Богатство, власть, жена и дети,
Нужны тебе на этом свете.
На тот — и бедный и богатый,
Уйдёшь один, без провожатых.
Низами Гянджеви
Вы человек ранимый, и потому, быть может, отложите рукопись эту тотчас как прочтёте о том, что смерть важнее жизни. О том, что смерть эстетична, что никто без смерти не внидет в Божественную жизнь.
Люди страшатся смерти, ненавидят и игнорируют её, – умиляются над жизнью только. Но любая жизнь заканчивается смертью, и космология констатирует: жизни во Вселенной меньше смерти.
Жизнь – приговор небес; смерть – награда и восторг транссубъективных свободных пространств. Исход из спёртого марева стойла…
Ненавистно именно бессмертие – бесперспективное, неизменное, бесконечное. Булгаковский Пилат глубоко в теме …
Вы – ранимый человек, но разве можно ранить истиной?
Пишут о любви, о жизни, о смерти. В рукописи речь идёт о смерти, о жизни, о любви.
ПРЕФЕРЕНЦИИ ГЕРОНТА ИЛИ ИСТИНЫ НОВОЙ СОВЕСТИ
Все известно бывает заранее. В то время как она – голая задиристость с жадно раззявленным клювом, ювенальность необразованная с неосмысленным, но уже заискивающим и, одновременно, наглым взором, алчная до одури молодость – смерчем гормональным обуреваемая, к жажде познания приговорённая, тайным страхом проникнутая перед жизнью, перед смертью, перед будущим… в то время как мечется она безбашенно между алкоголем, рэпом, наркотиками и сексом, – Вы, – полная предзнания мудрость, завершив преодоление стандартных вех, спокойно ожидаете транзита в мир иной.
Стандартные этапы человеческой экзистенции на планете Земля соблюдены, если в один прекрасный день четыреста пятьдесят миллионов живчиков Вашего отца устремляются в лоно его избранницы, и один из них, которому суждено стать Вами, шустро расталкивая собратьев хвостиком-жгутиком, первым проникает в яйцеклетку Вашей матери для того чтобы, подчиняясь Божественному Провидению, её оплодотворить. Стандарты экзистенции соблюдены, если в течение последующих девяти месяцев Вы созреваете в благостной тьме чрева Вашей матери, под стук её сердца, питаясь её соками, наслаждаясь температурным комфортом в диапазоне 36,6° Цельсия, будучи ограждены от какофонии внешнего хаоса жировым слоем маминого живота. И только на выходе из материнской утробы – Вашей первой инстанции на планете и единственного места во Вселенной, где энтропия точно не возрастает, – на Вас обрушивается космический шок жизни: температурный, звуковой, световой… излив изо рта околоплодную, делаете первый вздох и тотчас насыщаетесь огорчительными миазмами этого мира. В новом мире холодно, оглушающе шумно, свет режет едва приоткрывшиеся глаза… хочется плакать.
Соприкосновение с реалиями, лежащими вне маминого живота, инициирует первое желание: родиться обратно! Первое вероисповедание – эскейпизм. Убежать… В маму! И далее – ни во что. Ибо УЖЕ ЗНАЕТЕ, что в грядущем, став Геронтом, то есть мужчиной о пятидесяти пяти летах и старше, прочтёте в Экклезиасте: «Блаженны мертвые более живых. А блаженнее их обоих тот, кто не родился вовсе, кто не видал злых дел, какие делаются под солнцем…». Но Вы УЖЕ ЗНАЕТЕ ВСЁ наперед. Знаете, что Провидению угодны Ваша жизнь, становление в Геронта, ожидание и обретение смысла жизни в Апокалипсисе, и потому, сжав виртуальные пока зубки, верноподданно ныряете в зев личного будущего.
