Если сказать, что газета, в редакцию которой осенило направиться Льва Грандынбланыча, называлась «Темный луч», то все равно никто не поверит. Что это, скажут, за темный луч такой? Разве луч может быть темным? Нонсенс. Нет, разумеется, не может. И все знали, что не может, а терпели. Пригляделись. Остается только догадываться, что поскольку название родилось на заре прошлого века, то есть давным-давно, когда люди добровольно понимали, что они темные, но все равно, хоть расшибись, несли в себе свет, то и название газетке присобачили соответствующее.
Впрочем, в этимологические глубины окунаться не стану. К тому же несуразность словосочетания заметна только свежему глазу, а для жителей города она как бы примелькавши… Они до того привыкли к нему, до того внесли свое творческое осмысление, что она стала называться между ними попросту «Темнилочка». Чему вполне соответствовала, неоднократно подтверждая восторженными статьями и репортажами.
– Там у вас нашей «Темнилочки» еще не осталось? – порой с надеждой спрашивали горожане в киосках города, не успев купить ее вовремя. – Ну, посмотрите, может, между центральных изданий нечаянно завалялась?
И если не удавалось приобрести это ароматнейшее блюдо, приперченное и покрытое масляной аппетитной корочкой жареных фактов, с изысканнейшей подливой местного секса, расстроенный читатель весь оставшийся день не мог найти себе места. «Темнилка», «Тима», «Тимашок», «Тимурка», наконец. И это лишь жалкая частица производных от «Темного луча», в редакцию которого направлял свои стопы возбужденный Лев Грандынбланыч.
Да и так ли важно, как горожане звали свою наилюбимейшую газету? Они имена иной раз в грош не ставят. Ты меня хоть горшком назови, только в печь не сажай. Лев Грандынбланыч и то, между нами говоря, иным высокопоставленным особам позволял называть себя попросту Граней. Не сразу поймешь – то ли девочка, то ли мальчик. Но среди подчиненных, а тем более чужих людей никаким таким горшком он не собирался прикидываться. А тем более – садиться… Глагол этот в любом спряжении и контексте производил дрожь в его внутренностях. Впрочем, согласитесь, не у него одного. Некоторые, не чета даже Грандынбланычу, всячески изворачиваются, лишь бы избежать употребления злосчастного словца. И уж если припрет произнести, то найдется тотчас заменить его на ласковое «присаживайтесь». Дабы не пугать и себя, и человека. Потому как, а вдруг он окажется еще необнаруженным жуликом, а то и кем-нибудь похлеще.
К чести Грандынбланыча, при всей его внешней солидности еще до потери пуза, сам чувствовал, что он сволочь препорядочная, что он жулик из жуликов, ворюга из ворюг. Может, даже пузо не выдержало? Исчезло от стыда, из-за того, что им прикрывается такая образина человеческая. Но мало ли что о себе мы знаем? Мы о себе и не такое можем наговорить. Да велика ли от этого выгода? А не велика, так и нечего нам раздеваться, друг перед дружкой голяком бегать. А вот о том, что исчезла, может, самая наиважнейшая часть тела, Лев Грандынбланыч готов был поведать сейчас всему свету. Пусть весь свет ахнет, пусть друг у друга из рук рвут «темнилочку» драгоценную. Пусть в трамваях-троллейбусах обсуждают. Пусть знают, насколько необыкновенен Лев Грандынбланыч. «Осмелится ли тогда даже и сам Станислав Эдмундович Розенвасер подкопаться под меня, если б даже и захотел», – размышлял наш орел.
При всей своей важности, при безусловном обладании денежной массой в рублях и валюте, при бесчисленных влиятельных знакомых, Грандынбланыч был несколько наивен относительно защитного свойства славы. Никогда прежде ему даже не приходилось задумываться об этом. Но поскольку привык он, имея прагматичный характер, все окружающее приспосабливать себе на пользу, то и происшедшее решил повернуть таким же образом. Короче, Лев Грандынбланыч возжаждал во что бы то ни стало сделаться знаменитостью. Ну, вот просто до урчания в желудке.
Не успел он ступить за пределы лифта, как увидел шагнувших ему навстречу двух молодцов и почувствовал себя подхваченным означенными молодцами под руки с обеих сторон и увлекаемым в глубину коридора.
– А мы вас знаем, а мы вас знаем! – только и сумел разобрать он.
