Снова осень. Ноябрь. Начинает падает первый снег, еще совсем ленивый и мокрый. Не могу сказать, что фанатею от этого времени года. Краски осени уже смылись, но время освежающих белых тонов зимы еще не пришло. И вот поэтому на моих вчера выстиранных джинсах снова вредные грязные капли. Что занимательно, на синих джинсах они вроде как черные, а на черных становятся серыми. Никак их не скроешь.
Не спеша двигаясь к точке своего назначения, я уже невольно прокладываю в голове маршрут. Не могу сказать, что мой родной городок может порадовать изысканными пейзажами или неординарными маршрутами, потому каждый поворот, каждое здание как кадр заевшей кинопленки, немного раздражающей зрачок. Но это всё равно мой город. У меня был шанс уехать покорять столицу, как это сделали почти все мои одноклассники и одноклассники моей соседки Кати, и друзья моего брата и еще несколько десятков тысяч людей в России. И можно искать тысячи аргументов, почему я не в их числе, но это бессмысленно. Я просто здесь, сейчас.
Честно скажу, не особо меня привлекает эту суета, толпы людей, кубометры выхлопных газов и тысячи пустых и жестоких глаз, которые старательно прячутся друг от друга пока путешествуют в железных пеналах, рассекающих подземные лабиринты столиц. В общем, хватит о них. Есть мы. Те, кто ходит все отведенные тысячи дней своей жизни по одним и тем же улицам, узнает каждую дворовую собаку и переживает вместе с тётей Валей из 4 подъезда смерть любимого персонажа очередного мексиканского сериала. И всё это, и все мы имеем право на существование, на свое, пусть не такое масштабное и видимое счастье. Зато своё.
Надоедливые капли грязи от ботинок допрыгивают уже до уровня колен. Стирка обещает быть изматывающей. А вот и школа. Всего каких-то два года назад в тех, еще горящих окнах, можно было заметить и нас. Антонина Павловна так и сидит до ночи. Наверно конец четверти… Уже забываю.
Деревья, добросовестно защищающие здание школы милосердно на несколько мгновений скрывают мою уже вымокшую куртку от то-ли-снега-то-ли-дождя. Не желая выходить из-под их защиты, сворачиваю вправо. С удивлением понимаю, что не помню эту улицу. Странное ощущение. Забытое. Пройдя метров пятьдесят по пустой, тёмной аллее понимаю, почему не могу вспомнить это место. Раньше на повороте стояло ограждение, чтобы дети не лазали по территории стройки. Точнее, это не стройка, а руины. Несколько домов хрущевской постройки были снесены еще лет восемь назад. Говорилось о какой-то масштабной модернизации, о возведении спортивного комплекса, единственного в муниципальном районе. У нас в стране вообще много чего говорится.
Снег, словно пытаясь отомстить за мое краткосрочное бегство, начинает падать тяжелее и таять активнее. Со щеки стекает капля за каплей. Некоторые дома снесены не полностью. Вот одна почерневшая полуразрушенная пятиэтажка. Кирпичи разбросаны метров на двадцать, некоторые так и лежат вдоль тротуара. Слева виднеется диагональ стены второго этажа. Если присмотреться, даже в такой темноте можно увидеть оставшуюся в стене раму.
А ведь кто-то жил в этой квартире. Пил чай и читал книги, любил и предавал, ругался с соседями и закатывал вечеринки до утра, рождался и умирал. Если присмотреться еще внимательнее и на секунду остановиться, можно увидеть капли, стекающие по окну и невысокого мужчину лет 45 в серой рубашке, который отодвигает пожелтевшую занавеску и вглядывается в небо. Он живет в этом доме уже 37 лет. Здесь прошло его детство. Здесь он впервые посмотрел телевизор, который папа каким-то чудом получил за переработки на заводе. Здесь он впервые сказал родителям, что ненавидит их и уйдет из дома, если они не отпустят его к Косте на вечеринку. Как это было глупо. И как давно… где мои 15, подумал он и поставил чайник.
