Очевидное и вероятное
Славься, ликуй и банзай, Величайшая Сила природы! Да святится имя твоё невозможными крупными буквами в небесах, озаряемых солнечным днем и во мраке ночного безумия! Что в сравнении с твоими самыми мельчайшими козявками ненасытные попытки человечества взнуздать твою закоренелую стихию?! Ведь, даже в космос лезешь ты сама, а человеки только норовят присвоить дела твоих божественных стремлений и как розовощекие младенцы пытаются перемахнуть через колючки старого ежа, уж миллионы лет дублируя одно и то же! И пусть порою это так печально, как грустная улыбка их румяных, трепетных, наивных ягодиц, я волю человека воспеваю, ибо она - сияние и нить в коварных дебрях лабиринта жизни!
Вот, именно эта железная воля меня подгоняла, когда я упрямо стремился реально свершить воплощение планов по схеме простой и конкретной - захотел и сделал. А мне охота было порыбачить и вся природа не шептала, но настырно диктовала - успевай! - и явно прочила удачу и победу! А до рыбацких мест не так уж близко: из города туда-обратно сутки на дорогу и только день в деревне - из двух то выходных!
И вот, как только я приехал поздно вечером, скорей проснулся рано утром и сразу побежал насадочных козявок добывать, поскольку в темноте их плохо видно.
Уже светало - весь поселок и пейзаж окрестных мест от одного бугра прекрасно различались до другого: где я бегу, тут Шаловский бугор, а там - Шушуй, а между ними пруд и речка Чера и все это один и тот же Шаловский поселок.
Когда-то некто Строганов скорехонько церкву, плотину и завод при помощи крестьян успел построить. Крестьяне сгоряча взбесились, и некто Строганов сбежал, а пруд, завод и церкву с плотиной он взять с собой не смог и тут оставил. Деревни Шагино и Чудино с восточной стороны и с запада от Шаловска, но отношения к рассказу не имеют, да я и так уж слишком много местности с разбегу описал….
Так вот, бегу я за козявками через бугор, а сам невмоготу хочу рыбачить, тем более, что клев такой быть должен, что палец рыбе не показывай - откусит и утащит в воду! А рассветает быстро так, что зубы судорогой сводит.
Но все равно бежать необходимо - червей не будешь ведь в чужом сыром навозе худосочных воровать, когда свои толстенные в напревшей куче за бугром садовый баушкин участок ковыряют!
Набрав всего, что может шевелиться, задохшись, спотыкаясь, прибежал на берег (туда-сюда всего два с половиной километра), но опоздал: пока привязывал, оторванные впопыхах все крючья, всё утро вовсе рассвело, и даже взялся ветерок!
А клёвое местечко, куда ни плюнь, рыбак на рыбаке теснятся, смотрят неприветливо и косо и норовят обидное чего-нибудь сказать.
Шушуйские и Шаловские жители односельчане и из-за этого находятся в конфликте. А выражают это так - Шушуйские кричат:
- Эй, ты, зареченский!
А Шаловские задирают:
- Сам ты зареченский!
И это так обидно слышать, как будь то ты зареченский, а те наоборот! И из-за этого буза и потасовки… Хотя и не такие сильные, как на ближнем востоке. А так, как я, когда-то жил и там и там, никто не расступался и к клёвому местечку мне пролезть не удавалось.
Пришлось пристраиваться сбоку, на плотине длиною в километр, наклоненных к воде бетонных плит, как раз между Шаловском и Шушуем.
Но рыбу не поймешь - тут ловится, а рядом пусто. Или - один таскает, а другой стоит и вроде, как дурак… Вон, Нинка Окаянная без остановки вынимает, а ты следишь, чтобы случайно вслух не сматериться.
А солнышко ласкает всё и розово так светит, вздымая кверху дальние бугры, зеленые дубравы с золотом стволов столетних сосен над водной гладью с переменной рябью…
Один рыбак замешкался от счастья, вытягивая крупного леща, и я доверчиво протиснулся поближе в самый центр событий. Но очень скромно, будь то бы не я. Он взглядом измерял меня неоднократно, но не измерил полностью - мне продолжало не клевать. Он гордо сжалился и дал мне каши - тут все подряд рыбачили на кашу, наматывая кашу на крючок. И Геро Бомба поделился.