Стряхнуть с себя этих двух охламонов Льву Грандынбланычу, может, и не составило бы большого труда. Все-таки хоть и без пуза, а пудов шесть или около того в нем осталось. Кроме того, оба молодца, между нами говоря, были шибздики вроде его зама. Один, правда, в сальном в некоторых местах костюме и толстых очках, не забывал напускать на себя солидность. А приглядеться получше – все равно шибздик. О другом и говорить нечего: синий цыпленок из государственного холодильника. Поведи плечами Лев Грандынбланыч, и мигом бы осыпались, как подточенные червями яблоки с ветки здорового дерева. Но дерево это словно оцепенело: «Вот оно. Влип. Вычислили! Знали, куда пойду…». Тело независимо от него самого отяжелело и стало оседать.
– Что с вами? – буркнул очкастый, морщась и толкая свободной рукой дверь в просторный шумный кабинет, полный народу.
Тут только Лев Грандынбланыч осознал, что не из радиоприемника, а именно отсюда ожгла его только что частушка:
– Разнесу деревню, братцы,
До последнего венца.
– Не пой, сынок, военных песен,
Не расстраивай отца.
И дробный топот ног, и дикий хохот, и выкрики «Горько! Горько!», – все отсюда. Понял это, когда узрел длинный стол с бутылками, закусками, с хрустальной, тонкой кружевной работы вазой посредине. И огрызок соленого огурца в ней. Этот съежившийся огрызок в роскошном лоне переливающейся нежными тонкими гранями вазы зацепился в сознании Льва Грандынбланыча за какой-то невидимый крючок и никак не хотел отцепляться, как какая-нибудь навязчивая идея.
При появлении молодцев под руки с одеревеневшим Грандынбланычем, сидевшие лицом к двери оживленно привстали, а находившиеся спиной – с готовностью повернулись. И восторг, и удивление, и любопытство можно было прочесть на распаренных, уже не совсем трезвых лицах.
– Вот, Риточка, привели! – торжественным фальцетом прокричал синий цыпленок курчавому существу в белоснежном платье и победно оглядел Льва Грандынбланыча, словно только что приобретенную для любимой коллекции, давно желаемую вещь.
Никому еще не удавалось так глядеть на Граню. Даже если бы сам шибздик собственными руками сотворил его, и то Лев Грандынбланыч не простил бы подобного взгляда. Губы его задрожали то ли от обиды, то ли от негодования, особенно, когда услышал кокетливый писк из уст курчавого существа:
– Кого привел?
– Твоего папу! Кого же еще? – хмыкнул очкарик для близсидящих, но большинство услышало.
За столом удовлетворенно захлопали в ладоши и зашумели еще больше, задвигали стульями, уступая место. Кто-то подскочил, потянулся к шляпе Льва Грандынбланыча:
– Позвольте поухаживать…
«Не позволю! – протестовало и сотрясалось все внутри Грани. – Не смейте дотрагиваться до меня!», – кричал его внутренний голос. Но внешне он был словно бы замороженный. Необычность роли, необычность обстановки, этот шум, гам, выкрики – чистый шабаш – гипнотизировали, отупляли.
– А мы заждались, мы все хотели идти встречать…
– Поздравляем вас!
– Где у нас чистые тарелки?
– Минуточку! Замрите! – подскочил вертлявый молодой человек с фотоаппаратурой в руках, стал вертеть Льва Грандынбланыча во все стороны и щелкал, щелкал, щелкал…
– Риточка, как ты похожа на папу! – восторженно воскликнула какая-то прилизанная сухопарая кляча с дымящейся сигаретой в вытянутых пальцах. – Ну как две капли воды, – она переводила умиленный взгляд с Риточки на Льва Грандынбланыча и обратно, словно ничего более прекрасного не видела за всю свою жизнь.
– Что ты мелешь? – истерично взвизгнуло существо, которое называли Риточкой. – Какого папу? Откуда приволокли это чучело? – возмущенно зашипела она разомлевшему от застолья соседу в рубашке с расстегнутым воротом и спущенным галстуком. Пиджак его темного костюма неуклюже свисал со спинки стула, а хозяин пиджака внимал божественному шипенью. Глупая улыбка блуждала по его счастливой физиономии.
«Ах ты стерва! Это я для тебя чучело!», – про себя возмутился Лев Грандынбланыч, тотчас осознав, что его просто-напросто приняли за отца этого истеричного существа. Начальственная гордыня прорезала наконец его возмущенный голос:
– Это еще что тут за безобразие? В рабочее время… Маскарад! Люди хлеб в поте лица добывают, у станка не разгибаются, а вы, молодежь. Что за организация? Вот я сейчас на вас в газету… Где у вас тут редакция?
Веселящееся общество остолбенело.
