Это было в самую морозную зиму в деревне под странным названием Кокуй, далеко от берега родной реки Вятки. Это было тогда, когда три девчонки – учительницы отрабатывали три года практики после институтов. Вместо общежития сельсовет дал им недавно выстроенный бревенчатый дом, поэтому он ещё золотился от солнечных лучей, однако пока не «осел» для тепла и из некоторых «пазов» мох вытащил, видимо, ветер. Три высоко расположенные окна, ярко светившие до полночи, привлекали колхозных парней сюда чаще, чем в колхозный клуб. Потому, наверное, и были местные красавицы сердиты на «училок» и радовались тому, что знали, почему сбежали из деревни две предыдущие школьные практикантки. Местные красавицы жили в низеньких с печками избах, обуты – одеты и накормлены мамами – папами. Учительницы сначала и не замечали этого злорадства; изба им досталась высокая - светлая, просторная; поставишь в проигрыватель радиолы гибкие пластинки с Джо Дассеном или Полем Мориа, и с возвышенного места на окраине деревни на всю улицу разливается мажорное счастье девичье… В ограде и калитки нет, поэтому на девяти ступеньках высокого крыльца не только в субботу - воскресенье, но и в будние дни кто-нибудь из ухажёров да и устроится присмотреть свою будущую судьбу. Свежо, просторно, широко и быстро, без оглядки на них (у каждой уже была своя «городская» любовь), решили учительницы выполнить свою обязанность перед государством. Да только вот зацепила суровая зима каждую так, что сужеными-то у каждой оказались деревенские…
Это произошло ранним морозным утром. Ей одной из троих надо было вставать раньше всех и идти к семи часам в интернат к мальчишкам, (в малокомплектной школе каждой вменили ещё по одной обязанности – ей роль воспитателя ), поднимать, заправлять кровати, вести в столовую через заснеженный овраг этих олухов, которые были помладше её на три-четыре года. Некоторые пытались провожать вечером домой, один восьмиклассник Миша даже не безуспешно; ей он тоже нравился заботой о ней, и она пока не умела объяснить ему, что на той стороне оврага между школой и деревней ждёт её колхозный тракторист Женька – Евгений Васильевич, не Базаров, конечно, но Джокондой её уже назвал…
Она за осень и начало зимы уже привыкла к своей «участи» и даже гордилась перед подругами, что это она знает, как это здорово пробежать ранней деревенской улицей, вдохнуть морозный запах, дым печных труб и аромат выпекаемого бабкой – соседкой хлеба, услышать быстрый скрип своих валенок по тропинке и размеренные шаги (как будто охраняющие её) деда – соседа, разрумяниться и, забежавши в интернат, крикнуть: «Подъём!» мальчикам – будущим солдатам. С интересом выглядывают на неё из-под одеяла и хитро не желают вставать при « училке», всё равно ведь не сдёрнет одеяло, как не смогла проехать на школьной лошади по двору без их поддержки за ноги, но ведь смогла же вынести из спальной ужа, взявши его за головку с жёлтым пятнышком…
Кто её знает? Вот ведь не пришла сегодня, УРА, наша ПОБЕДА, спим до самого завтрака, да вон и сторожиха проспала, воды не наносила ни умыться, ни в столовую, похоже и уроков не будет из-за мороза. Один восьмиклассник Миша, её провожатый, этому не поверил. Не может она, комсомолка, умеющая сборы пионерские провести и сказать так, что любому за проступок стыдно станет, опоздать. Он даже выбежал на ту сторону оврага, да его физрук остановил и велел возвращаться, они с агрономом что-то рассматривали вдоль улицы на снегу. Ну, Мишка заодно уж тогда воды из колодца два раза сбегал принёс. Рукавицы вот только облил, чуть пальцы в ледышки не превратились. Да ещё, как на зло, жена физрука – директриса сейчас! – в школу, а может, за мужем бежала, - увидела его и приказала возвращаться в интернат. Но он всё равно успел увидеть, что мужики из дома председателя выходили с какими-то красными тряпками, ружьями за плечом и вставали на широкие - не школьные лыжи. Что-то совсем неприятно стало парню, даже страшно за «свою учительницу», сейчас пацаны в интернате совсем задразнят. Нет, что-то тут не так!
Было уже без десяти семь, она сунула ноги в валенки, снятые с остывшей за ночь печи. Сколько ни топи её заразу вечером, даже уже парни деревенские показали, как правильно нужно трубу закрывать, всё равно холодища к утру в избе. Вон у девчонок на одеялах под носом куржевень снежная от дыхания и угол у дверей промёрз – иней висит. В доме даже пол холодный вроде льда на пруду у фермы. Быстрей надо, не опоздать бы на подъём. Ух, ты! Дверь в сени будто зубами лязгнула, а пар откуда? Минус сколько? Градусника в деревенском магазине не купишь, директриса по пути в райОНО никак не купит! Нарочно, наверно, показать нам, что в хорошие условия нас поселила.