(Это был Геро Бомба, а не Шплинт)
А я на радостях её наляпал на наклонную бетонную плиту, стал соскребать, но покачнулся и едва не съехал в воду. Но Геро Бомба удержал меня и наступил на эту собственную кашу и, матерясь, поехал в пруд, в котором сразу ненадолго скрылся.
При этом рыба из его ведра вместе с ведром упала в ту же воду, и мне пришлось тихонечко уйти.
Нет, я сперва хотел ему помочь карабкаться по скользкой каше и намоченной плите, но он так грубо матерился и яростно плевал в меня водой, что поэтическое настроение моё мгновенно прервалось, вся рифма сдохла и на ясном небе появились безобразные по форме облака.
Я перешел на другую сторону плотины и спустился к скромной речке под названием Шушуйская Канава, которая вытекала из трубы, нависшей над нею.
Тут я хотел попробовать половить сорожку на манную кашу, оставшуюся у меня на ботинке, но все участки суши, с которой можно было закинуть удочку, оба уже были заняты рыбаками. В болото я, конечно, не полез, всё-таки август кончается и вода уже дюже холодная. Оставалась труба. Я забрался на трубу и пошел по ней, смещаясь, как канатоходец, балансируя ведром и удой. Добрался до самого края - метра два над водой и четыре до берега - и только тут уже поскользнулся на всё той же каше: хряпнул по трубе пустым ведром, сломал удочку, упал в воду и утонул.
Вода обледенила мне душу и вытолкнула из себя, но толстая струя трубянной воды ударила мне в голову и снова утопила.
Ведро, по крайней мере, точно утонуло.
А я явился к баушке, как половая тряпка.
Вдогонку с плотины мне ещё кто- то крикнул в мою огорченную спину:
- Мокряк зареченский!
- Сам зареченский! - кто-то дерзнул в ответ, и началась буза.
Я не оглядывался. Я вяло шёл, превозмогая боль, которую мне нанесла бездушная труба в одно заветнейшее место…
Баушка мне не обрадовалась. Она сказала:
- Ну, вот, как обычно. Пойду на базар и куплю тебе рыбы.
На что я совсем ничего не ответил, а взял топор и положил его на место.
От этого боль испугалась и оставила меня одного. А я разделся, растерся, оделся в сухое, взял топор и кусок пирога и бодрый вообще и по натуре зашагал через бугор в густой тёмный лес - туда, где растут жерди.
Ибо в моей голове созрел план: сделать колья (рыбачить с кольями удобнее, чем с якорем), сесть в лодку, при помощи кольев приткнуться к тому шибко клевому месту чтобы не сдувало и, глядя надменно в глаза всем зареченским и всем остальным зареченским, гордо рыбачить огромную рыбину за рыбиной и безо всякой на то унизительной очереди!
Обуреваемый этаким ярким видением я легко шагал по высоте Угора, рассекая воздух корпусом и острым топором.
Ветер весело рвал мои волосы, но не мог оторвать - только щёкотно было башке - а вокруг раскинулись бескрайние просторы: восточные - на восток, западные - на запад и так далее.
Сам бугор оставался на месте и, хотя он был лысый, зато с него было видно на десять- пятнадцать огромных вёрст во все бесконечные стороны, где не мешали другие бугры, на которых росли такие живописные леса, какие я уже сумел описать во время рыбалки. Справа внизу оставался на месте красивейший, но пристыженный высоким небом, огромный пруд.
Позади него, за плотиной, Шушуйский бугор облепил домишками свои бока. Впереди вдалеке выставлял свои домики Чёра - небольшой районный городишко - и если не сильно крутить головой, то немного левее него жердяной, тёмный лес - цель похода и азимут ориентира.
Вовсе влево смотреть не хотелось - там солнце внезапно слепило глаза из-за облаков, которых уже стало много, хотя горизонт в эту сторону ближе всего.
