Он остановился возле бочки с квасом и услышал обиженный лающий голос Коли. Нетрудно было догадаться и о причине возбуждения – бедного поэта не пускали на борт прогулочного парохода. Выпив стакан любимого бодрящего напитка, он подошел к трапу и увидел литературного урядника Гришу Тыщенко, вставшего поперек дороги. Руки у Гриши были скрещены на груди, а Коля прыгал перед ним и дергано жестикулируя, кричал:
– Да кто ты такой?
Одетый в парадный костюм, Гриша не спешил отвечать, видимо экономил энергию, чтобы не вспотеть. Коля рядом с ним выглядел оборванцем: линялая рубаха, серые от пыли стоптанные башмаки, из кармана засаленных брюк торчала сложенная пополам рукопись.
– На каком основании?
– Имеется список утвержденный отделом культуры, тебя в нем нет.
– А кто его составлял?
– Допустим я.
– А кто ты такой?
Тыщенко презрительно усмехнулся, явно не собираясь опускаться до перечисления своих титулов и заслуг. Собственно и перечислять было нечего – рядовой писатель выпустивший две книжки, а можно сказать и одну, потому что вышедшая в Москве повесть была переиздана в местном издательстве с добавлением ученических рассказов. Но скромненькую прозу предваряло напутственное слово живого классика, которому он оказывал всевозможные бытовые услуги.
– Ответственный за мероприятие?
– А для тебя и этого достаточно.
Он свернул на трап и уже из-за спины Тыщенки подал Коле знак, чтобы отошел за квасную бочку. И ведь не пропустил, сохранил трезвый островок в половодье чувств, сообразил отступить в укромное место.
– Опять скандалишь?
– Не пускает подонок. Членский билет ему нужен. Когда сдохнем, за мной понесут мои стихи, а за ним – членский билет.
– Я этого праздника, к сожалению, не дождусь. Но он по-своему прав. Списки утверждены и заверены печатью, а на тебе печать совсем другая.
– Хочешь сказать – каинова?
– С каиновой – для тебя бы люкс забронировали.
– Надо мне. Там критикесса московская.
– Нужен ты ей…
– Она мне письмо присылала, восторгалась.
– Наивный человек.
– Переговори с урядником. Он тебя уважает.
– Знаю я, кого он уважает. Просить бесполезно, но обмануть можно. Я сейчас брошу сумку, потом его отвлеку, а ты быстренько беги на нижнюю палубу, каюта будет открыта, ныряй туда и не высовывайся.
Первое, что пришло в голову, сказать Тыщенке, что его зовет на корму помощник капитана для каких-то переговоров, а потом, когда тот никого не найдет, отбрехаться, что не запомнил кому и зачем он понадобился. Но случай подкинул более надежный сюжет. Проходя мимо кают первого класса, увидел, что две дамы не могут открыть дверь, он попросил их не суетиться, никуда не уходить и пообещал прислать нужного человека. Упустить возможность лишний раз продемонстрировать свою рачительность перед столичными гостьями Тыщенко не мог, покинул пост не задумываясь. Он попридержал пару минут изнывающего от нетерпения Колю и показал, в какую сторону идти. Потом прогулялся по палубе, заглянул в каюту к «спасенным» дамам, уверенный, что Гриша засиделся у них, но, не застав его, пообещал наведаться попозже, заспешил вниз проверить, не заплутал ли «заяц». Не заплутал. И успел освоиться. Разложил на столике рукопись и сгорбился над ней, покусывая карандаш.
– Ну ты прямо стахановец.
– Да пришли кое-какие строчки, пока перед урядником сиротою стоял. Поэт не может состояться без унижений.
– Поэт должен быть голодным. Наслышан.
– Зря иронизируешь. Если голод принимать в расширенном смысле, тогда это можно принять за аксиому.
– Может быть. Но когда мне хочется жрать, все мои мысли забиты поиском пищи. Любой, даже самой примитивной и грубой. Но у вас, гениев, желудки отсутствуют.
– Я о другом.
– Разумеется. Вечером растолкуешь, а пока слушай инструкцию по технике безопасности. Сейчас я тебя запру и уйду разведать обстановку, заодно узнаю в какую каюту твою критикессу поселили. Когда отчалим, отведу тебя к ней.
– С какой стати поведешь. Я сам.
– Как тебе угодно.
– Мне удобнее одному.
– Как прикажете.
– Я надеюсь на серьезный разговор с единомышленником, а ты можешь все испортить.
– Ладно, я пошел. Если кто будет стучать, не отзывайся, замри как мышь.
– А вторая койка чья?
– Володька из универа собирался, но у него сменились планы, он утром позвонил и я уговорил его не сообщать Тыщенке. Так что спать валетом не придется.
Он поднялся на палубу. До отхода оставалось около часа.