Поняли мы эти условия, такие они хорошие, что стены трещат, кажется, каждое брёвнышко звенит от мороза. Вот это весёлая изба! Ничего не скажешь! Понимаем теперь, почему драпанули отсюда предыдущие «комсомолки, спортсменки, красавицы»! Ой, не скатиться бы с этих высоченных девяти ступенек да сразу в сугроб у крыльца! А то дед – сосед потом будет рассказывать очередную прибаутку про нас парням, останавливающимся у его колодца промочить высушенное табаком горло, когда бегут на наши девять ступенек мимо клуба. Тоже мне, нашли дискотеку! Он что, ещё не во дворе, тропинку мне за воротами деревянной лопатой не разгрёб? У нас такой нет…
Ух, ты! А откуда это у него такие две огромные собаки? Где, когда он их взял? Лайки ездовые с Чукотки, что ли? Серо-рыжие какие-то! Огромные, как телята! Такие пушистые! Вот в такую бы шубу сейчас… Что так внимательно смотрят на меня, не гавкают, умницы!? Сейчас познакомимся! Дать только у меня вам нечего! Пасти уже пораскрывали… Слюна течёт! Такая руку по локоть откусит, не подавиться… Господи!
Она за этот час, пока ждала подруг вместе идти в школу, не могла вспомнить: на девять ступенек залетела задом или передом. Да и сейчас, не знает. Не знает и от чего её трясло тогда. От мороза в сорок градусов? От шуток подружек над ней? От того, что подумает влюблённый Миша? От предстоящего первого в педагогической практике замечания директрисы?
Дед– сосед топтался у тропинки:
- Здравствуйте, здравствуйте, голубушки – учительницы! Что, милая, испугалась; вместе с подружками пошла на работу? Я, старый, много видывал, а и то перетрухнул, даже во двор не вышел. Хотел их из форточки пальнуть, да за тебя испугался, - точно бы второй на тебя кинулся. Голодные они в такую лютую зиму.
- Дедушка, а они мне не верят, что это волки были! Смеются, говорят, не захотела одна по морозу да по сугробам идти!
- Волки, волки, голубушки! И смех, и грех! Я у окна стоял, не спалось мне с полночи от их воя; видел, как они от леса через поле притрусили сюда к нам, на окраину, - вот следы, - топтались у моих ворот, собак моих своей лютостью- смелостью в конуру загнали. Я и за них перепугался, пожалел, что домой с вечера не запустил. Видел как ты на крыльцо вышла, со ступенек спускаться начала… А я пока в чулан за ружьём бегал, тебя и след простыл… Ну и ну! Сейчас идите, не бойтесь, убежали волки в лес пока. Стреляли на том конце деревни в них физрук и агроном. Сейчас на охоту собирают мужиков, вкруговую обложить хотят, лозунг на красные флажки изорвали. Сколько можно терпеть-то, скоро ведь во дворы залезать начнут! Вот ведь по их следам посмотрел, похоже по вашему сараю–дровенику, пристроенному к избе сзади, забрались - у вас на чердаке побывали!
- А мы думали, это от мороза у нас потолок трещит или домовой у трубы греется!
- Идите уж на работушку, домовёнки – девчонки! Не бойтесь, директорша не заругает; сама вся испереживалась за ребят в интернате. Что там девки – сторожихи смогут в случае чего сделать- то? Ничего!
А вечером, когда из интерната и мальчишки уже сбегали, и её на перекрёстке поджидали подруги, пошли они смотреть убитых волков, которых притащили охотники во двор к физруку… Потому и разрешили даже школьникам посмотреть хищников, растянутых по двору от кончика хвоста до оскаленной пасти, казалось, метров на пять. А мех-то, из такого бы шубы! Да уж что-то страшно, особенно на загривках торчит! А лапищи-то, такой собачонку шарахнет, взвизгнуть не успеет! А уж если на человека всеми четырьмя да этакими зубищами в полметровой пасти, сразу пиши пропало…
Почему-то в полголоса, почти шёпотом, с привздохами говорили попадавшиеся навстречу учительницам женщины – колхозницы. Мужики молча, - только попыхивали огоньки папирос в тёмных, без фонарей улицах, - тоже группами по два-три, расходились как-то с достоинством, успокоенные, будто перевыполнили трудодень на косовице…
Эта картина у неё до сих пор стоит в глазах. А точнее впечатление от неё.
Во дворе почему-то горел яркий высокий костёр, но не веселый, как на пионерской линейке, а кроваво-красный, как на пожаре, и языки пламени вырывавшиеся выше забора, казалось, хотели своими хищными языками слизнуть людей, выходивших из темноты на секунду. Она тоже могла смотреть это не больше секунды. Её бросило в такой жаркий страх, что она опять не могла вспомнить, как пришли они домой. И едва ли смогла бы следующим утром идти на подъём мальчишек в интернате, если бы не баня (пусть что она по-чёрному сооружена), истопленная дедом – соседом, и не ватрушки, испечённые его бабкой, да не чай с малиновым вареньем… Ну, дедку своему из чулана под фартуком мутненькой принесла, сама налила законные полстакана после бани. Вот он и крякнул его:
- Так что теперь, девицы - красавицы, на всю свою практику педагогическую закалённые! Все страхи деревенской жизни знают!
Впервые произнёс такой тост старейший житель Кокуя своей бабке – милахе после бани вместо привычного « С лёгким паром!»
Февраль 2012.