при¬нялись расчленять его на громадные блоки. Теперь они громоздились по берегам реки один впритык к другому подобно замкам с острыми зубцами по верху стен, готическими башнями, карнизами, балконами, висячими мостами, аркадами, контрфорсами и архитектурными украшениями, в которых легко угадывались головы людей и птиц, зверей и химер. Недаром туземный народ населил свой эпос богоподобными гигантами-строителями. Это они возвели невиданный город-замок, вытянувшийся от горизонта к горизонту поперёк реки и стесняющий её ход к холодному морю на протяжении доброй сотни километров. Наверное, на том же самом месте, куда поднялись мы с Таней, стоял когда-то путешественник, из ссыльных поляков, принимая нелёгкое, горькое для себя и своих товарищей решение возвращаться домой на пороге цели — от непреодолимых каменных Порогов. «Да-а, это будет пограндиозней Красноярских Столбов! — протянул я восхищенно.— Заповедное место». – «Значит, нужно объявить Пороги заповедником,— подхватила Таня.— Чего начальство смотрит? Вот бы работать в нём! Всю жизнь. Ничего больше не надо».
Последнюю ночь на реке провели в пещере. Высокие своды грота, стены его, по которым затейливым резцом прошлась природа, огромный костёр из смолистых ветвей, щедро наделяющий нас теплом, и фантастический его свет отвлекали от всего обыденного, навевая сказочный сон наяву. Это был ничем не стесненный праздник души, возможный лишь на вольном просторе, среди нетронутой природы. «И зачем люди живут в городах? — спросила Таня сама у себя.— Поселиться бы здесь навсегда, ловить рыбу, подружиться со старым мудрым лосем... Представляешь?». Я хмыкнул: «Наскучило бы одной здесь жить». Таня посмотрела на меня ясными правдивыми глазами. Пламя костра отражалось в их голубом озёрном зеркале розовыми искрами, и они больше, чем когда-либо, походили на незабудки Севера. «Почему одной? А ты?». Заснула она далеко заполночь. Ко мне сон не шёл. Угасающий костёр понемногу впускал в пещеру влажное дыхание реки, и Таня не¬произвольно всё теснее прижималась узкой спиной к моему боку. Тихая нежность охватила меня. Никогда ещё, ни до, ни после этой ночи, не испытывал я такого чистого глубокого чувства.
Осенью на Севере предутренняя темень густа и долго сопротивляется слабому напору рассвета. Проснувшись, я первым делом оживил костёр, подвесил над огнём алюминиевый чайник и, стараясь не разбудить Таню, стал дожидаться солнца. Оно, казалось, не взошло. Свет нового дня едва пробил¬ся сквозь ватный покров сплошной низкой облачности. За какой-нибудь час снегопад выбелил берега реки. Деревья надели пышные шубы, и тайга оцепенела. Только речные пороги, приняв молчание леса за робость, повысили свой голос. Я был озабочен: ранний снег грозил нам новыми препятствиями. «Что будем делать, Татьяна, а?». – «Собираться в дорогу. Дойдём!».
6.
В Высоцкое мы попали раньше намеченного нами срока. Помог встречный ветер. Он очистил небо и вынудил нас сделать привал среди дня. И вот с вертолёта, поднятого в воздух по тревожной телеграмме начальника партии, заметили огонь костра в занесённом снегом распадке.
Меня без разговоров забрали в больницу. Таня приходила в палату каждый день, садилась у меня в ногах, и только напоминание дежурного врача выгоняло её за порог больницы. В Высоцком она превратилась в прежнюю девочку-девушку, застенчивую, даже робкую, с виду слабенькую, будто только привиделась мне в больном бреду та сильная и волевая Татьяна, которая в мужском ватнике, подпоясанном офицерским ремнём, вела меня по снежному бездорожью к жизни. Чаще всего мы говорили о будущем, стро¬или планы на завтра, на год, на десятилетие вперед. И хотя никто из нас ни разу не произнёс слово «любовь», хотя между нами не было даже намека на женитьбу и совместную жизнь, как-то само собой получалось, что это заманчивое будущее совсем близко, одно у нас на двоих...
