Отец пил нещадно. Он пил, можно сказать, беспощадно. И никогда не закусывал! Оправдывало лишь отсутствие закуски. Напившись, буйствовал, матерился, орал революционные песни вперемешку с лозунгами. В более глубоком опьянении рычал и дрался – бил всех, кто под руку попадал – мать, односельчан, дворнягу Тузика, тощую клячу Цетку, названную в память о Кларе Цеткин.
Мать тоже пила, но по-другому. Напившись, становилась сонной. Движения делались плавными, плохо координированными. Где была, там и засыпала.
Председателем колхоза отец стал давно. Ради его благосклонности поголовно пьющие колхозники приносили «при-седателю» самогон. Так уж было заведено в селе Горбунки Исетского района, что в трехстах километрах от Тюмени.
Детей у «при-седателя» с женой народилось тринадцать, но выжил только один – сынок Энглен, поименованный в честь Энгельса с Лениным. Из-за постоянных перебоев с закуской двенадцать его братьев и сестер сошли в могилу, даже не став пионерами. Пьяненькая мать всякий раз выла над каждым помершим непонятную тоскливую песню, а отец заворачивал в дырявую попонку, нес на погост и закапывал неглубоко. И напивался пуще обычного.
Когда началася война, прибыли «вакуированные» из блокадного Ленинграда. Тюменские «партейные органы» прислали в Горбунки двоих – мать с дочкой. Никто из местных не пожелал взять к себе: «Самим-то жрать неча, куда ентих-то?». Пришлось «при-седателю» брать.
Бабу-сорокалетку звали Серафимой, оказалась ленинградской библиотекаршей. Дочь семнадцати годков – Полиной.
В первую же ночь отец деловито побил и изнасиловал Серафиму, а утром для успокоения горько ревущей бабы заставил выпить стакашек «белого винца» – так он изящно называл самогон. Ну, а Полинку не тронул. Рассудил так: «Малолетка ишо, успею...». Зато в нее сразу втюрился Энглен. Ему теперь стукануло девятнадцать, и пил он не меньше «родителев».
Так и жили-поживали, а как закончилася война, Серафима с девкой засобирались обратно в Ленинград. Энглена тоже с собой прихватили. Ведь он-то с Полей давно уж по ночам «кувыркалися», прости господи.
Ехали долго, а когда прибыли, оказалось, что довоенная квартирка в Почтамтской улице занята. Но одну комнатку все же удалось отбить, и была она самой маленькой и темной, с подслеповатым оконцем во двор-колодец.
Энглен сразу же заскучал по Горбункам. Ленинград сильно напрягал и обижал парня, даже оскорблял своим надменным видом, красотой дворцов, соборов и гранитных набережных, а еще нелепой, как ему казалось, учтивостью жителей, которую даже блокада, бомбежки, артобстрелы не смогли вытравить.
Серафима стала работать в библиотеке Геологического института. Туда же пристроила дочь, которая через год поступила учиться на геолога. Смышленая выросла,несмотря на жизнь в Горбунках. Плюс, конечно, мать замолвила словечко перед начальством. Энглен же по тупости и лености своей долго не мог никуда прилепиться, а потом как-то вдруг устроился матросом на катер-буксировщик, мотавшийся взад-вперед по Неве. И все бы хорошо, только сибирскому парняге сильно не хватало выпивки, и он постоянно тосковал по отцову «белому винцу». Ведь магазинная водка оказалась для Энглена не только дорогущей, но и слишком слабой, мало вонючей, а потому скучной, никчемной.
Однажды сослуживец Энглена мускулистый матрос Лёха пригласил его к себе в трущобную комнатенку и выставил на угощение флакон «диколону». На зеленой этикетке с виньеткой значилось «Шипр». Хозяин плеснул половину флакона в гранёный стакашек, бросил туда некую таблеточку и подал Энглену. В нос шибануло зверски, но гость одним махом опрокинул жидкость в глотку. Так же сделал и Лёха.
А потом случилось странное – Лёха внезапно овладел в миг размякшим энгленовым телом...
Утром он сурово объяснил гостю: «Таперича мы с тобой позорные пидары, и это наш секрет, а то обоих запрут по статье».
Дома Энглен наврал, будто катер ночью гоняли на буксировку груженой баржи, и залёг дрыхать. Приснилось ему ночное приключение у Лёхи, и стало противно, однако к омерзению примешалось некое томное довольство – будто бесы защекотали.
Страдания зятя не остались незамеченными Серафимой, и она решительней прежнего взялась за его приобщение к культуре. Притащила из библиотеки книжку «Муму», но Энглен сумел за день прочесть по складам лишь имя автора да название. Попыталась заманить в Эрмитаж, но ее потуги оказались тщетными. Энглен был попросту недоступен для культурных ценностей. Зато его теперь постоянно тянуло в Лёхину берлогу, где душа и тело получали всё необходимое.
Как-то раз во время такой встречи Лёха врубил «радива», из которого сладко-томный мужской голос нежно запел: «Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни». Энглен заслушался, а Лёха, привычно разливая «диколон» по стаканам, проворчал про певца: «Тоже пидар, а звать Петя Чайковский».
Через неделю Серафима принесла Полине пару билетов на оперу «Пиковая дама» и сказала: «Полечка, детка, это моя последняя попытка приучить нашего зверюшку к человеческой жизни, а то гляжу, он теперь стал сам не свой, и глаза безумные. Судя по запаху, постоянно хлещет одеколон. Если даже «Пиковая дама» не поможет, придется отправить его обратно в Горбунки, будь они неладны». Вздохнув, Полина взяла билеты и с благодарностью обняла мать за плечи.
Не желая посещать театр, Энглен упирался, как осёл. Только хитрые уверения Полины, будто в тамошнем буфете продается некий напиток сродни горбунковскому самогону, заставили его пойти.
В опере Энглен сразу же потащил жену в буфет, и Полине пришлось купить ему стакан коньяку. «Чего чайное винцо-то? - угрюмо пробурчал Энглен – в Горбунках завсегда белое было». Тем не менее, коньяк выпил залпом и сразу захмелел.
Прозвенел звонок, пришлось поторопиться в зал. Однако Поля успела-таки купить программку. Погас свет, и зазвучала музыка. Энглен задремал, но вдруг встрепенулся и выхватил у Полины программку. На зеленой с виньеткой титульной страничке вместо слова «Шипр» значилось: «Пётр Чайковский. Пиковая дама».
Энглен вскочил, как ужаленный, и, перекрывая оркестр с певцами, истерично взвизгивая, заорал на весь роскошно-блистательный зал: «Чего приперлись-то?! Чего сидите-то?! Пидар сочинил, а вы слушаете?! А я вот не буду, нет!!!».
Со всех сторон зашикали, а к Энглену помчались билетёрши. Прибежал и милиционер, схватил-скрутил буйного зрителя и вывел вон под дивные звуки нетленной музыки.
Энглена забрали на 15 суток, но жена и теща не стали его вызволять. Купили плацкартный билет до Тюмени и отправили восвояси.