Пешком-то пешком, да как это люди равновесие удерживают без брюха? Туда-сюда, словно муравьи, шныряют и хоть бы что. А тут пупочную часть так и хочется вперед выпятить, чтоб на ногах удержаться, а не выпячивается ничего. Вот беда.
Сгоряча Лев Грандынбланыч хотел было «скорую помощь» вызвать, да вспомнил, как недавно среди ночи жене вызывал. Два мордоворота явились. С мокрой улицы в грязных ботинках по мягким коврам, как по сердцу… Ужас! Анкету заполнили, три листа исписали. А толку? Тьфу!
За всякими разными мыслями Лев Грандынбланыч оказался в центре города. Не в самом его пекле, а чуть в стороне, где народу не так много, где ни троллейбусов, ни трамваев. Оказался невдалеке от главного городского здания, которое хоть и построено в бытность советской власти, но еще ждет своего летописца, ибо для его постройки пришлось снести целый квартал. Олицетворением безоглядной монументальности поднялось оно и нависло над городом подобно джину, выпущенному из пузырька. Поднялось да так и замерло, не успело расползтись тучей, застыло в бетоне и камне.
Предполагавший сидеть в нем не иначе как в одного из богов метил. Олимп себе творил. Уж на что Граня со своим выдающимся пузом понимал толк в самовитости, но и он, проходя мимо административного чуда, не мог не подивиться замыслу творца, знанию им трепетной человеческой психологии. С какой стороны ни входи, в какой подъезд ни суйся, прежде всего вроде бы случайно, походя, должен преодолеть десятка два мраморных ступенек. А для чего? А для того, чтобы ты, смерд, трепетом успел изойти к находящимся за твердыней стен, чтобы к каждой кабинетной двери страхом проникся.
Бывало, порой и к такой власти Граня себя примерял. Кто не грешен? Но что касается славы, то, надо отдать ему должное, до сих пор особо охоч не был. Может, внутри где-то и пошевеливалось нечто этакое, готовое выплеснуться, показаться, мол, вот он я, вот он. Но еще папаша, Царство ему небесное, служивший зав. секцией мыльного отдела галантерейного магазина на окраине города, учил великой заповеди: не высовывайся!
– Вот видишь, – любил показывать он на опушку леса, – все вершинки одна к одной, листочек к листочку, сучок к сучку. А вон та дура, вишь, обгорелая, выше других вымахала. Думала до неба достать. А где оно, небо-то? Первая гроза «трах-бах!». А по ком? По ней, по выскочке окаянной. Не хотела быть как все, торчи культей обугленной.
Вспоминая про «обугленную культю», Грандынбланыч тому радовался, что его контора вместе со складом находилась хоть и в оживленной части города, но в общем-то и не высовывалась. В церкви бывшей она находилась. Издалека поглядишь – храм и храм, поближе подойдешь – тоже храм. Только заброшенный, гора мусора, да и только. На месте сбитой маковки тонкая березка ветками брызнула да крапива зеленым ежиком по окантовке кирпичной стреканула. Захочешь внутрь церквушки, памятника архитектуры XVII века, проникнуть, сто раз пожалеешь: репьи, полынь, та же крапива вперемежку с колючками всякими, да и ноги поломать не долго. Нарочно не тужились убирать всяческий хлам. Но посвященные…
О, посвященные и сами в курсе, как жить можно. Так что – зачем ему слава? Его и так в родном городе, кому знать, знали, а кому не положено -–и знать нечего. Особенно, если ты так и не выбился из мелкого чину. О чем говорить с тобой? О светлом будущем? Настоящее не темнее.
«Обугленную культю» Лев Грандынбланыч помнил, да все-таки пятый десяток на исходе. Рубеж, можно сказать, в некотором роде. А тут так называемая перестройка. Всякий сопляк, гля, как языком чешет, того гляди то ли в министры, то ли в депутаты угодит. Старой рыбе тем более всплеснуть хочется напоследок, хвостом брызнуть. А то кто о тебе что скажет? Так и умрешь в безвестности. Много ли о тебе знают, например, хотя бы вон те двое, что навстречу движутся?
В одном из них Лев Грандынбланыч вдруг разглядел директора торга Станислава Эдмундовича Розенвасера, в другом – столичного ревизора, фамилию которого надо бы, как понимал Грандынбланыч, ночь-полночь наизусть помнить. А тут заклинило, хоть колуном вышибай. То ли на «М», то ли на «Ж», а, может, и на «Х» даже. Вот какая заковыристая фамилия.