И вдруг я получаю ответ на свое письмо, о котором не то чтобы забыл,— давно махнул рукой, как на запоздалую попытку воплотить в жизнь свою юношескую мечту. Оказалось, меня ждут во Львове, в аспирантуре университета. Мечта, уже, казалось бы, заслонённая и годами экспедиционной работы, и Таней, позвала с новой силой. Я поделился с Таней своей радостью. Она как-то странно посмотрела на меня, наскоро попрощалась и вышла из палаты. Не пришла она ни на второй, ни на третий день. Я сам себя выписал из больницы, обидев старого почтенного врача, и поспешил по расчищенной в снегу тропинке к дому у леса. В горнице было жарко натоплено. Таня, в ситцевом платье, с голыми руками, скребла ножом сосновый стол. Увидев меня, она выронила нож и выпрямилась, широко раскрыв глаза...
Перед моим отлетом мы с Таней договорились, что приедет она ко мне во Львов через год, когда минет ей восемнадцать лет.
Я получал от неё два-три письма в месяц и сразу отвечал на них. Таня писала, что скучает, что ждёт не дождётся лета, а там уж близка новая зима и наша встреча. Но писала об этом обыденными словами, даже, мне казалось, с холодком. Признаться, меня задевала за живое эта холодность. Я пытался объяснить её моральными устоями, бытующими в той среде, где выросла Таня. Мучило меня и собственное отношение к девушке. Не придумал ли я любовь к ней в благодарность за свою дважды спасён¬ную жизнь? Ведь рано или поздно обман и самообман откроются. Каково будет Тане с её чис¬той душой? Да, в чувстве моём была подозри¬тельная червоточинка.
7.
Таня прилетела, когда львовские каштаны стали обстреливать бетонные плиты тротуаров коричневой лакированной шрапнелью. Задолго до приземления АН-10 я приехал в аэропорт, медленно пил чёрный кофе за круглым столиком в углу бара; потом так же не спеша прохаживался с плащом, перекинутым через плечо, вдоль трубчатой ограды, отделяющей аэровокзал от лётного поля, куда то и дело с грохотом, тяжело и страшно, садились самолеты.
Я увидел Таню, едва она, выйдя из самолёта, ступила на трап. Она меня ещё не видит — вместе со всеми идёт с напряжённым лицом к калитке в металлической ограде. Боже мой, что это на ней? Голова покрыта цветастым платочком, красный плащ допотопного фасона, хотя и новый... А вокруг неё, как нарочно, разодетые яркие девицы. Наверное, предстал я перед Таней не в лучшем виде: фальшиво, стараясь скрыть досаду, радовался нашей встрече, суетился без толку, пока выдавали багаж. Потом поспешно затолкал девушку в такси. При всём этом как бы смотрел на себя со стороны. Противно было смотреть!
Дома нас ждала моя тётка. Она была «с фокусами», только в тот день я за неё не опасался, так как фронтовая медсестра «терпеть не могла» (по её словам) «нынешних расфуфыренных модниц». Поэтому я принял как должное поднятый вверх в качестве одобрения большой палец тётки за спиной Тани. Она сразу увела девушку в ванную и, оставив её там плескаться в воде, имела со мной короткий монолог-разговор: « Вот что, племянничек, пока не распишетесь, Татьяна будет ночевать у меня в комнате. И чтоб - ни-ни!».
Понемногу Таня освоилась в незнакомом городе. Она без какого-либо намека с моей стороны больше не надевала ни платочка, ни музейного плаща. Тётка помогла ей выбрать в магазине вполне модный серый костюмчик.
За какой-нибудь месяц мы обежали оба дра¬матических театра, оперу, картинную галерею, все, кажется, музеи и выставки; лазали на гор¬ку Высокого Замка, откуда девушка по зелёным башням старого города угадывала места, где мы уже побывали; гуляли в Стрыйском парке, поразившем сибирячку чёрным лебедем; съездили в Яремче, выбранный мною, чтобы представить гостье из-за Урала Карпаты; пили «Нафтусю» из старинного источника в Курортной балке. Карпатские горы она назвала «парниковыми»: «Здесь отдыхать интересно».— «А работать?» — «Быстро наскучит». Однако вскоре и отдыхать в новом крае наскучило моей невесте. Огромный город её утомлял. Она всё чаще вспоминала Север, свою реку и наши Пороги (Таня так и говорила — «наши»). Как-то зашёл разговор о моей аспирантуре. Таня спросила: «Ты бы мог перевестись на заочную?». Тогда я не придал значения этому вопросу — сослался на несовместимость серьёзной учебы с заочным обучением.