Когда они познакомились, Коля уже ходил в гениях и не очень жаловал удачливых собратьев, но к нему, приехавшему из глухого леспромхоза, почему-то проникся. Потянулся к свежему человеку, потому что среди старых знакомых не осталось ни одного, с кем бы не поссорился. Может быть, надеялся обратить его в свою веру, сделать учеником, у которого можно всегда стрельнуть на бутылку. Начинал он стихами о деревне, о полях цветущего льна, сенокосах и лошадях. Интерес к сельской лирике всячески поддерживался, и Старшинов напечатал в своем альманахе большую подборку новичка. С ней он поступил в литинститут, съездил четыре раза на сессии, наслушался умных разговоров и разочаровался. В институте. В своих ранних стихах. Выпал из ереси простоты. Стал писать непонятные и принципиально нерифмованные тексты, презирая всех, кроме Геннадия Айги. Печатать его новые творения никто не хотел. Постепенно он становился все озлобленнее и агрессивнее, особенно к тем у кого пусть и нечасто, но издавались книжки.
В глазах Коли он был преуспевающим членом Союза писателей. Первый интерес быстро остыл, но до серьезной ссоры не дошло. Здоровались, разговаривали. Один задирался, другой снисходительно терпел петушиные наскоки. И однажды случилось оказаться в журналистской забегаловке. Он выпивал в одиночку, а Коля пришел с компанией. Голосистые и не очень трезвые, уселись за соседний стол. О чем они спорили, его не трогало, но нарастающая громкость быстро утомила. Решил допить свой портвейн и пойти прогуляться по берегу. Он уже вставал, когда в компании кто-то ударил кулаком по столешнице. Оглянулся и увидел, как собкор центральной газеты, поднялся, схватил Колю за грудки, выдернул из-за стола и ударил с широким пьяным замахом. Колю развернуло и он завалился грудью на соседний стол. Победитель стоял покачиваясь и подняв указательный палец, объяснял собутыльникам:
– Нельзя позволять какому-то быдлу…
Он не дослушал. Шагнул к нему и ударил в красный губастый рот. Собкор упал. А он оттолкнул стул, оказавшийся под ногами, и вышел не оглядываясь. Все получилось неожиданно. Потом, сидя на лавочке возле реки, пытался понять, что же взбесило его, считавшего себя довольно-таки уравновешенным человеком. Самодовольная ухмылка на роже собкора была отвратительна, но мало ли таких рож подставляла жизнь за последние годы. Его всегда раздражала раскормленная спесь якобы умеющих жить людишек. И все-таки сильнее всего хлестануло слово. Быдло. На каких дрожжах пенится это надменное барство? Обыкновенный собкоришко. Выскочка. Приспособленец. Дешевый бездарный халтурщик заработавший газетной проституцией большую квартиру в центре города – единственное чем может похвастаться. Слово и обожгло, и ослепило, и вышибло все предохранители. Оттого и удар получился на удивление хлестким. Хотя последний раз он дрался в студенческие годы. Бил бездумно и тупо, но резкая боль в пальцах привела в сознание, и выходил из кафе уже осознанно, на случай продолжения драки, чтобы это позорище творилось без публики. Но следом никто не выбежал, и он побрел на берег. За Колю он не беспокоился, уверенный, что отыгрываться на нем не будут, все-таки не уличная шпана, известные в городе люди, можно сказать, уважаемые. И если уж совсем честно, то заступался он не за него, а за себя.
А Коля на другой день пришел в гости, поблагодарил и попросил в долг. Дальше – больше. Где-то через полгода явился под вечер нервный и обиженный. Какой-то мужик отобрал у него паспорт и не хочет отдавать. Кому выручать его, Коля не сомневался. Он долго не мог понять с какой стати паспорт оказался у безымянного мужика. Пострадавший явно чего-то недоговаривал и, скорее всего, привирал. Но нужда была крайняя. Подвернулась выгодная халтура в газете с командировкой в район, а без документа ехать нельзя. Пришлось одеваться и тащиться в другой конец города. С мужиком повезло, оказался вполне вменяемым. И уж никак не злодеем, скорее – наивным. Коля подрядился сложить печку на даче, взял аванс и сам отдал паспорт в залог. Класть печи он не умел, надеялся на знакомого обмуровщика, а того загнали в командировку. Но мужик-то не знал, что связался с подсобником. Коля естественно выдавал себя за мастера и выдумывал всяческие причины, чтобы оправдать волокиту и выиграть время. Пришлось выступать гарантом и показывать для солидности корочки члена Союза писателей. Обещать, что лично проконтролирует качество работы. И еще ему показалось, что большой радости спасенный паспорт не принес. Наверное, Коля надеялся полюбоваться мордобоем.
Узнать в какую каюту разместили московскую критикессу можно было у Тыщенки. Гриша сразу насторожился.
– А зачем тебе?
– На всякий случай.
– Рецензию хочешь организовать?
– У меня последняя книжка выходила три года назад. О ней уже писали.
– Помню, хвалили.
– Да лучше бы обругали. Больше пользы.
