На фабрике я был уже в восемь часов, по утру; теперь, дескать, опаздывать было нельзя. За прошлый месяц четверо попали под сокращение, да и обо мне туту не самого лучшего мнения. И ночь вся в бессоннице прошла, а утро да день – в голоде. Да еще и этот разговор с Федором Михалычем, начальником нашего цеха, совсем не выходил из головы. Случился разговор этот, в обеденное время, когда все сбегаются в кучи и некуда ступить одному. Подходит ко мне, значит, и говорит: «Ты что это, Роман, совсем не видишь, что вокруг происходит? Ходишь, вечно в себя уйдешь и не слышишь и не видишь никого. Будто и дела тебе никакого нет, до мира этого, - я ничего не отвечал, и он продолжал: - А скоро всю фабрику расформируют, скоро и из домов повыселяют. Да черт знает что скоро со всеми нами будет!» Потом он ушел, а я так и остался стоять там на месте, да в таком недоумении, что у меня несколько дней потом еще кости подрагивали. Ни домой не было желания идти, ни на фабрике оставаться. За ночь ту первую, после слов Федора Михалыча, я так испугался за жизнь свою, за страну, да за нас всех, что с горю чуть не повесился. Благо, думаю, нет у меня ни родителей, ни жены, ни детей. Благо, думаю, не увидит никто из моих, что станется с нами.
Как же мне тяжко жить-то было с такими мыслями первые дни. Все кричат: «Смена власти!» - и только хуже мне от этого делается. В цеху на стене теперь плакат висел: «Новая партия – мир или война?». И все я не мог успокоиться из-за этой мысли о войне. Думаю, надо в оппозицию идти. Надо же делать что-то!
И вот субботним утром пошел я на демонстрацию. Чисто случайно, по слухам о ней узнал. По дороге неожиданно встретил Федора Михалыча. Рассказал куда и зачем иду, а он мне говорит: «Что за околесину ты несешь, Рома? Какая демонстрация, тебя завтра же с фабрики выпрут! Пойди умойся, юродивый.» Я ничего не ответил на это, а только ушел. Какое мне дело до фабрики, когда страна вот вот рухнет!
Людей много было, проталкивался вперед с большим трудом. Потом кто-то вдалеке стал говорить в микрофон. Толпа так гудела, что и расслышать было нельзя. Все неслись куда-то вперед, что-то кричали. Я пытался спросить, что происходит, я кричал, умолял, но мне никто не ответил. «Что за люди, - подумал я. – Что за мир, где даже твои сторонники против тебя». С этой мыслью я упал, и кроме треска ломающихся костей уже ничего не слышал.