Андрей Лях
Жеребчика - кабардинца трехлетку Вьюна, младший сын Мартына Лукича, Архипка, сам растил и холил. Непрестанно спозаранку водил его на водопой к «доброму колодязю», частенько подсыпал вместо овса арнаутку. Сам выборочно косил ему сено, и каждый день скреб и чистил любимца. Добрый конь вырос. Старший сын Свирид и старый приблудный черкес Хамит объездили его под седлом, по всем правилам, а уж особые навыки меньшой прививал сам.
Привел он его, вернее, принес с товарищем своим Гришуткой в старом порванном вынсарате, серым непогожим днем в начале декабря 10-го года, на летнюю дальнюю кошару, больного и взъерошенного, кашляющего и фыркающего, со слипающимися гнойными глазами и забитыми слизью ноздрями.
— Цыганы бросылы, — промолвил Архипка, — Мы, тамычко дэ стояв их табор, по смитьтям лазылы, думалы можэ чи якый ножик цыганы забулы або загубылы, ото там цёго бидолагу и знайшлы… Грышка хотив до сэбэ тягнуть, та батько ёго, нагнав нас выламы с базу, сказав шо нэхватало ще сапу на худобу прытянуть. Ото я, батя, и до нас на баз нэ став ёго нэсты, а прынис сюды до кошары…Жалко ёго стало…
Лукичь досадливо замахал руками, но затем, смягчившись, понял, что ничего не поделать с казачьей кровушкою, бушующей в его сыне и не гоже попрекать его за ту генетическую особенность, перешедшую по наследству и выразившуюся в верности к лошадям, которая напрочь отметает и здравый смысл, и трезвые решения в действиях. От славных пращуров черноморцев передалось его сыну сочувствие и любовь к четвероногим товарищам... Про себя подумалось:
— Нэхай спытае, сынку, як воно рэшать трудьни задачи, а нэ зможэ потянуть такэ дило, так на увэсь свий вик гирку науку запомнэ. Тикэ хай сам тянэ, бэз моих пидсоблэний.
Так рассуждал Лукич, глядя на недышашего, ждущего приговора отца, сына.
— Цыганы просто такычко ны чого нэ бросають, мабуть и их ворожии нычого з ным нэ змоглы подиять. А писля ных, нашим коновалам и робыть тутычко ничого.
Архипка тоскливо посмотрел в глаза отцу как бы ища в них участия, и тут же отвел их в сторону и упрямо прикусил обветренную треснувшую губу, тем самым обозначив полное сходство со своим дедом в память которого и был назван. Лукичь смягчился сердцем и продолжил:
— Ладно, сынку, добрэ… Можэ и загоитця ёго вавка… Та и вивци вжэ на зимовыну одигнаны. А тутэчко и кобычка — нэвылычка есь, та турлуку хватэ на довго, грийтэ ёго дуще, можэ й выличитэ. Кизяка трохи осталось, я ёго пэрэвозыть нэ буду, вам сгодыця. На сап на пэрший погляд нэ похожэ, а ось то шо лёгки у ёго дужэ запущени, або глысты лёгочни мабудь доидають животыну, ото можэ буты… Тилькэ так, хлопци, до конэй и худобы ны пидходьтэ в цией одэжи, та рукы свои баньтэ сулимою як до дому будытэ прыходыть… А йижу повэчеряты я сам вам зараз прынэсу, або Мыкыту прышлю.
Лукичь глянул на Гришку.
— Батько знае дэ ты блукаешь?
— Ага, – тот улыбнулся и утвердительно кивнул.
— Зайду по пути до нёго побалакаю. А вам обыдвум и ёму, — Лукич ткнул пальцем в сторону жалобно дрожащего жеребенка, — Объявляю суворый ка-ран-тын.
Стригунок, почуяв доброжелательный тон, замахал куцым обгаженным хвостиком как щенок.
— Ны хвистык а вьюн якыйсь то, — улыбнулся Архипка, — Ото Вьюном ёго и гукать будэмо.
Лукич усмехнувшись в бороду, неспешно накинул старую подпаленную с низу бурку, замотал голову, поверх низкой в залысинах папахи, серым затасканным башлыком и побрел, по налипающей к стоптанным пропитанным дегтем сапогам грязюке, в сторону хутора.
Как лечили стригунка на то особый сказ. И смех и грех, как точно подмечено народом. Главное что горе – лекари, невесть-как, притянули с Пысарэнкивськых дальних хуторов, старого деда Буглая – ведуна, пьяницу и обжору, но дело своё твёрдо знающего. Живя особняком в жилище напоминавшем скорее медвежью берлогу, молитвами и снадобиями он не единожды поднимал и животных и людей, порой вытаскивая их из беззубой пасти «курносой».