– Не скажи. Там наверняка никто не обратил внимание, а здесь сразу же намотали на ус. Уважаемый поэт! В столицах замеченный. Кое-кто в нашем издательстве рад бы на дверь указать, да вынужден считаться.
Он понимал на кого намекает Гриша и в который раз удивился наивности его провокаторских интрижек: расслабить человека доброжелательным сочувственным вниманием, вызвать на откровенность, а потом, как бы нечаянно обмолвиться в присутствии заинтересованного лица и выдать с потрохами. Откровенничать он не собирался, но и подыгровать не хотел.
– Захотят указать на дверь, укажут. И никакие рецензии не спасут. Просто хочется побеседовать с интересной дамой.
– А что, может и уговоришь. Мужик ты видный, в полном соку. А все они рвутся из дома с одной единственной целью. Это ничего, что старовата. Да ты ее видел.
– Которые дверь не могли открыть?
– Они самые. А вторая зав. отделом поэзии. Жаль, что я со стихами завязал.
– Так развяжи, кто тебе мешает.
– Нет. Когда в армии почитал Рубцова, понял, что после него ловить нечего. Наше дело презренная проза.
– Не такая уж и презренная, на всякий случай польстил он, уверенный, что Гриша примет это в свой адрес.
Теплоход наконец-то отчалил. На корме галдели девицы из фольклорной группы. Хлопнуло шампанское. К бутылке потянулись тонкие ручонки с бумажными стаканами.
– На молоденьких заглядываемся?
Хрипловатый женский голос заставил вздрогнуть. Машка-певица подкралась и гаркнула в ухо. Чувство юмора ее частенько подводило. Они приятельствовали давно и постоянно провоцировали друг друга, но греха так и не случилось, все время что-то мешало.
– Напугала, шалава.
– А я специально, чтобы не зарился на чужой каравай, когда свой рядышком, стоит только руку протянуть.
– Брось ты. Я для них уже…
– Старый хрен. А все туда же. У нас, кстати, в шестой теплая компания собирается. Я за гитарой пошла, чтобы стол накрывать не запрягли, пусть Светка отдувается.
– Она же вроде не по этой части…
– Ничего, пусть попробует почем простые женские радости.
– Ее возвышенная натура не оценит. Поздно.
– Лучше поздно, чем на панель. А ты не желаешь к нам присоединиться?
– Схожу в каюту за членским взносом и приду.
– А в каюте, случайно, не один?
– Нет, цыганенок прибился.
– Жаль.
– И мне жаль.
Он спустился к себе. Коля уже нервничал.
– Я начал думать, что ты забыл про меня.
– Мы вроде договорились: я иду на разведку, а ты готовишься к серьезной беседе с нужными дамами.
– Не могу я думать сидя под замком. Меня это убивает. Ты знаешь отчего умер поэт Веневитинов? Двадцать два года юноше было.
– Отчего?
– Оттого, что трое суток просидел в тюрьме.
– Но ты далеко не юноша. И не в тюрьме.
– Но под замком. И дышать здесь нечем.
– Иллюминатор надо было открыть.
– А я откуда знал. Мы к барским круизам не приучены.
Он показал, как открывается иллюминатор, потом достал из сумки бутылку. Увидев, что Коля повеселел, поспешил остудить.
– На деловую встречу надо идти с ясной головой, а то с пьяни лишнего нагородишь.
– Может чуток для храбрости?
– Ни грамма.
– Знал бы , что рядом такое сокровище, стольких бы мучений избежал.
– Сейчас я тебя провожу, а сам пойду в шестую каюту. Закончишь переговоры и заходи к нам.
Компания приступила к трапезе, не дожидаясь его. Машка подняла гитару лежащую рядом с ней.
– Место для тебя забронировала, а на штрафную не надейся. Эти не нальют.
– Я знал, что ты не бросишь в беде.
– В биде она бросает другое, – скаламбурил кудрявый газетчик Саша.
Шутку не оценили. Университетская эстетка Светлана презрительно скривила губы. Представляться не было нужды: председатель клуба самодеятельной песни; поэт, бывший врач психиатр; бородатый прозаик, бывалый охотник и большой знаток природы – привычная компания, привычные разговоры, давно навязшие в зубах, но без которых никто не мог обойтись. Точно также курящие люди клянут свою дурную привычку, но освободиться от нее не в силах. Выпили, посплетничали. Светлана предложила почитать стихи по кругу и кивнула в его сторону, уступая право самому маститому. Он догадывался, что они далеко не в ее вкусе, хотя и писала хвалебную рецензию на последнюю книжку. Ничего свежего давно не писал, повторяться не хотелось и вообще не было желания читать и он молча протянул гитару Машке. А та никогда не заставляла упрашивать. Пела свои хрипловатые песенки легко и с удовольствием.
– Что-нибудь сердцещипательное, Машенька, – подбодрил ее прозаик.
– Могу новенькую показать. Если кого шокирует, не обессудьте.