Вид, как будь то с самолета, особенно, когда спускаешься с бугра: просторно делается сердцу в клетке, душа, как ветер, веет всюду!
На ходу и сверху я наметил самую тёмную часть тёмного леса - где темней, там гуще, а где гуще, там и жерди - прочертил на местности прямую, невидимую линию и устремился по ней сверху вниз яко сокол с острым топором.
И пусть у человечества мечты сбываются лишь через толщу поколений, а я решил и я сегодня же добьюсь!
В самом низу перед лесом глубокий овраг, проходимый в былые годы без запинки, весь зарос огромными зонтами, как пеканами, какой то жгучей дрянью, от которой, если прикоснуться, кожа нарывает и не заживает по полгода.
Пришлось, натянув рукава и подняв воротник, пробираться, как в джунглях, совсем не касаясь растений.
Сперва осторожно и вниз очень круто, потом по оврагову дну, затем вверх по круче всё так же заросшей поганой травой, цепляясь носками и пятками в землю, так как нечем и не за что больше вцепиться во мраке ядовитых лопухов в то время как солнышко где- то на небе чирикало радостным щебетом диких птенцов…
Наконец то весь в поту и паутине, намотавшейся на уши и глаза, кое как продрался без помощи рук по обрыву круто вверх сквозь две сросшиеся ели.
Отдышался как собака и оглянулся: совсем рядом - в пяти шагах в сторону - через этот поганый овраг шла светлейшая, просторная тропинка, по которой могла бы пройти шеренгой целая рота слонов!
Ох, как я чрезвычайно огорчился! Даже полчаса курил дрожащими руками. Для чего такие испытания на ровном месте?
И с жердями вышло боком: то толстовата ёлочка, то тонковата, то кривовата, то коротковата, а то, как раз, но слабовата и липковата и совсем не ёлочка, а пихта…
В конце концов, умаялся, но высмотрел таки одну. Срубил.
От веточек почистил - хороша! Попробовал согнуть - сломалась. Да, что же ты! Ещё одну такую присмотрел.
Всё так же скурпулёзно-долго… Попробовал - сломалась!
А время то идет!
Ведь, завтра снова в город - в двуногий каменный зверинец на колёсах!
Тут я маленько, мягко выражаясь, психанул - давай трясти все ёлки кряду и гнуть, особенно, которые уже и так от времени засохли - гектара два валежника переломал!
И сразу же нашел, что надо - сухие, длинные и прочные, почти без веточек!
Пока я с этими жердями через бугры и впадины до дому дотащился, фонтан хотения почти засох…
Но тут примчался Шурик Кумушкин на бешеном, как сатана, мотоцикле с калекой Маниным в коляске.
Шурик мне родственник, мотоцикл - его техническое средство, поэтому два слова о Манине…
Я бы этому хромому, царство ему небесное, вторую ногу сам бы отломил и сам бы оторвал!... Попозже догадаетесь зачем…
И вместе с баушкой втроём они меня заговорили - мол, небо уже хмурое, солнца уже не видать, клевать уже не будет, а тут в лесу грибы пошли стенка на стенку - давай, давай, скорей, скорей, ещё не вечер!
Как будь то я вернулся не из лесу, а из поля…
( На самом деле лодочка с племянником уехала рыбачить)
Хотя, конечно, грибочки - это редкостная прелесть и если есть возможность, их надо поскорее собирать без передышки, по зарослям лесным с ножом носиться кверху задом, выкалывать себе глаза об сучья…
И вот, мы несемся на бешеном мотоцикле: Шурик в очках навалился на руль, как Чкалов под мостом на свой штурвал, я на заднем сидении на внезапных поворотах болтаюсь, будь то корабельный якорь в шторм, а Манин в коляске, как жидкое золото плещется и колышется и корзины наши в нём, словно, плавают…
Я хотел попросить, что бы ехали малость потише, но воздух от скорости мне едва рот не порвал.
Вдруг, внезапно Шурик тормозит и как Долгорукий, десницей своей указует:
- Пойдёте вот так, мимо сколков, потом повернете и обратно на то место, где мы, Манин, с тобой прошлый раз мотоцикл оставляли. Я еду туда же и там подожду - вас дождусь. - и умчался на бешеном мотоцикле.