Поговаривали что Буглай в пластунской своей молодости заснув в залоге и попал в руки к хэджрэтам, и там у них прославился лечением всей ихней худобы и заодно бесплодных девок и баб. А також бывало врачевал и раненых абадзехов. Но постепенно плен стал Буглаю в тягость, да и скудный рацион горцев, без капли «животворящей жидкости» к обеду, раздражали казака. И тут на его радость и горе горцам, в окресностях Хакуринохабля повсеместно и внезапно начался падеж скота. Буглай поломавшись для форсу, согласился его отвести от абадзехских жилищ, но лишь ценой собственного освобождения… Старейшины пообещали ему это и он был отпущен под их слово. За неделю, колдуя и указывая жителям аулов, что нужно делать, казак остановил бушующий толи сап, то ли мыт. Уйдя же восвояси, он, однако, не раз еще, приходил на помощь черкесам и кабардинцам. Гукали его и к казакам и к оседлым иногородним. И пошла гулять буглаева слава и почет по горам и долинам… Дошла она и до черноморских станиц. Нередко станичные атаманы присылали подарки, пластунскому начальству, с нарочными, что бы на недельку другую заполучить знаменитого лекаря. Однако кому то из начальников, обделенных вниманием, не понравилось это куначество Буглая и его частые отлучки, в степи и на ту сторону Кубани во вражии становища, без стратегической надобности. По навету его подвели под трибунал за дезертирство, когда он в очередной раз врачевал кабардинских овец. Но приговор не привели в исполнение, так как у всех офицеров принимавших участие в судилище началось сильное расстройство желудка и помочь им смог только тот - же проштрафившейся Буглай. Кончилось все внезапным комиссованием пластуна - казарлюги, с отправкой в свою родовую станицу Уманскую, при особом указании неразглашения военно-стратегической тайны в отношении выздоравливающих отцов-командиров и с одновременным определением его воинской непригодности по возрасту…
Казалось, весь хутор пестовал всепоглащающего ведуна. И хоть стоял Филиппов пост, ни один кабаний окорок и бараний задок ушли, за короткое время, в его утробу. Даже щирые богомольцы - старики и те решили не мешать, именно таким образом, поднимать жеребчика на ноги… Благо зимой особых работ и занятий у казаков не было. Так что, можно сказать, всем хутором и поднимали. А уж, с какой охотой каждый взрослый казак старался принять посильное участие в борьбе за жизнь жеребенка – не описать словами. Они охотно несли различной вмещаемости пляшки и склянки с мутноватой и как слеза прозрачной жидкостью к старой кошаре. Однако памятуя о Великом посте, старались не оскоромясь прихватить из кадушек кавунчиков, огурчиков или помадорчиков с мочеными яблочками и с капустной пылюсткою. Иногда правда особо забывчивые приносили и шматочки сала или окорока. Все шло на общий стол.
В кошаре буйствовала иная жизнь и действовали, какие – то, неведомые ранее законы, напоминавшие, как казалось казакам, «Сичеву старовыну», расказаную им еще по малолетству их дедами. Здесь в кругу таких же, недавно скучавщих по хатам, старых рубак и лошадников, каждый, кто носил усы или бороду, наслаждались, вперемешку с байками и анекдотами, дымком резаного свежего табачка под чарочку – другую и чудодейственным мастерством легендарного лекаря. Удивляли их и казаки-парубки, варившие по указаниям Буглая, для поднимающегося выздоравливающего лошадёнка, пойло из отрубей и сыровотки с какими то добавками вкусно пахнущих порошков.
Начались погожие деньки, Уже выпал снежок и небольшие морозцы все таки сковали жирную грязевую кашу. Слава, об образовавшейся «сичи» на кошаре, облетела всё мужское население хутора, и каким то образом, минула мимо ущей постоянно занятой прекрасной половины. Мужчины показно-старательно без спешки и на совесть творили свои буденные дела на базах. А коль не было особой надобности в их присутствии пред очима занятых хозяек , то есть чтобы избежать сонливой лености на виду у своих баб, казаки потихоньку шли к кошаре. Малолетки и парубки после уроков в школе, устроенной в соседней Куликовке в доме богатого казака Игната Дубины, и управившись с домашними текущими заботами, возложенными на них мамками и батьками, тоже собираясь ватагами бежали к кошаре. И там уже с удовольствием перенимали навыки владения нагайками и батогами, шашками и кинжалами, которые, один лучше другого, показывали их раскрасневшиеся и чудным образом всеобще подобревшие отцы, дядья и старшие братья. Показушки- шэрмованья творились тут же вокруг жердяных изгородей и турлучных плетней кошары. Такого братэрства товарищества и всепоглощающего единения казаков всех возрастов, давно не помнили ни седовласые третьеочередники, ни деды прищкандылявшие на сие стихийное сборище. Казалось, что жеребчик объединил изнывающие от зимней тоски души хуторцов в единую команду, коей, старыми батьками, сразу же было дадено название «Вольница»
Утихало буйство лишь с сумерками под гудение набатного колокола призывающего на вечернюю службу. А на следующий день все, кому позволяло время, и у кого не было текущих домашних забот на базу или в отъезде, охотно вновь шли скоротать время и позубоскалить на стихийно возникающие каждодневные сборища, походя сбрехав своим вечно занятым бабам, что идут перекинуться в «ишака» к куму или к свату. Так и жила тайной жизнью неприметная летняя кошара Макара Лукича, где в турлучном и обмазанном глиной маточном катухе, поселилась веселая хуторская гулебщина.