Парни с белыми билетами,
С вами сдохнешь от тоски,
С золотыми эполетами
Мне милее мужики.
Оказался подлой сволочью
Гражданин солидных лет
И взамен билета волчьего
Выдал желтый мне билет…
Газетчик Саша азартно захлопал в ладони, остальные парни дружно поддержали. Но внимательнее всех слушала Светлана и, нарушая предложенную очередность, не удержалась от замечаний.
– Очень мило. Но ты, Мария, немного увлеклась. В русском языке существует идиома волчий паспорт, а волчий билет, это уже не совсем понятно.
– Чего ж тут непонятного? – засмеялась Машка.
– Попробую объяснить. Если, например, о человеке сказано, что он «собаку съел» всем понятно, что речь идет о знающем человеке. А если заменить собаку на другое домашнее животное, то человек, съевший кошку, вызовет крайнее недоумение. Согласны?
– Собачатиной меня потчевали открыто. А может, и кошку сподобился попробовать, – прозаик хмыкнул в бороду и, скорее всего чтобы разбавить критический уксус, добавил. – А вы не обращали внимания, что на колхозных рынках торговцы крольчатиной оставляют одну лапу со шкуркой. Знаете почему?
– Чтобы руками за мясо не брать, - уверенно разъяснил бывший психиатр.
– Намного проще. Чтобы покупатель не заподозрил, что ему кошку подсовывают.
– Дяденька шутит.
– На полном серьезе.
Но Светлану подробности рыночного быта не интересовали, она продолжала свой анализ.
– И еще, Мария, ты поешь о мужиках с золотыми эполетами. А в золотых эполетах ходили, как правило, не мужики, а дворяне.
– Какая разница, дворяне разве не мужики? – искренне удивилась Машка.
– В биологическом смысле, но не в кастовом.
– Это уже буквоедство. Машенька, не слушай никого и не вздумай переделывать песню. Пусть она радует нас, мужиков.
Бородатый явно стремился защитить певунью. И, как ему показалось, не совсем бескорыстно. И тут же взыграла ревность, надо было показать, что не случайно удостоен места рядом с ней.
– Светлана, ты же умная девушка. У песенного жанра свои законы. Если подходить с твоей меркой к текстам Окуджавы, можно наковырять кучу ляпов и огрехов.
– Умоляю, не трогайте Булата Шалвовича, это святое.
– Интересно, почему его нельзя, а Машеньку – можно? Хотя согласен, трогать ее гораздо приятнее, – и он, облапив ее за талию, придвинул к себе.
– Но я, к сожалению, не святая, – засмеялась Машка, гибко и покорно прижимаясь к нему.
– Не надо ни о чем сожалеть, Машенька, – успокоил прозаик.
Коля явился неожиданно даже для него. Заглянул в приоткрытую дверь и, ни с кем не здороваясь, плюхнулся на свободное место. Сам себе налил водки и хотел выпить, но Машка накрыла стакан ладонью.
– Подожди, сначала прочитай стишок, а потом все вместе выпьем.
– Я не пишу стишков. Это у вас…
– Не надо, Николай, не сердитесь. Она не хотела обидеть, – успокоила, а может и поддразнила Светлана.
Коля выдернул стакан из-под Машкиной ладони и выпил никого не дожидаясь.
– А я и не знала, что вы внесены в список.
– Я по личному приглашению капитана.
– Это и есть твой цыганенок? – шепнула Машка.
Он кивнул. По рукописи, торчащей из кармана, и затравленной взвинченности было понятно, что разговор с критикессой не склеился. Оставалось только гадать, успел ли он вывалить на перепуганных дамочек богатый запас оскорблений или ограничился хлопаньем дверью. Если постеснялся чужих, со своими церемониться не станет. Надо было срочно эвакуировать.
– Пойдем ко мне в каюту, расскажешь.
– Я могу и здесь, – огрызнулся Коля, не в силах оторвать взгляд от бутылок на столе.
Он взял его за руку выше локтя и крепко сжал пальцы. Рука была тоненькая, костлявая, почти без мускулов.
– Ребята, мы пойдем переговорим, и вернемся, а вы продолжайте.
По палубе шли молча. Коля, вяло передвигая ноги, плелся рядом с ним, но возле каюты резко остановился.
– У них буфет работает? Надо же взять…
– Иди, бери.
– У меня денег нет.
– А чего тогда зовешь. Ладно, пошли, у меня припрятано.
Коля не обиделся, сделал вид, что не понял. С безразличным лицом забился в угол и смотрел, как он режет колбасу и огурцы. Выпил без привычной жадности, отщипнул кусок мякиша и уставился в иллюминатор.
– Ну и чем тебя обрадовала критикесса?
– Стерва.
– А ты надеялся, что она станет сестрой милосердия?
– Она сунула мои стихи подруге, дескать, пускай для начала настоящая поэтесса посмотрит. Настоящая! Представляешь?
– Не оценила?