Ты смотри не заблудись! - осанисто схохмил уже пустому месту Манин и умно так направился в кусты - хромой, лысый вождь:
- Ты туда, а я сюда… - это он уже мне объявил и исчез в чаще, натянув на свою башку тряпочку с козырьком.
А я что? Я ничего. Раз он знает, пусть ведет. Я к нему со всем почтением, как к Дерсу Узола и Миклухе Маклаю вместе взятым, которые помнят, где стоит обратный мотоцикл. Старший должен быть один! Тем более, такой важный и старший по годам…
Ну, грибы грибами - так, два белых, третий, как снег… Сперва, вроде, неплохо попадались, а потом - то бурелом, то суходол - стало поменьше и больше червивых.
Прочесали с Маниным несколько сколков и решили двинуть через поле к отдаленному лесочку. Манин впереди маячит: вверх-вниз, вверх-вниз, а я тихонько следом плетусь, помаленьку овёс обдираю - баушка надрать просила для каких-нибудь своих медицинских экспериментов. И спешить особо некуда и места знакомые и устал уже бегать сегодня напрасно, как зайчик - только бы в баньку попасть, а более ничего не охота.
Подошли мы к лесочку и решили его обойти вдоль опушки в обхват в обе стороны.
Шли, шли… Манин где то там, я с другой стороны, а лесок-то всё тянется и тянется и конца ему нет… Внутрь заходишь - чаща непролазная - ели, пихты, осины, рябины, калина, малина, трава высоченная ноги путает - ходу нет! Возвращаешься к опушке – опять поле и край леса и конца ему и краю не видать.
Я аукаю Манина, а в ответ тишина и только один сумасшедший кузнечик сдавленно и как- то через силу по крыльям ногой себя скоблит.
Куда возвращаться чувствую, но без Манина не уйдешь - жалко калеку бросать. Опять ору ему:
- Манин… Манин…
И кузнечик:
- Чик-чик-чик…
Наконец отдалённо заухало. Я на голос иду, но он как то равноудалено и одинаково пропадает и слышится вновь… Наконец, усиленно затрещало и на опушку выпал страшный ободранный человек, весь в еловой шелухе, курточкин рукав болтается, сам насквозь от пота мокрый - пар идет, как от каменки бани-парилки в студёную зиму…
Стянул с башки грязную тряпочку, размазал ею грязь на харе, напялил тряпочку обратно:
- Надо в эту сторону… - лицо умное, как у Кришны.
- Манин, пошли домой? Надоело мотаться.
- А я, по-твоему, куда всё это время пробираюсь?
- А где мотоцикл стоять должен?
- Надо в эту сторону…
- Ты уверен?
Ох, лучше бы я так не спрашивал! Как я почувствовал себя неловко…
Пошли в эту сторону вместе. Манин мудро молчит, тяжело сопит и шагает вверх-вниз, но идём совсем не к дому, а совсем наоборот..
- Манин, надо туда! - говорю ему и показываю, куда чувствую.
Хэ! - величаво обернулся он и хмылко ухмыльнулся, словно Будда на жертвенном камне. А крупные капли висят на бровях, на висках и набухли, как ягоды - вот-вот взорвутся… И стекают грязными дорожками… Потом прёт, как от мерина-тяжеловоза, - Вон, за тем леском в ложок, через поле…Там и Шурик с мотоциклом. Слышишь - тарахтит!
Было очень тихо, но я так напрягся, что затарахтело. Послушали ещё. Нет, не тарахтит. Послушали еще.
- Ладно, надо идти. Там место встречи.
Опять идем довольно долго. Проходим поле. Неожиданно выходим на дорогу. Идем по ней долго. Ветер давно уже стих и как- то всё повисло… Небо тяжелое, серое. Край леса словно закостенел.
Хорошо вокруг, Манин! Не жарко. Воздушек, мамочка, родниковый! Не холодно и солнце не печет! А что, Манин, ты с лодочки нынче рыбачил?
