Холодно

Екатерина Яковлева Мурманск
Казалось бы, переезд – событие из числа радостных, но мне он дался нелегко. Я не спеша везла коляску с маленьким Митей, это была наша обычная вечерняя прогулка. Митя вертел головой в пушистой шапке и смешно морщил нос, когда на него опускалась снежинка. За плечами у нас был трудный день переезда на новую квартиру, в течение которого я не раз и не два выходила из себя. Старого дома у нас больше не было, а новая, пока еще чужая квартира – когда она еще станет домом? Я отчего-то все время мерзла в ней…
Кругом, словно горы, возвышались наставленные друг на друга коробки, узлы и узелки, о которые я то и дело запиналась. Ненужные вещи попадались под руку, а нужные найти не представлялось возможным. Новая соседка, которую звали Нина Ивановна, в другое время показалась бы мне весьма приятной пожилой женщиной, но сейчас она раздражала меня своими бесконечными вопросами и назойливыми советами. К тому же она, по доброте душевной, принялась тискать Митю, а я, по правде говоря, очень этого не люблю. Когда какая-нибудь старушка на детской площадке пытается погладить Митю по голове, бормоча всякие нежные слова, я начинаю тихо злиться.
Хотя, конечно, Нина Ивановна здесь была не при чем, я просто устала, вот и все. Устала и сбежала на улицу, оставив мужа одного наедине с тюками, коробками и прочими радостями переезда. Между тем погода стала портиться, похолодало, усилился ветер. Руки замерзли, а перчатки, как я вспомнила с досадой, остались на старой квартире. И я решила вернуться.
Подходя к своему новому дому, я увидела стоящего у подъезда старика. Он стоял, опираясь на палочку, приподняв воротник старенькой потертой дубленки. Войлочные полусапожки на молнии, неумело повязанный шарф… Вот так же всегда повязывает шарф мой отец – вся шея на ветру.
У старика были живые карие глаза, густые брови побелели от снега. Он внимательно наблюдал за чем-то в снегу. И тут я заметила в сугробе необычайно крупного пушистого кота в шлейке. Никогда раньше я не видела, чтобы кошек выгуливали зимой. Митя заерзал в коляске, восторженно засопел, указывая заснеженной варежкой на диковинного зверя.
- Славный, прямо тигр, а не кот, - сказала я, улыбнувшись деду.
- Да-а, большущий вымахал, шельма, - кивнув мне, с гордостью ответил дед. – А принесли его нам – вот такой был махонький комочек, на ладони умещался весь.
Он вынул из кармана большую свою ладонь и показал ее мне. Кот, тем временем, прыжками путешествовал из сугроба в сугроб и напоминал неведомое сказочное существо – огромные желтые глаза, широкий лоб. Он рыл лапой снег и фыркал.
- Восемь годов уж ему, - продолжал рассказывать дед. – Умнее всякой собаки. Мебель только попортил когтями-то. Вот бабушка моя и ругает его день-деньской почем зря. Оттого и он ее, к слову сказать, не шибко жалует. Зря, говорю, ругаешься, голубушка. Жить-то нам с тобой осталось два понедельника, а ты имущество жалеешь.
Последние эти слова старик произнес с особенной горечью. Он поежился от ветра, нахмурился, достал из кармана папиросы и закурил, чиркнув спичкой.
- У нас, видишь ли, обстановка старая, не по-нынешнему все, - сказал он, затянувшись дымом и закашлявшись. – Сын-то мне не единый раз уж говорил: «Давай-ка, мол, батя, барахло твое на помойку отправим. Отслужило оно свой век давно, а тебе новое купим». Нет, говорю, сынок, хоть и барахло оно, хоть и дрянь, а нам с матерью память. Веришь ли, милая, каждая ложка дорога. Вот оно как.
Я сразу вспомнила про свой старый чемодан, с лопнувшей местами кожей, в котором хранилось наследство от бабушки. Он был доверху наполнен сколь чудесными, столь и ненужными вещами. Здесь были вышивки гладью и крестиком, расшитые скатерти и полотенца, салфетки и манжеты, вязаные крючком. Чемодан был большой, он занимал почти всю кладовку, и иногда я решительно собиралась его выкинуть. Но каждый раз пасовала перед таким кощунством, и чемодан продолжал жить своей особой жизнью, храня в себе таинственное, непостижимое, но временами вполне ощутимое тепло.
Я запрокинула голову и посмотрела вверх, на окна своей квартиры. В них горел уютный неяркий свет. Митя, тем временем, зачарованно наблюдал за котом. Когда тот совершал очередной прыжок, взлетала снежная пыль, и Митя смеялся.
- Видишь, как нравится ему, - улыбнулся дед. – Мои-то внучата тоже его любят, тискают, а он – ничего, не злится, привык уж. Однако холодно нынче… Отморозил, небось, лапы-то. До свиданья вам, - он бросил окурок в снег, поднял кота на руки и, бережно отряхнув его шкуру, тихо побрел к соседнему подъезду.
«Ну, что, Митя, домой?» - спросила я сына, разворачивая коляску ко входу в подъезд. Мне хотелось произнести вслух это слово: «домой». Навстречу нам вышла Нина Ивановна. В руках у нее была котомка под продукты. Увидев старика, она окликнула его: «Петр Ильич!». Но Петр Ильич не обернулся, мне показалось только, что он слегка вздрогнул сутулой заснеженной спиной перед тем, как исчезнуть в дверях.
- Оглох, что ли, старый, совсем, - удивилась Нина Ивановна. – Я ж спросить его хотела, не надо ли хлеба купить или еще чего… А то совсем уж плохой стал, на ногах еле держится, может, и есть дома нечего.
И, поймав мой вопросительный взгляд, пояснила:
- Один ведь живет, одинешенек. Ни единой-то души у него.
Нина Ивановна уже ушла, а я все пыталась нащупать окоченевшими пальцами ключи в карманах. И не находила их.