Часы идут, дни бегут, а годы летят…
Детство, отрочество, юность, «зрелость» – лишь вехи на путях становления Геронта. Вы многое – ВСЁ! – помните из Вашего бытия дитятей, подростком, юношей, «взрослым» – праздники эти и поражения всегда с Вами. Но ныне – Вы Геронт! Забег по стандартным трекам бытия окончен. Вы – Геронт! Всё, что для остальных (по Ницше «всего лишь для человечества») – «ЕЩЁ», для Вас – «УЖЕ». Провидение ввергло Вас в Ваш возраст. Вы стали Геронтом. Вы окончили Ваши университеты. Вас влечёт эсхатология. Вы вглядываетесь в пределы, которые лежат по ту сторону добра и зла, прекрасного и уродливого, жизни и смерти… и, в ожидании Апокалипсиса, как скользкие клавиши аккордеона, поглаживаете и перебираете преимущества Геронта пред людьми.
Первейшая Геронтова черта – самодостаточность. Геронт не ожидает любви извне, любви от людей, и никому, кроме Бога, ничего не должен. Для того чтобы ежесекундно ощущать себя живым Геронт не нуждается в такой химере как коллектив. Геронт умеет быть наедине с собой, идентифицирует себя человеком, идентифицирует себя человеком успешным, доволен собой в ожидании Апокалипсиса. Геронт – котофей. Он сам по себе. Он не оставит свою мать и не прилепится к жене своей, не допустит в себя такие надрывные фантазии социума, каковыми являются семья, дети, «друзья», «враги», партии и иные ассоциации.
Бескомпромиссный в своей верности самому себе Геронт не желает уметь быть солидарным с кем-либо из людей. Сиротство блаженно для Геронта, одиночество – оргазм. Вслед за кардиналом Ришелье Геронт прекрасно осведомлён о том, что предательство среди людей – это всего лишь вопрос времени. Геронт знает, что любая привязанность заканчивается потерей, любовь не гарантирует ничего, а надежда – это последнее из злосчастий, выползшее на свет из ящика Пандоры, – есть мучительное наказание для человеческого духа, бичуемого на путях к ложным целям.
Порой, напитавшись источников тёмных, отрешившись на время от суеты и горделивой канители, в наши дни правящих бал повсюду в мире, Геронт взмывает на личные горние вершины духа, куда едва доносятся снизу жалкая болтовня о политике, стенания обнищавших духом неудачников, вспотевший вой футбольных стадионов, нудный рефрен о необходимости соблюдать законы, изыски и антраша клоунов от философии... Но такое бывает не часто.
Из Каббалы Геронт знает, что человек – самое вредное и опасное существо не только в своём непосредственном окружении, но и во всем пространственно-временном континууме. Антропоморфные обвинения зверей – «коварство» болотной гадюки, «свирепость» гиены, «кровожадность» тигра – бескрайне примитивны по сравнению с делами и фантазиями человека. Какое оскорбление для животного, – как справедливо заметил Фёдор Михайлович Достоевский, – когда его сравнивают с человеком! Тигр умеет только кусаться и царапаться, но никогда, ни одному тигру не придёт в голову мысль взять и прибить гвоздиком за ухо ближнего своего к деревянной стенке, чтоб стоял и мучился перед смертью, не будучи в состоянии оторвать голову от стены и не разорвать себе при этом ухо .
Будучи наделён воображением и духом предзнания, человек способен проникнуть в прошлое и будущее. Человек завидует не только ближнему своему, своим современникам, но и прохладе пива, которым после жаркого рабочего дня утоляли жажду древнеегипетские строители пирамид в Гизе. Человек ревностно завидует любовным утехам Клеопатры, богатству Креза, сановности царя Соломона, обеспечившей легитимность педофильного вожделения к малолетке Суламифь…
Человек также завидует будущим приключениям своих внуков на Марсе, ибо зависть – чувство универсальное.
Геронт нашёл, что зависть всегда связана с информированностью, со знанием чего-либо. Лишь зная, можно завидовать. И вот как он, Геронт, определяет чувства зависти и ненависти: зависть – страдание от знания чего-либо; ненависть – нежелание знать. Игнорирование, то есть сознательное нежелание знать что-либо, и есть ненависть. Первое убийство на Земле произошло из зависти, переросшей в ненависть. Каин, узнав о том, что «Господь призрел на Авеля и на дар его, а на Каина и на дар его не призрел», возненавидел брата, то есть не желал больше ничего знать о нем. Вывел в поле и убил.