Тут же и выяснилось к обоюдному конфузу, что это и есть редакция. Что вон та в завитушках и тот, который рядом с ней лыка не вяжет, – оба сотрудники газеты, и они только что расписались, по коему поводу и устроен сей скромненький сабантуйчик.
– А вы, простите, что хотели, гражданин? – деликатно придерживая под локоть, увлекал Граню в кабинет напротив плоский, с рыбьим взглядом человек средних лет, назвавшийся Неверовым-Думским.
Только что, пока начали разбирались с этим неизвестно как залетевшим в редакцию пугалом, заведующий отделом писем Неверов-Думский под шумок опрокинул в себя три стопаря подряд и собрался было, пользуясь случаем, плотненько отвести душу. Он уж как можно ближе подвинул к себе тарелку с нарезанной заботливыми руками женщин вареной колбаской, одновременно цепляя счастливо доставшейся ему вилкой сочный шматец домашнего сальца, как замредактора И.В. Мазурин (редактор торчал где-то на совещании), яростно шипя и вращая глазами, вытащил Неверова-Думского прямо из-за стола.
– Убирай его куда хочешь, Сева! Твой кадр.
– А что, это я его приволок? – хотел отпереться Неверов-Думский, уже явственно предвкушая нежный аромат чесночком отдающего сальца.
– С нашими идиотами я еще поговорю, – процедил И.В. Мазурин сквозь стиснутые зубы. – Папашу притащили, кретины. Мамашу пошли искать.
И вот, затосковав от так бездарно сорванной операции с закусоном, Неверов-Думский мысленно готов был растерзать Льва Грандынбланыча. «Занесло долбака под облака», – скрипел он зубами, изображая однако выдержанного и гостеприимного сотрудника, одновременно изо всех сил выдавливая гостя в коридор. «Пугало огородное, жлоб несчастный, приперся, ждали тебя. Небось, с жалобой какой-нибудь».
– Мы сегодня вообще-то не выходим, – стандартно-извиняющимся тоном объяснял он. – То есть у нас творческий день. Как бы… Ну, это… событие… – кивнул Думский в сторону кабинета, где шумела свадьба.
– У меня тоже событие, – неуверенно попытался улыбнуться Лев Грандынбланыч, поворачивая на мировую и решая сходу ошарашить участливо глядящего на него газетчика.
– Что делать? Что делать? – пробубнил газетчик. – По всей стране одни события. Событие за событием. То на Дальнем Востоке, то на Ближнем Востоке, то в автобусе, то в троллейбусе. Послушайте, вы завтра не могли бы зайти?..
– А, может, вы все-таки выслушаете меня, молодой человек? – нахохлился Лев Грандынбланыч, норовя боком протиснуться в свободный кабинет.
– Ну что? Что могло у вас такое случиться? – бдительно подставляя плечо, сделал внимательно-терпеливое лицо Неверов-Думский.
– Вот зайдемте, и вам изложу…
– Не понял, – сработал под дурачка Неверов-Думский, еще надеясь успеть к столу.
– А если я хочу кондефициально, – подчеркнуто, как на дипломатическом рауте, козырнул своей интеллигентностью Лев Грандынбланыч.
– Как?
– Кондефициально.
Неверов-Думский машинально про себя отметил три ошибки в слове «конфиденциальный», но поправлять не стал, вспомнив повальную нашу влюбленность в иностранные слова и то, как весь коллектив редакции напрасно бился над одним из своих сотрудников, который жить не мог без слова «дилемма». Каждый раз перед его произнесением набирал полную грудь энтузиазма, замирал, словно прыгун перед лужей, вспоминал, как правильно произносить это слово, но все равно выпаливал: «диалема». Ну, не давалось оно ему никак, хоть кол на голове теши.
Три рюмахи, принятые без закуски, между тем, начинали делать свое черное дело. Неверова-Думского они расслабляли. Окружающие становились братьями. Чувство человечности и сострадания, запрятанное обычно как неприкосновенный запас, обнаружило свои печальные и добрые глаза, готовые пролить банальную слезу по невероятному поводу.
– Что вы мне хотели сказать? – почти прошептал Неверов-Думский, прощая посетителю драгоценную вареную колбасу и уколотый вилкой, но так и не донесенный до рта шматец домашнего сальца. – Все вопросы – за-а-автра. О кей? Поймите, браток. Событие у нас… Свадьба…
– А у меня – пузо!
