- Во дела, ну ни одно дежурство не проходит спокойно! Ну, народ, ищет себе на голову приключения, - ругался милиционер и чиркал спичками, пытаясь прикурить.
Машина подпрыгивала на колдобинах, высвечивая фарами сцены ночного города.
- Ну, ладно, у меня работа такая, - продолжал выговаривать участковый двоим в камуфляжной форме, - ну на хрена это нужно вам, казачки? - наконец он раскурил сигарету, заполнив едким дымом салон автомобиля. В груди у него вулканически булькало и сипело, он хрипло продолжал чертыхаться. - Что за жизнь? Покурить некогда. И вас ещё навязали на мою голову. Театр какой-то…
- Обижаешь, Михалыч... Мы служим Отечеству, как говорится, не щадя живота своего, - подал голос с ноткой обиды грузный мужчина, сидящий на переднем пассажирском сидении.
- Ты скажи ещё – царю-батюшке! - сигарета погасла, и участковый зло швырнул её за окно.
В заднем отсеке автомобиля сидел Назар, держась за решетку и наблюдая за скачущими пятнами света. Вот они упёрлись в скамейку, с устроившимся на ней полулёжа мужчиной в шляпе. Раздражённо, в тон участковому, заскрипели тормоза.
Мужчина привстал, одёрнул широкий мешковатый пиджак, и в приветствии приподнял примятую широкополую шляпу, из-под которой взвихренной соломой торчали седые волосы. На вид ему лет шестьдесят, шевелюра переливала своё серебро в необычно пышные, давно позабытые модой бакенбарды. Его попросили пройти. Сутулясь, он медленно двинулся к автомобилю. На двери прочел и расшифровал:
- Пэ, Эм, Гэ – Помощь Местным Гражданам. Благодарю!
- Ты – кто?
- Поэт!
- Давай заваливай, грамотей, - подтолкнул его милиционер.
Помощники участкового молча впихнули попутчика через заднюю дверь.
- Добрый вечер, - дохнул перегаром новоявленный сосед.
- Доброе утро, - ответил Назар.
Автомобиль припарковался у входа в здание, на котором натужно освещалась жёлтым фонарём перекосившаяся вывеска с надписью «Казачья дружина».
В кабинете над потолком горел люминесцентный светильник. На столе – допотопный дисковый чёрный телефон и затёртый журнал. Вдоль стены – несколько расшатанных старых стульев, выцветшие обои, фанерный стенд «Народный дружинник» двадцатилетней давности. Вот и весь интерьер. Скупо и тоскливо.
- Как в советские времена, - высказался мужчина с седыми бакенбардами, - сегодня мы пьём – вы нас ловите, завтра – наоборот.
- Помолчи, умник, - прохрипел старший лейтенант, швырнув на стол фуражку и тяжело усаживаясь на стул.
Он вновь развёл дымовую завесу, жутко кашляя и раздувая покрасневшие щёки. Таращил глаза и дёргал до смешного бровями.
- Надо бросать курить, лучше лишние сто граммов выпить, - еле проговорил старлей, задыхаясь.
Ему было лет под пятьдесят, а ходил в младших офицерах. Возможно, его тучность губила и здоровье, и карьеру?
- Кондрат, начни с поджигателя, - обратился участковый к помощнику с горделивой осанкой и выражением лица всезнающего человека.
Кондрат – выше среднего роста, плотного телосложения. Насупил кустистые пшеничные брови и вонзил взгляд в Назара:
- Фамилия? - в интонации голоса слышалась важность.
- Костров, - ответил Назар.
- Ты это зараз придумал али там у креста? Посмотрел бы на себя, - как трубочист. Если не ты поджёг, тогда кто?
- Да пацанва, наверное, от делать нечего.
- Э-э, нет, это не просто баловство. Тута… О-о!
Кондрат мерил шагами кабинет, постукивая дубинкой по яловому сапогу и поглаживая ремни портупеи. Остановился на середине комнаты, натянул покрепче
форменную кепку. И резко развернулся к Назару. Спросил, как выстрелил:
- Национальность?
- Причём здесь это?