Периодически дед готовил большими порциями микстуру, из приносимой казаками горилки, пороха высыпанного из патронов и каких - то одному ему ведомых трав. Поочередно потчуя ею, в малых порциях, и стригунка, и молодых казаков - лекарей, и не забывая при этом щедрую толику наливать и себе. Бывалые, рэпаные вояки-хуторцы, с какой то жгучей любовью и удовольствием возились с Вьюном. Заворачивали стригунка в шерстяные тряпки и шали, поверх щедро намазанной горячей каши из отрубей смешанных с толченными голубиными гнездами, медом и горчицей. Укрывали своими же бурками и кужухами. Под еле слышный молитвенный шепот ведуна они запаливали святые свечи, принесенные ими из церкви и при этом не забывали пропустить с Буглаем по очередной усиленной дозе приготовленной микстуры, дабы вывести из организма летающую повсюду «заразу».
Наконец дошло дело и до скандалов… Мамки, тетки и бабки, недосчитавшись в сундуках, с поношенным рямтьем, своих побитых молью шалей и вязаных платков, любовно переложенных табачными листьями, чтоб моль их до конца не съела, подняли вой и начали свое бабье следствие. Они без труда установили, что, ихнее «драгоценное рваньё» утащено казачатами из родных хат в клятую кошару, а иссякающие бездонные рождественские реки свежевыгнаной «божей слезы», успешно превращены их сужеными и чудо – лекарем в микстуру. Вооружившись коромыслами и рогачами, бабы лавой пошли на кошару во всекрушащей психической, по их понятиям, атаке.
Благо, повстречавшийся им батюшка Михаил, с его слов, по чудесному благоволению Творца, оказавшемуся на полпути от кошары, нетвердо бредушим к хутору, по подтаявшей дорожке в сопровождении длиннобудылого краснолицего дьячка, пояснил им любезным:
— Сие что сотворилося у хуторе, есмь ни что иное, яко провидение Господне, и испытание ниспосланное в дни Поста Великаго на дщерей Его любящих, а Чудо возникше на небеси, вам, мои ягницы заблудшие, яко вразумление Его.
И в подтверждении своих слов, святой отец, указал на одинокие плывущие клубы серо-желтого дыма, с равными промежутками поднимающимися над крышей кошары и переодически закрывающее и без того холодное зимнее солнце.
Бабы были раздавлены увиденным «чудом», атака захлебнулась и они, попадав середь поля на колени, начали креститься под унылое гундосое пение периодически икающего дьячка. Затем горемычные вразброд поплелись каждая к своей хате.
Где ж им было ведать, что собравшееся почти половинное население хутора, носящее папахи и шаровары, в дозволенной возрастной категории напрбовавшись заразоразгоняющей микстуры Буглая, не ведая о сорванной атаке «неприятеля», на тот самый момент демонстрировали малолеткам и парубкам как подавать сигналы «сполоха» при помощи подожженного мусора и тряпья переодически накрываемого буркой.
К Рождеству в сторону Лукичевой кошары была протоптана плотная широченькая дорожка, и не удивительно, что все хуторские хлопчинята и парубки собирались там и обсуждали предстоящие колядки и щедрувания. Естественно, единогласно, как несомненных героев, на роль «мехоноши» и «бэрэзы» избрали Гришуху и Архипку.
В святки, с их разгульными времяпровождениями с постоянными наездами гостей, а то и просто с походами по хаткам, праздничными выездами в станицу на ярмарки и прочие увеселения, казакам, признавшимся всепрощающим жиночкам, о своей слабинке в пост и о похождениях на кошару, уже не было надобности таскаться на свою маленькую тайную «Сичь».
Перед самым Рождеством, Лукич отвозил в «берлогу» уставшего от своих благих деяний деда Буглая. Тот сидел в санях в огромных, подбитых кабаньей шкурой шерстью наружу, валенках – опорках, с полными мешками разной снеди, и булькающей бутылью незамерзающего зелья, в виде сэкономленной им микстуры. Хотя он щедро отлил её в четвертную пляшку, «на всякий случай», для Мартына Лукича, ему её досталось ещё предостаточно.
После шумливых колядок и шедруваний, «вольница» потихоньку растаяла. Занесло сугробами натоптаную дорогу, и только рыжеватая стежка указывала на то, что там еще теплится жизнь…
А на Крещение Господне, Гришуха и Архипка первый раз завели резвого стригунка на баз Лукича. Умыв его свяченой водичкой, уже веселый, хлебнувший буглаевского зелья, Мартын Лукичь заметил, что стригунок старается лизнуть его в губы.
— Ты дывысь, ны як микстуру чуе, паразит, — расхохотался старый казак, а за ним следом залились в хохоте, хватаясь за бока и щёки, все высыпавшие на баз домочадцы и гости.
ст. Уманская
ноябрь 2015 г.