Коля скривился. Судорожно схватил бутылку и приложился к горлышку.
– Заявила, что подобную продукцию можно километрами писать. Продукцию!
– А критикесса?
– Глянула одним глазом.
– Но ты же уверял, что нежное письмо от нее получал.
– Успела забыть о нем.
– Ничего удивительного. Знаешь, сколько рукописей в журналы приходит. Написала доброжелательный отказ, чтобы автор не скандалил и села писать очередной, теми же словами.
– Она меня за сумасшедшего приняла.
– Не мудрено. Надо было меня взять, авось бы и нашли общий язык.
– Ты бы нашел. Вам даже искать не пришлось бы, потому что на одном языке говорите. Продукцией обозвала! А сами за что гонорары гребете? Беззубые рифмованные фельетончики. Рифмованные рассказики из жизни сельских тружеников. Или луна ¬– весна, любовь – морковь. Мажете эти розовые сопли на страницы своих книжек. Чем гуще, тем доходнее. Вы даже не представляете, что такое поэзия!
– А ты представляешь.
– Стерва эта зачитала стихотворение издевательским голосом и, кивая на меня, спросила, какая мысль скрыта в этом шедевре.
– Ну и что она ответила?
– Остроумие изобразила. Сказала, что мысль настолько высока, поэтому разглядеть ее с поверхности земли можно только вооруженным глазом.
– Юморок не первой свежести.
– И я про это. Рассуждать о поэзии намного проще, чем писать настоящие стихи. Смысла не увидели! Логику им подавай!
– Все правильно. Ты не обращал внимания, что ребята, которые сочиняют подобные опусы, единомышленники твои не забыли подстраховаться, диссертации защитили, кафедрами заведуют, вокруг них орава толкователей, их трогать нельзя, недоучкой прослывешь.
– Причем здесь кафедры. Ты бы слышал, с каким издевательством она зачитывала.
– Могу представить. Ругать тебя можно не оглядываясь и они с чистым сердцем высказали все что накопилось, даже поиздеваться позволили над стихами, которые им действительно не понятны. И не только им.
– Я давно подозревал, что и ты с ними. Да кто вы такие, чтобы мне указывать? Ты знаешь, в чем разница между нами? Для вас поэзия средство существования, а для меня – среда существования. Улавливаешь разницу?
– Так чего же ты лезешь к нам, если мы такие поганые?
– Вот и проговорился. Дорвались до кормушки и отбрыкиваетесь, чтобы другие не объели.
– Это я от тебя отбрыкиваюсь?
– И ты тоже. Взял бы, например, и предложил, давай, Коленька, рукопись, я на нее рецензию напишу и в издательство передам.
– Так ее все равно зарубят.
– Почему обязательно зарубят? За что? В моих стихах нет никакой крамолы, но там есть поэзия, которой нет, у вас, так называемых членов. Потому и не подпускаете меня! Боитесь и завидуете!
– Шел бы ты, Коленька проветрится на палубу, пока…
– Что пока? Пока морду не набил? На это вы мастера.
– Все, хватит, мое терпение лопнуло.
Коля увидел, что он приподнимается и, поняв жест по-своему, живенько юркнул из каюты.
– Гений, мать твою, – прошипел он вдогонку и завалился на койку. Устал, как после дороги по раскисшему осеннему проселку. Вспомнил о Машке, но тут же отмахнулся – идти в компанию и слушать пустую болтовню о стихах – нет уж, после этого и на бабу-то не потянет, как-нибудь в другой раз. Но обиды на Колю не было, что взять с блаженного. К его истеричным наскокам он привык и давно не принимал всерьез. И с тем, что поэты как дети капризны и неблагодарны покорно смирился. Лет пять назад он пытался помочь Коле. Отослал его творения добрым знакомым с хорошим вкусом и не самовлюбленным. Москвичу и пермяку. Выбрал не только заумь, но и внятные ранние стихи. Заумь отвергли оба, безоговорочно. В деревенских стихах москвич высмотрел некие свежие краски, а пермяку не глянулись и они, обвинил в декоративности и рабской традиционности. Получалось, что стихи отделенные от автора не воспринимаются и только присутствие несуразного и скандального мужичонки может вызвать интерес к ним. Нечто похожее может случиться если от забавной картинки отделить поясняющий текст. Картинку без пояснения можно истолковать как душе угодно, а текст без картинки кажется бессмысленным.
Когда в комнату постучали, не открывая глаз, он проворчал: «не заперто» и повернулся лицом к стенке, чтобы не продолжать пустой и бесконечный спор. Но его не услышали и продолжали настойчиво стучаться. Окончательно проснувшись, он подумал: «уж не Машка ли решила осчастливить?» Поднялся, машинально задернул лежбище простыней и шагнул к двери. Стучался Гриша Тыщенко. Не обращая внимания на подчеркнуто трагическое лицо гостя , проворчал:
– Какого дьявола? Который час?
– Третий. Николай за борт выбросился!
– Куда?