- Ы… - Манин дышит, как дырявая гармошка без кнопок, когда её таскают за ремни туда-сюда…
Умолкаю и смотрю ему на сапоги - огромные бахилы тяжело дубасят по дороге: топ-хлоп, топ-хлоп…
- Смотри, Манин, следы! - в песке отпечатались два типа следов: два следа плоские и два следа неровные. Примерились - наши следы! Плоские мои, а те его. Идут туда, куда и мы…
Мы тут уже ходили! Давай, Манин, свернём сюда! - предлагаю, но встречаю взгляд упрямый из распаренной башки. Возражать бесполезно. Идём обратно - навстречу нашим же двойным следам, пока не упираемся в лес, в котором только что застряли.
Я подавлен, устал и начинаю сомневаться в своих чувствах направлений.
- Надо его пересечь. - говорит вожак, - Мы пойдем напрямик!
Я уже не дискутирую. Иду, как инка за вождем…
Однако, дело худо: в лесу так всё запущено - завалено и сплетено - что продвигаемся шагов по пять в минуту. Трухлявые стволы во мху, трава, как сети, а на сучёвник, как наступишь, так провалишься по пояс - всё прогнило. Чем дальше залазим, тем выше встречаются ели и безобразней непролазный бурелом.
Грибы? В таком лесу грибы не водятся. В таком лесу растет только жуткая дурь на поганых изогнутых ножках, внезапный сук, провальное падение со скользкого завала в остряки и давящая тишина, особенно, когда не дышишь…
Я пытаюсь идти чуть вперёд, чтобы Манин мог видеть, куда перевалить себя через завал - он уже дважды застревал негнущейся ногой в горбатых рогатинах и так мучительно кряхтел… Его паническое, сиплое дыхание доводит до отчаянья!
Я уже не думаю «Подумаешь, какая фигня! Мы в родном лесу! Подумаешь, прогулка затянулась…Какие интересные коросты на деревьях!», а я уже думаю: «Щука, ты, Манин! Гурон! Старый Маугли! Не знал тебя всю жизнь и дальше знать не буду! Вот, только выйдем, хряпну тебя вот этой вот дубиной по башке, Конь Египетский! Моча и кровавое зрелище! Баушка с ума сойдёт, когда мы к ней сегодня не вернемся! Добро бы средние века, а то, ведь, на дворе уж третье тыщелетие далекого светлого будущего и сотовая связь по спутникам - хоть на другой планете, что угодно говори, а я, как Сусанин тут в сучьях барахтаюсь! Да и добро бы сам, так ведь, дурень зареченский заблудил!
Шурик почему то не орет и не бибикает - пять часов уже ползаем по кустарникам!... Секретарь-машинистка колхозная!…»
Про позор пока не думаю - даже в мыслях как-то не было…
Неожиданно вываливаемся на какую-то лежанку - с одной стороны плотный, непролазный ельник, с другой стороны бурелом, проплетенный малиной, а сама лежанка образована очень плотно примятой густой и высокой доселе травой.
И не запах, а чувство запаха какого-то огромного зверя!
Молча смотрим друг на друга.
Ну и рожа у Манина - безобразие в образе человеческом - спецназ так тени не наводит!
- Логово! - шепчет Манин и задирает голову ноздрями вверх так, что сквозь них видно его грязные кальсоны.
Нависшее ровной свинцовой пластиной небо, как будь- то накрыло собою глубокий колодец из мрачно-косматых деревьев, обволокло их, прилипло к макушкам…
И ватная тишина… Только в лёгких у Манина что то щёлкает…
Идиоты мы с тобой! Надо по солнцу искать! - ляпнул Манин.
И мы, не сговариваясь, двинули, почему-то в обратную сторону, хотя, бурелом там ничуть не примялся и не сделался пролазнее.
Я нет-нет, да и гляну на мрачное небо - как он там хотел солнце увидеть? Во все стороны - восток!
С трудом пробираясь в обратную сторону мы немного отдалились друг от друга. Может быть даже оттого, что уже не могли видеть эти грязные, размырзаные рожи. Когда внезапно кончилась чащоба и я выпал в пустоту и чисто поле.
Манина было не слышно.