- Я говорю, каких ты кровей? - сощурил глаза казак. - И на цыгана похож, и на кавказца, а? Кучерявый, чернявый. Али ты турок?
- Я – русский. Здесь родился и живу.
Задержанный поэт с седыми бакенбардами убрал шляпу с глаз и пояснил:
- В наших краях со времён монголо-татар столько побывало чужеземцев, что трудно определить, кто ты есть на самом деле. Постареет – побелеет.
- А ты молчи! Доберёмся и до тя, умной. И ныне прибывают…
- Они думают, что у нас тута разлюли малина, - подал голос маленький подтянутый казачок, сидящий за столом и заполняющий протокол. Он был без головного убора, русые волосы коротко стрижены, усы – вразлёт. Глаза маленькие, живые. - Наши прадеды и деды на этой земле кровушку проливали, а теперича привечай кого не поподя.
- Они вынуждены переселяться в наши края – время было неспокойное, бурное, - подал голос Назар. - Недалеко от меня такие живут. В одном небольшом домике – несколько семей. И этот домик – их маленькая родина в большой чужой стране. Их нужно понять.
- Вот-вот! А прописка у их есть? Нашёлся сердобольный, - врезался Кондрат. - Лёха прав. Ты спроси, за что их, таких хороших, погнали из Узбекистана, а Грузия не принимает? Ехали бы в Сибирь, так нет – к нам. Через двадцать лет шагу ступить негде будет. Скажут: тута мы родились, тута наша земля. Они завоюют нас без войны. А не дай Бог, теракты. Глаз да глаз нужен. Земля-то наша. Надо возрождать казачество повсеместно и тогда будет любо-дорого всем.
- Среди любой национальности есть и плохие, и хорошие люди…
- Это удобная фраза, чтоба закрыть глаза на всё происходящее.
- Я вот работаю в коммерческой фирме у Арсена исполнительным директором и – ничего, главное зарплата вовремя.
- Глупой, а ты подумал, что он прикрывается тобой, а за все его махинации отвечать будешь ты? В каждом народе есть своя особенность, черта характера, как и просто в человеке. И как в любом человеке характер не проявляется до поры до времени.
Кондрат засунул дубинку за голенище сапога, уселся на качающийся стул, снял кепку, вытер со лба пот и, довольный произнесённой речью, изрёк:
- Так-то!
- Вы не совсем правы, братья казаки, - Назар тщетно пытался образумить противную сторону.
- Мы не казаки, - рубанул Кондрат. - Мы – казаки.
- Ладно, вы нормальные мужики, но нельзя же...
- Мы не мужики, мы – казаки!
- Всё равно – люди русские, должны понимать…
- Мы не русские…
- О, Господи! А кто же вы?
- Мы – казаки!
Кондрат так громко и резко высек последнее слово, что с вздрогнувшего поэта соскочила шляпа и укатилась под стол. А дремавший с запрокинутой головой участковый от неожиданности издал рык и проснулся.
- Что за театр, итти твою мать? Закругляйтесь… - прохрипел спросонья милиционер и вновь запрокинул голову.
- Ты, Костров, я гляжу, тож с усами, - продолжал Кондрат, - а знаешь ли ты, дорогой, что по усам можно судить о человеке? Тота жа!
Назар сделал удивлённое лицо.
- Вот мои усы – пышные, роскошные. И о чём это говорит, а? А о том, что человек с такими усами степенный, рассудительный, мудрый. И всё у него ладится и всё у него есть. А видал усы, что свисают почти до бороды? Это люди угрюмые, замкнутые, по жизни – одни сложности. Их усы вроде как к земле притягивают, заставляя сутулиться… А у Лёхи усы – вразлёт, вострые на концах, как шашки. То есть человек удалой, лихой, страсть какой юркий, хоть и с придурью…
Лёха оторвался от протокола, поперхнулся слюной и, презрительно щурясь, взглянул на Кондрата.
- Пиши-пиши, - упредил его философствующий казак, - есть усы закрученные лихо кверху, такие усы у человека боевого, напористого, умного и до девок дюже гожива. И Лёха наш иногда закручивает свои вострые концы.