– За борт.
– Давно пора. Пусть протрезвеет.
– Пойдем, там народ ждет. Разговор есть.
– Не хочу я с ним разговаривать.
– Я же сказал, что утопился. Весь праздник, подлец, испортил. А говорить будем с тобой.
В кают-компании собрались только свои. Гостей тревожить не стали. Машка со слезами в голосе объясняла бородатому прозаику, который по всей вероятности пришел незадолго до него.
– Меня девчонки из ансамбля позвали к себе песни попеть, одна и рассказала, что кто-то из наших прыгнул в воду.
– А почему сразу шум не подняли?
– Так они думали, что закаленный мужчина решил искупаться.
– Вот дуры!
– Так девчонка же из ансамбля.
– А во сколько это было?
– Темнеть начинало.
– И хватились только сейчас?!
– Так я еще по каютам пробежалась. Нигде не нашла и отправилась к Григорию.
– Ну, поэты, мать вашу! Я побежал к вахтенному, надо срочно делать оборот и включать прожектор.
– Нельзя к вахтенному, – вскинулся Тыщенко, скандал будет. Позорище.
Бородатый отмахнулся и выбежал.
– Как Вам не стыдно, Григорий, – возмутилась Светлана. – Речь о жизни и смерти.
– О какой жизни? Вода ледяная. Он плавать-то умеет?
– Понятия не имею. – ответил, потому что Тыщенко задавал вопрос конкретно ему.
– Имей в виду, что смерть Николая на твоей совести. Ты во всем виноват. Сначала протащил его контрабандой, потом выгнал из каюты.
– Я его не выгонял.
– Как не выгонял, если он мне жаловался, да еще и морду грозился набить, – выкрикнула Машка.
« И эта туда же, – подумал он. – Сейчас и Светочка не упустит момента» – и не ошибся.
– Я не удивлюсь, если скоро выясниться, что мы потеряли самого значительного поэта. Обязательно найдется исследователь, который сможет приоткрыть его тайну и объяснить толпе, о чем болела его душа. Я и сама попробую в меру сил. Хорошо помню первое впечатление. Приятельница принесла третью полуслепую копию на серой бумаге. Это был праздник.
– Интересный поэт…
– Не о том говорите, – возмутилась Светлана. – Он делал все, чтобы не быть интересным. Вся его поэзия это бунт против пошлой завлекательности. Отважный вызов примитивной коньюнктуре. Аляповатая красочность, крикливая исповедальность, хитроватенький расчет на слезу не очень умного, но сентиментального обывателя – ему чужды были эти дешевые приемы, он брезговал ими.
Светлана обращалась вроде бы ко всем, но он был уверен, что говорится это в первую очередь для него, разложила по полочка все за что хвалили и поменяла плюс на минус.
– А может это не самоубийство, а несчастный случай? – некстати засомневалась Машка.
– Какая разница.
– Разница очень большая. Самоубийство великий грех.
– Настоящий поэт имеет право на собственную трактовку греха, – осадила ее Светлана.
– Пить надо меньше. А спаивать больных людей, не просто грешок, а преступление. И кое-кто за это ответит.
Тыщенко мог предать кого угодно, но себе не изменял, всегда оставался последовательным. Но не оправдываться же перед ним. Ему казалось, что весь этот балаган он уже видел на сцене и неоднократно. Встал и ни слова не говоря, вышел из кают-компании, услышав за спиной недоуменное «куда он».
Судно уже сделало полукруг и, шаря прожектором по черной блестящей воде, медленно двигалось против течения.
Машкины сомнения были не так уж и глупы. Пьяный Коля мог случайно свалиться за борт, но он почему-то сразу поверил в самоубийство, в желание разом оборвать надоевшую и никчемную жизнь. Устал парень мыкаться в подполье. Сколько бы ни храбрился, но идиотом он не был и понимал, что загнал себя в тупик, Прикидываться блаженным не осталось сил, а возвращаться назад не позволяло самолюбие. И встреча со столичной критикессой стала не отрезвляющим ушатом ледяной воды, а всего лишь маленькой каплей, Но каплей, говоря высоким штилем, переполнившей чашу терпения. Коля сделал то, к чему с героическим упрямством стремился последние годы. И он впервые почувствовал настоящее уважение к нему, горьковатое с привкусом зависти. Уважение к нему и брезгливость к новоявленным плакальщикам. Та же Светлана, завидев Колю, если не переходила на другую сторону улицы, то старалась незаметненько прошмыгнуть мимо, чтобы он не заговорил с ней и не попросил на опохмелку, и не приведи Господь, что кто-нибудь из университетских знакомых увидит ее с этим неопрятно одетым нечесаным человечком мужского пола – со стыда можно сгореть. Даже в богемных компаниях она старалась держаться подальше от него и до разговоров о поэзии с примитивным недоучкой не опускалась. А с Тыщенкой и того примитивней. Паренек рвется к власти и, разумеется, наслышан о том кого хотят избрать председателем, оттого и старается повесить на соперника всех собак.