Дорога здесь шла рядом с лесом, была хорошо утоптана нашими следами в обоих направлениях и упиралась в небо, которое плотно припаялось к горизонту. Аукаться нужды не было - мы с Маниным находились где то поблизости друг от друга.
Несколько шагов по дорожке и послышалось странное чавканье, шлёпанье и урчание…
И тут же за крохотным поворотом я увидел загнанного зверя.
Он приник, раскинув лапы, к мелкой луже и жадно лакал из неё что-то мутное и тягучее, пуская волну козырьком грязной кепки. Голова поднялась в мою сторону, подбородок трясётся - странное, страшное зрелище - здоровенный мужик и дрожащие губы…
- Пить охота, - сказал Манин.
Пошли так! - я направился полем, как влекло меня бессознательно.
Манин сильно отстал, однако, плёлся следом.
Овсяное поле, полоски лесов и никакого ориентира.
Всё равномерно придавлено небом.
Ощущения времени нет.
Вскоре вышли на очередную дорогу. Прошли немного по ней.
И, вот, наконец-то появилось ощущение чего-то знакомого…
Как-то радостнее стало всё вокруг и появилась полная уверенность.
До места, где расстались с Шуриком, прошли ещё с два километра.
Теперь отсюда Манин прямо по дороге вёл к стоянке мотоцикла, и чем ближе мы подходили к заветному месту, тем выше становился предводитель и взор его светлел и возвращалась хмылкая прищёка на лицо.
Мотоцикла там не оказалось.
Решили ждать - не мог же Кумушкин нас бросить! Наверное, гоняет, ищет, не найдет - вернётся.
Сидели долго и без разговоров. Смотрели на обрезки от чужих грибов...
Вдруг, затарахтело. Встали.
Бешеный Шурик на бешеном мотоцикле весь седой и бледный бешено несётся и страшно матерится на ходу и так вдохновенно, что здесь не приводятся даже синонимы!
В литературном переводе оказалось, что он, устав нас дожидаться первый раз, сгонял домой - увез жене грибы - полнешеньку корзину белых - вернулся, и пока нас снова ждал, ещё набрал корзину, потом поехал нас искать, кричать и материться…
Когда замаялся, поехал на заправку, заправился, опять вернулся, стал метаться и кричать, сигналить и рычать мотором…
Потом решил, что мы могли его не встретить на месте встречи и ушли домой.
Сгонял домой, разведку произвел, как истинный разведчик, сказавши баушке, что ножичек забыл - это спустя пять или шесть часов, как мы уехали искать грибы… Потом сюда вернулся объездной дорогой, опять сигналил и орал, потом на кладбище зачем то съездил и вот, сейчас сюда вернулся, а мы - вот!
И тут Манин - товарищ мой - ему с ухмылкой говорит:
Гога, балбес, всё идёт и идёт! Я ему - не туда! - а он лезет и лезет! Ну, ни чё, ты, главное, не унывай (это он мне), зареченский!
И тут я впервые узнал, как это люди замыкаются в себе и как это страшно:
От его поганых слов я так устал, что сперва хотел ударить кулаком ему в глаз, но неожиданно ушёл в себя и так замкнулся, что впал в анабиоз и всю обратную дорогу только смотрел молча вдаль, ни с кем не говоря и никому ничего не отвечая. И ничего не замечая, выпал на одном из поворотов из седла, но был подобран, и молча, глядя прямо вдаль, опять всё ехал, ехал, ехал, как бульонный холодец и куриная задница.
Корзины вёз, конечно, Манин.
Особенно Шурикову повторную – полную - которая простояла на дороге, пока он метался по кладбищу и заправкам.
Манин держал её этак - на виду…
Баушка обрадовалась, что я привёз ей овса, но долго не могла отделить его от корзины, сучьев, иголок, листьев и от всего чудесного грибного месива, которое получилось. Она даже ругала во мне грибника, но мне было на всё наплевать.
Весь оставшийся вечер я провёл, как стационарный больной, оглушенный сильнейшим наркозом - просто сидел на диване и просто смотрел сквозь окно далеко-далеко…
16.09.2004. Одуй