В исповедании Геронту по нраву мыслить себя ребёночком Бога. Вера для Геронта – это непохищаемая радость знания, не омрачённого сомнениями. Адепт Авраамических религий, согласно провозгласивших основным догматом принцип единобожия, Геронт, разумеется, исповедует философию ценностей, а не философию выгоды и пользы.
Геронт видит, что люди вокруг живут так, будто они бессмертны: уверенно отправляют в рот ложку за ложкой, не задумываясь о том, праведным ли путём добыт их хлеб? Фетишем государств и содержанием жизни большинства людей соделалось безоговорочное служение выгоде и пользе, слепое развитие экономики и бизнеса, которые никак не могут быть конечной, горней целью человеческого существования. Они лишь предпосылки для жизни духовной.
Люди восторжённо, почитая сие за доблесть, бряцают оружием. Смыслом жизни объявляют вражду за громадные территории в то время, когда для упокоения их собственного тела достаточно скромного лоскутка земли. Дух же упокоен будет в мире ином.
Поразительно, что друг с другом враждуют братья. Сводные братья по отцу.
Местопребывание истины – нет сомнения в том – в Ветхозаветных книгах. И читаем: Агарь родила Аврааму сына Измаила и Бог, чрез Ангела, заповедовал ей: «Умножая умножу потомство твоё, так что нельзя будет и счесть его от множества». Книга Бытия, 16:10. Это о арабах. Сарра родила Аврааму сына Исаака и Бог заповедовал о ней: «Благословлю её, и произойдут от неё народы». Книга Бытия, 17:16. Это о евреях.
К народам этим слово Геронта:
Палестинцы, иудеи – близнецы и братья.
Папе Аврааму равно ценны.
Юсуф-Иосиф, Ной-Нух… Ладьте!
Будьте как Геронт Богу верны.
Геронт видит, что люди, заворожённые круговертью будней, опьянённые перспективами «цивилизаторских проектов», тешащих их гордыню, прекраснодушно повествующих о том КАК следует прожить жизнь, не очаровываются более чудесами мира, не благоговеют пред волшебством рождения человека, пред магией смерти, преследуют мелочные цели и малодушно готовы отложить на «потом» самое важное: уединённое, проникновенное размышление над жизнью и смертью, над постижением Смысла, над своим предназначением в Божьем Промысле. Люди готовы отложить на «потом» самое главное: решение вопроса о том, ЗАЧЕМ жить. Большинство столь обольщено оказывается самим фактом своего появления на свет, ослеплено калейдоскопом жизни, что в другое чудо – в смерть – вглядывается с отвращением, выучившись за целую жизнь лишь боязни тьмы посмертной, и мало робея, как замечает Владимир Владимирович Набоков, пред «мраком преджизненным».
Многие, прожив долгую жизнь, сходят в могилу, так ни разу и не задумавшись над вопросом: кто они, зачем пришли, куда уходят. Такое бытие неотличимо от небытия.
Косностью людской смертный одр располагается зачастую среди гомона больниц и госпиталей, как будто смерть – заразная болезнь, как будто откровения смерти, как и откровения любви и жизни, не являются внутренней встречей с Богом. Как будто неясно, что в своём пожизненном диалоге с Богом человек прекрасно одинок…
Все прижизненные попутчики – приятели по детским играм, «друзья», «враги», коллеги, товарищи по партии, случайные собеседники в самолётах и поездах, стенающая толпа «близких», сгрудившаяся вокруг смертного одра, – эфемерны и бесполезны. Поэтому вопрос Геронта обращён к самому себе: «Для чего мне люди, если у меня есть Бог?»