Упрямая вода мощно противостояла судну. Казалось, что двигатели молотят вхолостую и они стоят на месте. Он смотрел вниз и первый раз в жизни задумался, так ли велико давление в одну атмосферу равное десяти метрам водяного столба. Представил этот столб высотой с двухэтажный дом. Но глядя в черную, наскакивающую на борт, монолитную массу, засомневался, что эти столбы давят только сверху и готов был согласиться, что водяные столбы, вопреки законам физики, давят одновременно со всех сторон. Представил и почувствовал озноб. Передернуло словно от страха, но потом догадался, что знобит от холода. Надо было опускаться в каюту. Он уже собрался уходить, но увидел в свете прожектора прыгающую по волнам лодку. Мелькнула, потом потерялась? Или просто привиделась? Но судно резко сбавило ход, и он понял, что не ошибся.
Коля поднялся на борт вместе с широченным мужиком в энцефалитке. Оба громко смеялись.
– Веселый парень! – восторгался мужик. – Герой!
– Ничего героического. Просто фарватер проходил возле берега, увидел костер, и захотелось поговорить с настоящими людьми о настоящей жизни. Прямо-таки позарез!
– Он так и сказал нам, что остохренели поэтические мордочки, хочу с настоящими большими мордами посидеть и посмотреть в честные браконьерские глаза.
– Браконьерами не обзывал, – взмолился Коля. – Я же с чистым сердцем.
– Так и мы с чистым сердцем бракушничаем на своей реке и порядочным людям завсегда рады.
И все почему-то засмеялись. Но «всех» было не так много. Народец устал скорбеть и разбрелся по каютам. И он пошел к себе. Надо было успокоиться, отлежаться, притушить обиду на героя. Да какой герой? Героишко. Фигляр. Оставалось только удивляться, почему так легко поверил в самоубийство. Нет, он вовсе не желал ему смерти. Сказать, что лучше бы Коля утонул, он не мог, не только вслух. Но превращение трагедии в фарс все-таки раздражало. И чтобы как-то погасить это раздражение, стал искать причины, по которым Коля никак не мог пойти на самоубийство. Не из жизнелюбия – не за что любить ему свою жизнь. Но была любовь к своим полоумным стишкам, причем очень нежная и воинственная, готовая безоглядно броситься на защиту. Точно так же любят матери слабоумных или убогих детей, зачастую во вред себе мыкаются затравленно озираясь в поисках косых взглядов и выискивая насмешки в каждой фразе. Такая мать будет жить из последних сил, вопреки всему, лишь бы не оставить беспомощное дитя без защиты. Рассуждал вроде и убедительно и все равно понимал, что до самого дна донырнуть не может. Перед тем, как лечь заперся на ключ, а когда через полчаса услышал, что кто-то дергает дверь, не отозвался, уверенный, что Коля приполз мириться.
Он не считал себя большим поэтом. Он вообще не примерял к себе звание «поэт». Все получилось неожиданно. После окончания технологического институту его направили в леспромхоз. Девушка, на которой собирался жениться, обещала приехать, но так и не собралась. Около года приходили нежные письма с мечтами о встрече. Потом перестали. И тогда появилась поэма переполненная ожиданием. Она писалась как приглашение в заповедник нетронутой красоты: в тайгу, на весенние поляны с пылающими жарками, на берег поющей речки с целебной водой и голубогривыми хариусами, в щедрые кедрачи и малинники с рясной ягодой. Соблазнял красотами, как заправский вербовщик. Рассказывал сказки о прирученных белках, которые будут приносить орешки в спальню, о медведях, охраняющих для нее делянки с малиной и брусникой, о волках репетирующих серенады к ее приезду. Поэма писалась легко, без натужных поисков нужных слов, они приходили сами, случалось записывать даже на планерках. Строчки сочинялись и по дороге на работу, и в столовских очередях, легко удерживались в памяти, чтобы вечером переселиться на бумагу. Писал на отдельных листах, иногда на обратной стороне инструкций по технике безопасности и складывал в чемодан. Когда высказал, все, что мог и хотел, купил школьную тетрадку в двадцать четыре листа и переписал в нее поэму аккуратным разборчивым почерком. Забывчивая невеста к этому времени совсем перестала отзываться и ему пришла шальная идея отправить тетрадь в редакцию молодежной газеты – пусть, мол, прочитает и это станет ей укором. Ответ пришел быстро. Заведующая отделом культуры восторгалась пластичностью языка, свежестью образов, сравнивала его с Павлом Васильевым. Извиняясь, что газета может позволить себе публикацию всего лишь отдельных глав, просила разрешение переслать поэму в московский журнал. Потом уже его просветят, что в поэме одна тысяча триста двадцать строк, без малого – два авторских листа, что сердобольная дама из газеты не поленилась отстучать их на машинке, и могла бы потребовать от него кругленькую сумму. Журнал напечатал поэму тоже, в сокращенном варианте, оттуда она перекочевала в