Лёха вновь отвлёкся от писанины и озарился масляной улыбкой.
- А вот у тя, Костров, что за усы? - продолжал рассуждать Кондрат, - Не усы – усики! Куцые, стриженые. Еврейские прямо-таки усики. И что я о тебе скажу? Интеллигентик, чистоплюй, всё у тя ровненько, стелено-глажено. Не наш ты человек.
Под столом копошился поэт, пытаясь достать шляпу. Сонный участковый, ворочаясь, невзначай наступил тяжёлым ботинком, пахнущим гуталином, на затёртые фетровые поля головного убора
- Ты что там возишься? - возмутился Кондрат. - Быстро вылезай и называй свою фамилию.
Поэт, корчась, выполз на коленях из-под стола с раскрасневшимся лицом. Медленно приподнялся и стал отряхивать от пыли раздавленную шляпу, стараясь придать ей первоначальную форму. Затем гордо водрузил её, будто корону, на взъерошенную седую копну волос. Не подумав отряхнуть брюки, он уселся на стул, закинув ногу за ногу. С чувством глубокого величия, скрестил руки на груди, откинулся на спинку стула. И стал чертить в воздухе пируэты носком туфли, на подошве которой зияла, словно мышиная норка, протёртая дыра.
- Итак, назовитесь, будьте любезны, - иронизировал Кондрат, потирая ремни.
- Георгий Зорин. Поэт. Лирик, - и вскинул гордо голову. Не меняя позы, продекламировал:
Сижу за решёткой в темнице сырой.
Вскормленный в неволе орёл молодой...
- А своё? Слабо?
- Пжалте.
Я вернусь к тебе, милая,
Где течёт Егорлык,
Где по самому руслу
Ходит-бродит кулик…
- Вернёшься-вернёшься… Я вижу, лучшего ты уже, точно, ничего не создашь.
- Почему?! - ужаснулся поэт.
- Да ладно. Подумаешь – поэт. И чем жа ты лучше плотника? А жёнка, должно быть, тобой довольна?
- Ка-кой там… - разочарованно протянул Зорин, махнув рукой. - Женщине всё едино: поэт ты, компьютерщик или алкоголик. Времени ей всё равно не уделяешь. Вот поэтому она и ненавидит моё творчество вместе со мной. Женщины мешают моему сочинительству. Их интересует только быт и материальные блага. Но усидеть на двух стульях невозможно. Быть хорошим в семье и быть хорошим в творчестве? Одно другое исключает. Гений должен быть нищим, то есть – независимым! Тогда он создаст ого-го! - поэт указал пальцем в потолок,
посмотрел на облупившуюся штукатурку и продолжил. - Истинно свободный человек – это бомж. Во все времена художники, поэты, композиторы и другие творческие личности никогда не были богатыми. Скорее наоборот – находились близко к нищете. И чем обездоленней творец, - он многозначительно указал ладонью на себя, - тем гениальнее его создание.
- Да, - согласился Кондрат, - ты, я вижу, успеваешь и творить, и вытворять.... Можа, ты и гений, но народ-то не знает. Ты докажи.
- Судьбу гениев вершат бездарности. Пробиться нелегко. И всё же я издал книгу! Чего и вам всем желаю.
- Эхе-хе, - грустно протянул Кондрат, - шагайте сюда «гении» и распишитесь в протоколах. Выпишем вам штрафы и катитесь на все четыре стороны.
- Я останусь до утра: у вас теплее, - повел плечами Зорин, - да и жена не впустит ночью.
- Пока, - сказал Костров и вышел на улицу.
Рассвет уже раскрашивал окна верхних этажей. Молодой человек достал сигарету, закурил. Услышал как за спиной распахнулась дверь. Из охранки вылетел, спотыкаясь и чертыхаясь, седовласый поэт. Он ринулся было назад. Но дверь перед ним захлопнулась. Назар докурил, пристроил окурок на средний палец и, прицелясь, щелчком швырнул в направлении к урне. Попал. И довольный зашагал по аллее. Сзади раздавались стук в дверь и настойчивый крик: «Впустите, бездари!..»