Да, точно! Они! Вот и иномарка директора вороненым крылом блеснула из-за угла. С Витькой-шофером.
– Станиславу Эдмундовичу, – уж было хотел пропеть Лев Грандынбланыч, да вовремя рот закрыл, осекшись.
Розенвасер, прямой, как палка, лишь холодно глянул в его сторону, даже кивнул вроде бы на всякий случай и, чужой, как товар на витрине, свернул с напарником к парадному входу в администрацию.
Подобного никогда не происходило со Станиславом Эдмундовичем. Уж с близкими-то, со своими людьми он не чинился: иной раз улыбку не жалел, хоть и скупую, а то, случалось, и ласковым словом одаривал. Лев Грандынбланыч был ему тоже не из дальних, а даже, можно сказать, наоборот…
«Не узнал или не захотел узнать? – не меньше, чем от самой пропажи, похолодел Граня. – Это что ж? Неужели я так изменился? Чепуха! Ему просто некогда. Конечно, некогда ему! И – с ревизором. Что-то стряслось. Не иначе. Ах, да! Витька-шофер наверняка знает!».
– Эй! – дружески пошевелил пальцами приподнятой руки Лев Грандынбланыч в сторону шофера.
Этакое вальяжное, еще вчерашнее было в этом жесте. И шофер должен был непременно уловить этот жест. Он как раз к обочине прижал начальскую машину. Носом к носу, считай, столкнулись. Но Витек, голуба душа, высунувшись из кабины, будто черепаха из-под панциря, на приветливый жест Льва Грандынбланыча крутанул лысоватой головенкой влево, потом вправо, ища какой-то иной объект, с каким мог поздороваться этот неизвестный ему человек, и, не найдя никого, недоуменно втянул голову под тот же самый панцирь.
Граня оглянулся от неожиданности. Но за ним и вокруг никого не было. Лишь освещенный вынырнувшим из-под облака скупым солнцем, как в зеркале, увидел собственное отражение в широком фонаре витринного окна. Мешком висел на нем добротный английского сукна и бельгийского покроя плащ, сшитый в Барселоне и доставленный оттуда едва ли не нарочным. Австрийская шляпа на голове, придававшая обычно ему молодцеватый вид, и та сегодня почему-то скукожилась и перекосилась, словно ворона, посаженная на пугало. Заметно было, что волосы у Грани, аккуратно подкрашенные на височках, вороньими же перьями выбивались из-под шляпы, довершая и без того, мягко говоря, не совсем удачный портрет. А еще эти «стиляжьи» брючки кремового цвета в черную крапинку!
«Ты что ж, сукин сын, морду воротишь?», – хотел прикрикнуть на Витька Лев Грандынбланыч, да сдержал себя. Чувство близкой опасности холодком охватило. Заторопился подальше отсюда. Липкие лапы страха откуда-то изнутри подобрались под самое горло, сдавили его. «Нет, не случайно живот исчез, не случайно. Это знак. Это, может, дело уголовное завели уже. Может, даже из-за этого и Розенвасера с ревизором наверх вызвали. Потому и не узнал Розенвасер. Вид сделал, что не узнал».
Лев Грандынбланыч представил, что где-то в столе уже лежит на него уголовное дело, и, может, осталось только выписать ордер на арест. Вот сейчас явишься на работу, распорядишься, чтобы тебе принесли чаю в кабинет, а вместо чаю – они входят: слезайте, приехали.
Но за что? Где же прокол? Где? С одним Станиславом Эдмундовичем сколько коньяка выхлебал, сколько дорогих подарков ему, плешивому… А он… Друг закадычный, можно сказать, и то прошел, будто не узнал…
Пьяными ногами передвигался Лев Грандынбланыч мимо детского универмага, мимо кинотеатра «Спутник», завернул за угол – мимо овощного магазинишки, мимо чахоточного скверика. Какая-то первоклашка с розовым бантом и портфелем ткнулась в него с разбегу, мячиком отскочила, как от неживого. А он и был, как неживой: поводов для тревоги набиралось больше, чем хотелось бы. Смотря, с какого конца подъезжать! Стоп! Неужели та старая карга капнула?
Лев Грандынбланыч замер сторожевой собакой, прислушиваясь к самому себе: вспомнил. Пустяк, мелочь, царапина в делах повседневных. Но с мелочей и начинается. Кто бы мог подумать, что эта милая старушка и есть самая настоящая грымза? Приволоклась старая карга, ее видите ли послали именно к нему? Зачем? Тесу выписать. Те-су!.. я что, тес выписываю? Домину с гаражом отгрохать – еще куда ни шло, а то те-су!