Думский опять поскучнел. Ему стало ясно, кто перед ним. Больные частенько заглядывают в редакции. К такому тут привыкли. Неверов-Думский не был каким-нибудь изувером и старался как можно человечнее обходиться с ними. В конце концов, рассуждал он, кто докажет, что все мы не шизофреники. Но что делать с этим?
– Послушай, – он перешел на «ты», – может быть, есть хочешь?
Граня уже хотел есть, дома ему было не до завтрака. Но причем тут еда?
– У меня пузо пропало, молодой человек, – терпеливым шепотом сообщил Лев Грандынбланыч. – Нынче ночью.
– У нас оно не появлялось, – вежливо ответил Думский и для наглядности даже приоткрыл дверь кабинета. Смотрите, мол. – Одиннадцатый этаж все-таки. А оно не воздушный шар…
Если бы Лев Грандынбланыч был склонен к философии, он бы давно знал, что люди одной нации, тем не менее, чаще всего разговаривают на разных языках. В подобные тонкости, однако, он не вдавался, поэтому выражение лица его стало таким, что мчавшийся мимо сотрудник Зайцевич испуганно приостановился:
– Что у него?
– Да, – отмахнулся Неверов-Думский, – это вот… Говорит, брюхо пропало, – произнес таким тоном, что и дураку стало бы ясно: дело выеденного яйца не стоит.
– Что? Пузо пропало? – мигом сообразил Зайцевич, подыгрывая приятелю. – Дефицит! Но отчаиваться не советую: сейчас все дефицит. Прошлое воскресенье на толкучке… – хотел рассказать что-то, но махнул рукой и помчался в туалет.
– Вы хорошо устроились, ребята, – перестал сопротивляться Лев Грандынбланыч, – у вас тут все есть.
– Есть, есть… – с готовностью подтвердил Неверов-Думский, мысленно продекламировав Евтушенко: «то ли есть у них свобода, то ли хочется им есть». Чертов мазурик, – обругал он Мазурина, – заставил возиться с шизоидом. Хоть бы догадались – оставили пожрать.
«Хорошо устроились, – уже про себя повторил Лев Грандынбланыч, видя эту непробиваемую стену. – Не за того приняли, голодранцы. Знали бы – на руках понесли, в лучшее кресло усадили».
Не привык он, чтобы его выпроваживали. Даже туда, куда был как бы не вхож, где, выражаясь фигурально, плавали куда какие солидные рыбины, едва шевелящие плавниками и спесиво выпучивающие глаза, так вот даже туда он находил извилистые тропинки, неся перед собой сдобный пирог дефицита, при виде которого маслянели физиономии не то что обыкновенных, но и самых казалось бы твердокаменных сиятельств. А тут что – сопляки, мальчишки! «Да если бы я к вам… Нет, на смех надо было назваться, сказать: «Ну-ка, ребятки, шагом марш в ресторан за мной, угощаю». Вот тогда б я посмотрел на вас… или лучше принять в конторе, по-деловому, а потом уж ошарашить. А еще лучше – на квартире или на даче. Пусть бы поглазели, как уважаемые люди живут. Шеи бы своротили, оглядываясь. От одного серванта рты бы вам перекорежило, от люстр кованых, от книжных шкафов, от книг с позолоченными корешками… Да ежели провести в подвальчик. А то – дефицит, дефицит… Одно это слово и знакомо вам. Самого дефицита не видали, да и вряд ли когда увидите».
«Вот они тебя, дурака, тогда бы и расписали. Вот они бы тебя, старого валенка, вывернули кишками наружу, размазали бы по всем страницам. Не-е-т. Очень правильно, что именно инкогнито к ним явился – вроде бедного родственника. Только одни идиоты за какого-то папашу приняли. Другой еще хуже – за шизофреника. Милый, молиться надо на таких шизофреников! На них дела держатся. Не хватало мне перед тобой слюни пускать».
– Пошутили, и хватит, молодой человек! Потвердел голосом Лев Грандынбланыч. – Борис Никодимыч-то на месте? – по имени-отчеству назвал он редактора. Помнил на всякий случай.
– Вы его лично знаете? – трезвея, заинтересованно спросил Неверов-Думский.
– Он меня знает! – нажимая на местоимение «он», весомо произнес Граня.
Тут одновременно послышались звук открывающихся дверей лифта и блеющий голосок Вертуховича:
– Кого это я знаю?
Борис Никодимыч появился в кожаном пальто, привезенном из последней поездки за границу, в шляпе, с желткового цвета портфелем в руке. На всякий случай он осклабился вглядываясь в нелепую фигуру Льва Грандынбланыча.
– Нет, простите, не вспоминаю что-то… А вы откуда? По какому вопросу?