Геронт ясно видит: общаясь между собой, люди погружены в культуру подменённых понятий, традицию оксюморонов, когда «ложь во благо» принимается за правду, когда, «во имя достижения полезных и выгодных целей», вопреки очевидности и логике, смешиваются и подменяются друг другом понятия, вещи-антонимы, становятся возможными невозможные компромиссы. Когда, например, привычка к неподвижности и ненависть к новизне, леность и склонность к мимикрии, выдаются за лояльность и верноподданический патриотизм; когда семья и дети, объявленные «высшей ценностью», заводятся лишь по инерции с остальными, в тщете, в корыстной надежде на поддержку только в неизбежной старости; когда осторожность в высказываниях на людях оборачивается маскировкой собственного скудоумия, затейливое писательство – камуфлированием духовной пустоты, толерантность – скрадыванием равнодушия…
Геронт наблюдает, как человека распирает от ощерившихся, внутренне противоречивых амбиций, стремление к реализации которых, – спесивое и безоглядное, – составляет глубинную мотивацию всех, порой немыслимых поступков, включая самые интимные. Самым сокровенным оказывается задекларировать перед людьми собственное существование, доказать, прежде всего самому себе, собственную значимость. И тогда желание обзавестись потомством оказывается на поверку стремлением хотя бы так наследить в этом быстро испаряющемся мире потребительских выгод, где забвение памяти смертной почитается благом. Стремление к запредельному богатству, власти над миром оказывается сродни усилиям выцарапать своё имя на уличной скамейке или – что по сути то же – на Эвересте.
Мифотворчество – вот исконно людское занятие. Сладкий сон под убаюкивающую трель сказок о любви и дружбе предпочтительнее трезвости, которая, следует признать это, бывает порой надрывной и тошнотворной. Свои мифы строчат писатели, рассказывают сказки экономисты, журналисты, документалисты. Миражи исцеления конструируют врачи. Досуг домочадцев полнят легендами отцы семейств.
Игнорирование очевидного – то, что отличает мифотворцев. Люди – герои и филистеры – ежесекундно, независимо от местопребывания, – будь то Виндзорский замок, Бутырская тюрьма, борт МКС или затопленный отсек утонувшего атомохода «Курск» , – занимаются мифотворчеством, создают собственные мирки, где им было бы комфортно.
Самым заветным желанием для человека, живущего в обществе, является желание быть свободным в обществе. Но порой человек желает быть свободным от общества. Если неосмотрительно, слишком интимно, слишком близко к сердцу допустить в свою экзистенцию, в свой самодостаточный мир другого человека, может явиться беда в виде зависимости, похлеще наркотической. На вопрос: «Ваше представление о несчастье?», Карл Маркс отвечал так: «Это зависимость». Легче принять зависимость от сил природы, которые не сопрягаются с достоинством человека, нежели зависимость от других людей. Силы природы и другие люди способны лишь разрушить созданный Вами мир. В свой мир-миф позволительно допустить только Бога и маму.
Мифологизируется всё, что находится во власти людей. Все книги, кроме Библии и Корана, выдуманы по определению, и только Слово Божье не может быть мифом. Ибо Оно не от людей. И по завету Бога Евангелисты и Апостолы не смели «отнимать или прибавлять» от себя. «И если кто отнимет что от слов книги пророчества…, у того отнимет Бог участие в книге жизни…» Откровение от Иоанна, 22:19.
Человек творит и прикладным образом использует мифы в стремлении прояснить – для самого себя, прежде всего, – смысл своей жизни.
Таковы мифы о любви и дружбе.
Недоразумению более двух тысяч лет. Священное Писание сообщает о любви Бога к человечеству: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную». Евангелие от Иоанна, 3:16. Людям же Христос заповедал: «Да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга». Евангелие от Иоанна, 13:34.
Любите друг друга! Это – императив. Это не констатация. Это Божеское повеление людям возлюбить друг друга. Но ведь ещё не возлюбили! Никто не возлюбил ближнего, никто Божеское повеление пока не выполнил. Федор Михайлович Достоевский с грустью признавался: «Как раз ближнего полюбить не могу…», ибо зримы язвы ближнего и внятен смрад … легче полюбить дальнего, латиноамериканца, например, и ему адресовать своё человеколюбие.