Это кто ж ее послал? Чего ж я не спросил грымзу? Старая бабка и – тесу. А я еще пошутил даже: «На гроб тебе, что ли, бабуля?». Бабулей эту ведьму назвал. Кто ж знал, что она такая изнеженная, что шуток не понимает. Надо бы, конечно, тесу ей кинуть, чтоб не дымила. А я пожалел сдуру, отказал, мол, кладовщица болеет. Не знаешь, где соломки подстелить…
И ведь фамилию свою назвала. Погоди, что-то знакомая вроде фамилия, похолодел Грандынбланыч… Тогда еще подумал, что знакомая. Васька услышал шум, скорее увел ее к себе – успокаивать. А может, и не успокаивать. Нет, он не успокаивать ее увлек. Будет он еще успокаивать. Наоборот, настропалил, иуда, подсказал, куда жаловаться… Вот оно что! – с ужасом догадался Грандынбланыч, и тут же отбросил догадку – да нет, меня бы предупредили. Неужели копают?
Он стал припоминать еще кое-какие свои, как называют их в его кругах, недоработки, и внутри у него сам собою образовался кусок льда, который незамедлительно начал таять и, растекаясь по жилам, заставлял цепенеть все имеющиеся в наличии члены.
И что за б-ская такая порода – человек, который, конечно, хотя и звучит гордо, но стоит шагнуть в сторону с пьедестала этой самой гордости, и сам не заметишь, как все существо твое повлечет непонятно в каком направлении. Помутнение какое-то происходит! И Грандынбланыч, на что важная, представительная по сию пору фигура, и то передвигал ноги в бессознательном состоянии, едва ли не сталкиваясь с прохожими, не замечая, сколько времени протикало, а как поднял голову в неожиданный момент озарения, так волосы зашевелились на макушке. Взгляд его очей уперся в массивную медную доску с выгравированным до боли знакомым гербом и скромненьким обозначением мрачного здания «Областная прокуратура».
Лев Грандынбланыч неосознанно даже шляпу поправил, будто раскланялся с кем-то весьма уважаемым. Он встал, зачем-то шепотом перечитывая название учреждения. Суеверный страх приковал его к месту. Рука потянулась к массивной же двери, будто именно сюда и только сюда направлялся он, выйдя из дома. Опомнился, когда поймал подозрительный взгляд плотненького человека в военной форме, полковника, в ту минуту выходящего из здания. Лев Грандынбланыч машинально крутнулся, будто уворачиваясь от бокового удара, и хотел было уже продолжить путешествие вверх по проспекту, как, обмирая, почувствовал дотронувшуюся до него руку. Тьфу ты! Это оказалась простецкого, видать, из деревни, вида бабка, безуспешно пытавшаяся овладеть его вниманием.
– Милок, а милок! – совала она то ли письмо, то ли повестку, – посмотри, милай, а то я слепая. Мне сюда или не сюда в нутренние органы?
Лев Грандынбланыч машинально глянул в старушкины водянистые глаза, морщинистое лицо и, наверное, столько всего она прочла в его взгляде, что сочла за благо поскорее оставить в покое, не дожидаясь ответа. А Граня, в свою очередь, отворотил очи и, потихоньку пятясь, стал удаляться, сворачивая за угол продовольственного магазина.
На обочине тротуара три шустрых воробья вырывали друг у друга корку хлеба. Каждый тянул в свою сторону, стараясь перехитрить соперника, сбить его с толку. В пылу они не обращали внимания на Льва Грандынбланыча, пока он не топнул ногой прямо перед спорящей кучкой. Она вмиг рассыпалась, с криком разлетелась в разные стороны, так и оставив валяться неподеленную корку.
Что-то живое шевельнулось в Грандынбланыче от этой сцены, словно ключевой воды хлебнул.
«Не-е, меня просто так не возьмешь. Это пуганая ворона куста боится, а я вам не ворона. Я ворон! Я, может, завтра на всю страну, на весь мир стану известен. Укуси меня тогда, попробуй. Ну, у кого еще пузо за одну ночь пропадало? Вон дохляк ползет, отдышаться не может, в три ручья пот со лба. Ходить разучился. У него, что ли? Да он бы полжизни не пожалел, лишь бы килограмм сбросить. Полстраны опузатело. Еле дышат. Да меня сейчас на руках носить надо! по телевизору на дню по десять раз показывать как образец. Чего это я раскис? Да мне сейчас не прятаться, а демонстрировать себя надо. Где тут редакция-то у нас была?