Старенькая коричневая сумка со слегка потертым ремешком. Это не я ее нашла, а она меня. Когда я разбирала вещи в шкафу, сумка выпала к моим ногам. Я подняла ее, открыла – внутри ничего, пусто. Подкладка чернела как дыра. И так же пусто стало внутри меня.
Это была сумка моей бабушки. После смерти деда она попробовала жить одна, но не смогла, и тогда моя мама уговорила ее переехать в нашу просторную городскую квартиру. Уговаривать бабушку пришлось долго, и вот, наконец, она согласилась. Теперь она сидела целыми днями на широком кресле и говорила мало, всё больше головой качала в ответ, когда к ней обращались. За обедом проливала суп, шамкая беззубым ртом, и мама клала на стол перед ней стопку салфеток. По выходным мама купала ее в ванной, и она, чистенькая, светлая, снова возвращалась в свое кресло, завернутая во фланелевый халат, на голове – платочек. Подолгу следила за сменяющимися на экране телевизора картинками, не понимая смысла, забывая о времени.
– Скучно так. Почитать бы, да глаза не видят. Вот даже твоё лицо расплывается, – говорила она мне.
– Ну, хочешь, я тебе вслух почитаю? Вот, Шукшина, например, ты же любишь?
– Не хочу. Ничего не хочу.
Когда-то бабушка любила красивую посуду, всю свою жизнь собирала её. И несколько её чайных сервизов переехали вместе с ней и стояли теперь в серванте. Они выглядели как новые. Бабушка порой брала в руки фарфоровую чашку и показывала мне: "Видишь, какая?.. Изнутри просвечивает, как яичная скорлупа, вот как...".
Однажды мама протирала пыль в серванте, одна чашка выпала у нее из рук и разлетелась на куски. Бабушка была расстроена не на шутку: "Я столько лет берегла, а вы...". И вскоре мама купила похожую чашку и поставила на место разбитой. "Нет, не то это, не то. Зачем только деньги тратила", – огорчалась бабушка. И с тех пор часто, вздыхая, кивала головой в сторону серванта: "Лишняя чашка-то, вовсе не такая. Её как будто топором делали. К чему она тут?".
В глубине прикроватной тумбочки у бабушки лежала пожелтевшая фотография. На ней были запечатлены она, дедушка и маленькая еще мама. Глядя на фотографию, бабушка вспоминала, как они жили: крохотная комнатушка в бараке, в которой они едва умещались втроем. Трудно жили, а всё равно – самое счастливое это было время. Кроме фотографии, в тумбочке лежали ещё лекарства, деревянная иконка и маленькая расчёска – вот и все её вещи, больше ничего. Документов и денег в тумбочке не было, они хранились у мамы. Да и зачем ей деньги, ведь она и на улицу-то не выходила, говорила, что ноги болят.
Часто я заставала её словно в оцепенении, обращалась к бабушке, а она не сразу слышала меня: "Что ты говоришь, милая?" – спрашивала она меня спустя какое-то время. Иногда я рассказывала ей что-то, а она смотрела как будто сквозь меня и только кивала седой головой. Прошла долгая-долгая зима, весна врывалась в открытую форточку свежим влажным ветром. Мама собралась ехать в отпуск, купила билеты, и бабушка неожиданно ожила, воспряла. Она говорила мне, что будет сидеть на даче, греться на солнышке, и что обязательно нужно будет свозить её на кладбище – повидать родные могилы. Я была счастлива, видя, как она радовалась. И я думала: ну вот, теперь всё будет хорошо.
– Вот что я хотела тебя спросить, – робко сказала мне бабушка. – Нет ли у тебя какой-нибудь старенькой сумки?
– Есть, – кивнула я, немного удивившись, – а зачем тебе?
– Хочу в дорогу с собой взять.
– В дорогу? А что ты туда положишь?
Бабушка задумалась на какое-то время, потом посмотрела на меня по-детски, словно стесняясь:
– Ну, не знаю... Расчёску, может? Люди посмотрят, а у меня сумка. А раз сумка есть, значит, что-то в ней лежит у человека. Вещи у него есть, дела есть. И сам он есть тоже.
В отпуск мама так и не поехала – спустя два дня бабушки не стало.