Занавеска наконец вернулась в состояние покоя. Мужчина в серой рубашке и седеющими русыми волосами сел за небольшой квадратный столик. Подумал, сколько раз он вот так сидел за этим столом. С родителями, с братом, с другом детства Виталькой. Он же должен зайти в субботу, говорил, привез какую-то невероятную немецкую колбасу из командировки… Наташка опять будет кричать, когда мы останемся сидеть за полночь. Он усмехнулся и налил вторую чашку чая. Наташ, ну иди уже. Остывает. Приглядевшись, сквозь занавеску можно увидеть силуэт полной женщины, также лет 45, с короткими кучерявыми волосами. Как она неспешно вторгается в пространство маленькой кухоньки и так беспечно наполняет его смыслом – мир мужчины с чашкой в руке и очками в кармане серой старенькой рубашки. И пусть это повторяется изо дня в день. Он не раз задумывался, о том, что всё могло быть иначе. Что он мог бы быть как его младший брат, одним из тех пилигримов среди их родни, уехавшим покорять Москву, а затем и Европу, оставив прошлое в прошлом. У каждого свое счастье, думал он. И был прав. И его брат тоже.
Пододвигая белую в красный горошек сахарницу Наталье Ивановне, своей Наташке, он думал о том, что это был самый правильный выбор в его жизни. Единственное, чего ему, пожалуй, не хватало в этот холодный ноябрьский вечер, как и в любой другой – их сына, их Алёшки, который наверно сейчас сидел в кино со своей невестой, где-то в далекой опостылой Москве, которая украла столько людей из жизней и судеб тех, кто остался.
Но как ни вглядываюсь в их окно, не вижу ту комнату, откуда в эту сегодняшнюю нашу жизнь ворвалась Наташа. Может потому, что вся комната лежит у моих ног, у сломанного строительного крана, у порога когда-то выкрашенного в бело-синий подъезда, и еще по кусочкам где-то. Потому что её больше нет. Нет и второй комнаты, где рос их любимый Алёшка. Где пытался играть в футбол и сломал палец. Мать кричала, а потом плакала вместе с пятилетним сыном, а отец тогда только пришел с работы, не успел повесить в шкаф новую серую рубашку, услышал крики. Мальчишки! Усмехнулся он, вспоминая свои приключения в этой же комнате 16 лет назад. Но конечно он переживал. И до сих пор переживает, как там его Алёша. И всегда будет. И она будет названивать Алёше из его комнаты, и спрашивать, не надо ли чего прислать. Повезло сыну с матерью. Подумал мужчина, ставя на деревянный покачивающийся стол пустую кружку.
В той, скрытой в обломках прошлого комнате, он в первый раз был искренне счастлив, когда родители подарили ему велосипед на семилетие. Во второй раз, когда узнал, что у него будет брат. В третий, когда красавица Наталья сказала ему "Да". Это было так внезапно, так обыденно и честно. Он просто хотел сказать, как она стала ему дорога, как бы он хотел всегда вот так сидеть с ней на родительском советском диване и смотреть в этот черно-белый ящик и смеяться, и плакать, и просто быть самим собой. Счастливчик, подумал он, безмятежно разглядывая свою жену в стотысячный раз. Это и есть оно, наше своё простое счастье. Зачастую такое недоступное жителям этих шикарно отделанных, холодных квартир на Мичуринском, и посетителям пафосных модных тусовок в Soho Rooms.
А они не знали об этом. О том, что их счастье для кого-то неправильное. Что в маленьком городе скучно, что здесь так мало возможностей, что некуда пойти ночью. Хотя почему же? Можно пойти на кухню. И налить еще кружку чая Наташе. А она начнет её пить, пока я буду стоять на пустой улице ушедшего и впитывать курткой замерзшие слезы тех, кто когда-то был.
Был счастлив, так как не можем быть мы.