«Прииди!» Но не настало пока Царство Божье. Проект незавершён…
Люди не могут договориться о терминах, и тому уже более двух тысяч лет. Что есть любовь? Кто из людей способен дать определение любви? Любовь Бога к людям неисследима человеческим разумом. Тайна сия велика есть. Та любовь между людьми, которую мужчина предлагает женщине, – центральная тема большинства произведений искусства, – не любовь в Библейском смысле, но вектор подспудного стремления к продолжению рода. Зуд в промежности. Если мужчина признаётся в любви мужчине – это странно, нелепо, а то и содомский грех. И только любовь матери к сыну наиболее приближена Божьей любви…
Лишь укутавшись, как в шубу, в созданный им самим миф о любви, человек способен, видимо, пережить катаклизмы и реальные холода измен и предательств.
Страсть к мифотворчеству иссякает перед смертью. И вот тогда, когда сказка жизни окончена, когда уходят мифы, с детства привычно окружавшие и утешавшие человека, абсолютно все люди, протрезвев перед лицом атомарно уравнивающей всё и вся вечности, прозревают и видят, что никакие сокровища, накопленные на земле, не способны умилостивить смерть и заставить её отказаться от намерения отконвоировать человека в иной, неведомый ему мир. Тогда превалирующей эмоцией умирающего сердца, при жизни наполучившем совсем не мифических пощёчин, становится растерянность: жизнь окончена – впереди у атеиста бессмысленный мрак и небытие. Но полон сомнений и взор праведника: по делам или по вере воздастся ему?
По Бердяеву человек изначально обладает меонической, то есть добытийственной непросветлённой несотворённой свободой. Неожиданно для себя явившись в сей дольний мир, возмужав среди холодов, лишений и опасностей, человек свободно – и одинаково обречённо – взирает и на смерть и на Божественное Откровение. Истина избирается в сокровенной глубине человеческой души. Ничто здесь не указ, кроме интимной воли самого человека.
Геронт избирает Божественное Откровение, ощущает себя возлюбленным ребёночком Бога, надеется, что когда-нибудь возлюбят друг друга и люди. Когда-нибудь возлюбят друг друга народы…
Вынужденное культуртрегерство требует признания наряду с «любовью» ещё и такой сцепки человеческих тел и душ, каковая именуется «дружбой». Но отношения между людьми, именуемые «любовными и дружескими», противоречат инстинкту самосохранения. Но трезвое, зрелое, понаторевшее в философии сознание не сомневается: любить другого, больше самого себя, невозможно. Это непрактичное, бессмысленное и предательски опасное по отношению к себе предприятие. И заботиться о «возлюбленном друге ближайшем» больше, нежели о самом себе, – неправильно. Бессмысленно. Предательски опасно.
Вспоминается мудрец из Иудеи, вопросивший в своё время мир: «Если я за других, то кто за меня?» Не получив на свой вопрос адекватного ответа, беспокойный мудрец продолжал вопрошать: «Если я только за себя, то зачем я?»
Ответ на последний вопрос Геронту известен.
На невозможность и фальшь того, что люди именуют «дружбой», указывает в одном стихотворении и Александр Сергеевич Пушкин:
Что дружба? Лёгкий пыл похмелья,
Обиды вольный разговор,
Обмен тщеславия, безделья,
Иль покровительства позор.
Именно так: в утвердительной, а не в вопросительной интонации.
Чеканность древней формулы: «Homo Homini Lupus Est!» размягчается и блекнет лишь под парами этилового спирта. Люди способны «дружить» – то есть временно любить друг друга, искренне поверять друг другу свои радости и душевные невзгоды – только спьяну, из тщеславия или от нечего делать. Живые люди и литературные герои готовы именовать «дружбой» что угодно – соратничество, сожительство, сотрудничество. Даже соперничество. Но блуждая кругами ада, Данте, ни в каких особых «друзьях» не нуждается. Ясон, Геракл, Одиссей со други «дружат» только в ограниченном пространстве своих посудин, плывущих по морям. На берегу – каждый сам за себя, каждый сам по себе – улепетывают от Циклопа на собственных ногах и могут съесть друга, приняв за свинью. “Друзья” не ждут Одиссея в Итаке. Наоборот, воспользовавшись отсутствием Одиссея, домогаются Пенелопы, верной его супруги. Горацио не дано уберечь Гамлета от превратностей судьбы. Гамлету, погибающему от раны, нанесённой отравленной рапирой Лаэрта, Горацио нужен как рупор для того чтобы «рассказать непосвящённым правду о кровавых и безжалостных делах, превратностях, убийствах по ошибке, наказанном двуличье и о кознях…». А мертвые не только стыда, но и друзей не ымут.