В те дни мы стали частенько пререкаться, в основном по пустякам. Сейчас-то я понимаю, что являлось причиной наших размолвок, а тогда пытался свалить вину на примитивные, представлялось мне, нравственные понятия северянки, выросшей среди лесов на краю тундры. Правда, упреков от Тани я почти не слыхал, но она умела вдруг красноречиво замолчать, нахмуриться, уйти в себя. Вполне понятно, жизнь моя в те дни была наполнена не только предстоящей женитьбой. Большое место в ней занимала будущая диссертация. Возобновились некоторые прежние знакомства. Старые университетские друзья успели обзавестись жёнами. Все они были, как на подбор, красивы, бойки, модно одеты. Я мысленно сравнивал Таню то с одной, то с другой и каждый раз становился в тупик, будто сравнивал принципиально несравнимое. Не то, чтобы она была лучше или хуже других,— к ней не подходили здешние мерки. Так в чём же секрет Таниной привлекательности? Правильный ли я нашёл ответ? Судить не могу.
Таня (несколько высокопарно решил я) просто не существует без волнующейся, слов¬но море, многоголосой таёжной целины, без великой реки, проложившей себе путь к студеному океану через каменные Пороги, без грозных лесных пожаров, без усыпляющих песен пурги, без тёплого, точно пушистый живой комок, летнего солнца Севера и незабудкового наряда соседних просторов. Отбери у неё все это — и она исчезнет. Выходит, я способствую её исчезновению, навязывая ей чуждые условия жизни, убиваю её как личность.
Самое большое молчаливое осуждение своей будущей жены заработал я, пригласив на ужин одного преподавателя с кафедры, о котором не так давно отзывался в весьма нелестных выражениях. «Понимаешь, Танюша, сейчас мне нужна его помощь».— «Не понимаю», - хмуро отрезала девушка. Через несколько дней я ещё раз причинил ей боль: продал тридцатитомник Диккенса, как говорится, по цене свободного рынка,— мне нужны были деньги на покупку собрания сочинений Ивана Бунина, продававшегося тоже втридорога. «Как ты мог?!» — горько изумилась Таня, глядя на меня влажными незабудковыми глазами. «Выходит, я не имею права приобрести любимого писателя?» - вопросом на вопрос, закипая, ответил я. «Купить - да, а продать - нет!», - таков был приговор.
Последний наш разговор запомнился мне особенно. Мы сидели вдвоём при потушенном свете перед телевизором. Тётка где-то загуляла. Было уютно. И тихо на душе. Моя рука лежала на Танином плече. Она прижалась ко мне, как тогда, в гроте над рекой, тесно и доверчиво. На экране мелькали тюменские леса, Енисей, Забайкалье. «Миша,- тихо окликнула меня Таня». – «Что?». – « Давай уедем». – «Куда?» - «К нам. Ты ведь геолог». Я убрал руку с плеча девушки. «Нечего нам делать там. Наш дом здесь».
...Таня уехала. Одна. Когда я отлучился в Киев по делам учёбы. До нашей свадьбы оставалось четыре дня.
Если бы я сразу бросился за ней! Хорошо, что не бросился. Сила, настойчивость в таком деле вряд ли приблизили бы нас друг к другу. На моё возмущенное письмо Таня не ответила, а второе я не написал: гордость не позволила.
8.
Хотите спросить, где сейчас Таня? Она давно Татьяна-с-отчеством: тридцать лет прошло. Как-то, листая журнал «Природа», наткнулся я на материал о создании нового заповедника с названием Пороги. Да, те самые Пороги. Статью дополнял фотографический портрет основательницы заказника: биолог Татьяна Никаноровна Черных была снята на фоне многобашенной скалы-замка. Короткая стрижка, полное улыбающееся лицо. Больше чужого было в его чертах, чем знакомого. Имени Таниного отца я не знал, фамилия... могла быть по мужу. Если бы фотографию сделали в цвете, я мог бы надеяться, что догадку мою подтвердят глаза женщины. Хотя вряд ли найдётся типографская краска, чтобы передать их нежный голубой оттенок. Его можно увидеть лишь на Крайнем Севере, на границе леса и тундры в короткую пору весеннего цветения живой природы.
Такие вот мои незабудки.