– Понимаете, Борис Никодимыч, – осторожно вмешался Неверов-Думский, – у господина… – он сделал многозначительную паузу, – эта вот часть у него пропала. Исчезла, то есть..
– И хорошо! – с петушиной бодростью воскликнул Вертухович, в свою очередь принимая Льва Грандынбланыча за шизофреника. – Спортом, наверное занимались? Хорошо!
– Мы могли бы с вами, уважаемый Борис Никодимыч, так сказать, тэт-а-тэт? – захватывая инициативу, вкрадчиво проворковал Лев Грандынбланыч.
– А чего тэт-а-тэт? Дело ясное: пузо пропало. Отлично! Можно только приветствовать. У меня тоже нет. Во – ровно!
– Нет, понимаете ли, тут дело тоньше, – надавил на клавишу доверительности Лев Грандынбланыч. – Представьте, например, что у… (он наклонился к самому уху редактора, отметив поросячью розоватость пушком подернутой раковины, и трепетным шепотом произнес известное им обоим высокопоставленно имя). Вот представьте, у него бы пропало пузо. Что бы вы делали?
– У них никогда не пропадет, – убежденно парировал редактор.
– А у меня вот пропало.
– Но вы не они. То есть, не он.
– Тем более! У меня же вчера еще вот… все было, – Лев Грандынбланыч для доказательства оттянул борта плаща на выпрямленную руку. – Вот такое! Вечером, после программы «Время» ложился – было. Утром проснулся – во! Одни ребра остались. Пощупай…
– Верю, верю, верю… – отстранился Вертухович. – Но мы-то что для вас?…
– Как что? Перед вами сенсация! Потрясающий факт. Нигде в мире ничего подобного не случалось. Мне ли вас убеждать? Вы же золотые перья. Я вам даже скажу по секрету, – Лев Грандынбланыч понизил голос, – сам лично убедился, что значит ваша печать. Да, да! Помните, месяц назад вы камня на камне не оставили от продавца Ватрушкиной. Вспомнили?
– Конечно, конечно, – деловито подтвердил Вертухович. – Исключительно жесткий материал.
– И талантливый! – заметил Лев Грандынбланыч. – Очень талантливый! Думаете, где теперь эта Ватрушкина? В управлении торговли. Инспектор. А без вашей газеты ей гнить бы и гнить, извините, за прилавком.
Вертухович незаметно потемнел, желваки заиграли на его осторожном лице, прищурился:
– Но у вас, простите, живот…
– Я и говорю… Нигде ничего подобного не было. Вчера было – во! Сегодня – во. Пользуйтесь… Пишите! Неизвестное об известном. Пропажа пуза, живота, брюха, как угодно.
– Ну, знаете, это весьма деликатная тема, – пожал плечами Вертухович, – тут все товары с прилавков пропали, и то воздерживаемся, а это, извините, живот…
Лев Грандынбланыч понял, что ему не верят, что его принимают за сумасшедшего, стараются поскорее избавиться от него. Он успел схватить за рукав собиравшегося уже уходить Вертуховича, жарко задышал ему в лицо:
– Нельзя так, Борис Никодимыч! Нельзя! Я живой человек… Я тоже имею право… В конце концов, вы столько всякой ерунды печатаете, и ничего. А это сенсация! Поверьте.
– Да что вы в самом деле? – обиделся за ерунду Вертухович. – Какая сенсация? У вас что, по квартире вещи летают? Вы что, мыслью шкафы передвигаете или спите на потолке? Что за сенсация? Подумаешь, пузо пропало. А откуда я знаю, что оно у вас было? И что за пузо? Кто подтвердит? Я такое могу сказать, только – во! О собственном кошельке. Вчера после получки в карман не входил, домой пришел, там жена. Сегодня он, видишь, какой? Вот так-то. Это действительно сенсация. А вы – живот пропал, живот пропал… Так что, как говорят французы, шерше ля фам.
– Так бы и сказали, Борис Никодимыч, засиял Граня, доставая весомый бумажник. – Я всегда готов. Сколько?
– Я сказал – ищите женщину, – как никогда густо, к его чести, покраснел Вертухович и показал спину.
«Женщину искать? Какую женщину?», – хотел спросить Лев Грандынбланыч, но вовремя вспомнил, что у него теперь нет пуза, неизвестно еще, что означает это явление, и благоразумно сдержался.
«Эх, сад-виноград,
Зеленая роща.
То ли жинка виновата,
То ли злая теща», – раздалось в это время из кабинета, где гужевалась молодежная свадьба.