Описывая нравы современных ему германских племён, древнеримский автор Тацит отмечает, что молодые люди в те времена охотно примыкали к свите какого-нибудь лидера, обещавшего им трофеи и приключения. Что объединяло молодых людей вокруг их лидера? Чувство дружбы? Страсть к обогащению? К приключениям? Или что-то другое. Такое явление как «дружба» проявляется только в специфических условиях войны, когда необходимо вести слаженные действия. И не дружба это вовсе, а соратничество – порождение специфических условий войны, ведущейся неважно где – в Колхиде, Запорожской Сечи, Крае Косово или где-либо ещё. Эта рутинная область ристалища человеков есть не что иное, как обычная, иногда вдохновенная, но всегда лишь «ярмарка тщеславия» по Теккерею. И Лев Николаевич Толстой называет дружбу не иначе как «соблазном товарищества», призывает «не подпадать этому соблазну, не вступать ни в какие общества, товарищества и согласия…» .
Особый культурный вывих сознания в том, что люди, исповедующие философию выгоды и пользы, легко завязывают между собой так называемые «дружеские» отношения, игнорируя при этом унизительность патронажа и позор покровительства. Немаловажной составляющей «дружбы» Карла Маркса с Фридрихом Энгельсом, столь превозносимой в своё время коммунистической пропагандой, была материальная помощь, оказываемая капиталистом Энгельсом малоимущему Марксу.
Вне специфических условий войны, иных пограничных ситуаций, люди в «дружбе» не нуждаются. И уж совершенно никакой «дружбы» нет среди преставившихся – каждый умирает в одиночестве и предстаёт пред Богом без друзей, представляя только самого себя.
Не нравится Геронту людская молвь: «На Бога надейся, а сам не плошай!» Здесь: гордыня, скабрезная ухмылка недоверия к Богу, лукавый прищур зайца-хитрована, надежда на то, что так называемый «жизненный опыт», «ушлость» в житейских делах, ловкость ума и рук, умение «объегорить лоха» споспешествуют тому, что называется выйти «в дамки» по жизни. Тут коренится спесивая уверенность, что комариный писк, каковым является гомон человеческой цивилизации на планете, может стать фактором глобального потепления климата, против которого можно бороться средствами Киотского протокола… Здесь тайный лаз, которым в мир проникает худший из грехов – грех гордыни …
И как дышать среди таких болот? Воистину: блажен, кто не родился вовсе… И блаженны усопшие, ибо с дыбы сошли. И преференция Геронтова – в предзнании…
О себе Геронт думает, что жизнь свою он уже прожил, и теперь пребывает специалистом по послевкусию жизни. Статус живого трупа использует преимущества невовлечённости в дела мира, неучастия в них, моральной неподсудности. В игру вступают феномены равнодушия к цеплянию за жизнь, к борьбе за существование…
«Если я только за себя, то зачем я?» Для того чтобы творить молитву:
«Бог! Благодарю за всё. Благодарю Тебя, что даровал мне мир, что показал мне мать мою и отца моего. Да снизойдёт от них на меня прощение, да пребудут души их в раю, да будет правдой, что без мук поднялись к Тебе. Когда призовёшь меня, да придёт душа моя к Тебе без мучений. Ты – Отец мой, меня сотворивший, я – ребёночек Твой… Храни меня мощью Твоей. Прошу у Тебя здоровья, благодарю, что даруешь мне. Прошу у Тебя спокойствия, благодарю, что даруешь мне. Да пребудут здоровье и спокойствие со мной и до последнего дня. Да пребудет воля Твоя во всех мирах Твоих! И исполни чаяния мои»
Геронт не признаёт ничего и никого, кроме Бога, мамы и своего горя… Горе Геронта в том, что он матереубийца.