издательство и вышла отдельной книгой, уже в полном объеме. Все прошло без его усилий, и он по наивности воспринял это как должное. Газетный гонорар его просто обрадовал, а журнальный – изумил, потому что был в три раза больше его инженерной зарплаты. К выходу книжки ему успели объяснить и о тиражах и о расценках. Так он еще и премию за книгу получил, и на всесоюзное совещание вызвали, а там приняли в Союз писателей. Его хвалили, ставили в пример городским мальчикам, не знающим о чем писать. Хвалили серьезные дяденьки, а те же мальчики посматривали косо. Хватило ума трезво отнестись и к авансам, и к зависти, но домой вернулся воодушевленный. Руководитель семинара настойчиво советовал не упускать момент и садиться за новую поэму. О чем писать, сомнений не возникло. За три года работы в леспромхозе ему «повезло» быть свидетелем страшного лесного пожара и большого наводнения. С крепкими ребятами пожарными-парашютистами не только выпивать довелось, но и видеть их в деле. А с наводнением и того проще. Когда безобидная, казалось бы, речка после дружной весны превратилась в неудержимую безжалостную лавину, в безумного великана с мутными глазами, крушащего все, что попадется на пути, его охватил ужас. Та бессонная неделя помнилась до самых случайных мелочей. Хотелось заполнить ими стихи, но не складывалось. Яркие подробности на бумаге тускнели. Если на первую поэму он потратил меньше двух месяцев, то на две следующих потребовалось больше года.
К тому же пришлось читать много чужих стихов. На совещании наслушался молодых да ранних и понял, что он абсолютный профан. Даже Павла Васильева с которым его сравнивали не знал, не говоря уже о Ходасевиче, Гумилеве, Клюеве… Чтобы не выдавать запущенной дремучести в разговорах больше помалкивал, но вернувшись домой сразу же записался в библиотеку, богатство которой оценил только после того, как переехал в город. Выяснилось, что в захолустном леспромхозе можно найти то, чего не отыщешь в областном центре.
Когда не задумывался о том, как он пишет, слова сами бежали навстречу, весело, как резвящиеся пушистые зайчата, а теперь ползли, как скользкие улитки. Для повышения дисциплины и производительности труда пытался назначить себе ежедневную норму, но выполнить ее не удавалось. Подсчитывая строки, подсмеивался над собой и корректировал план, совсем как на производстве. Обе поэмы сочинялись параллельно, и его очень удивила странная особенность: о том, что сильнее зацепило душу, писалось намного труднее и медленнее. Поэма о наводнение измотала его до бессонницы. Мало того, она и в журнале шла со скрипом раздражающим не только слух. Пришлось переделывать, сокращать, а главу о мародерстве, на его взгляд самую интересную, вырезали уже после верстки. Зато «Пожар», который обжег его значительно меньше, получил годовую премию.
Переезд из леспромхоза в областной центр случился без лишних переживаний. Когда писал заявление на получение квартиры, сказал, что собирается жениться. С невестой познакомился на совещании молодых, где ходил обласканный вниманием. Девушки героев любят. Вечные девушки поэтессы – тем паче. «Кикимора из Кимры» – так она себя называла, впрочем, кокетничала. Вполне симпатичная девица, вздорная и склонная к авантюрам. Она и в Сибирь рвалась, только затем, чтобы издать книгу, уверенная, что в провинции пробиться намного легче. И добилась своего. А потом сбежала. Улетела сдавать сессию в литинститут, в котором училась уже восьмой год, и не вернулась. Но эта измена в новую поэму не выплеснулась. Принял спокойно, даже с благодарностью за облегченное расставание. Исчезла, и как будто ее не было. Вспоминался единственный не очень благовидный момент. К нему приехал леспромхозовский товарищ. А он любил встречи с людьми из той жизни, с ними было уютнее и спокойнее, даже похмелье было легче. Сидели, выпивали, взахлеб вспоминали молодость, жена хлопотала на кухне, потом подсела к ним и как бы между прочим, попросила помочь в невинном розыгрыше. От приятеля требовалась маленькая услуга: когда он вернется домой, сходить на почту и отправить бандероль. Папку, упакованную крафт-бумагой, она передала на другой день и сама написала адреса. Он не слишком вслушивался в их разговор. А через две недели ему позвонила издательская секретарша и сказала, что на его имя пришли стихи, которые надо отрецензировать. Рукопись была довольно-таки объемной, больше сотни стихотворений. Он пробежал глазами пяток страниц: серенькие ученические стишки. Заглянул в титульный лист и увидел фамилию своего приятеля, открыл рукопись заново и ошалел, наткнувшись на отрывок из своей поэмы, вспомнил про якобы невинный розыгрыш. Повышать голос на женщину, которая невинно улыбается не чувствуя вины, бесполезно и глупо. Оказалось, что заботливая супруга решила организовать ему побочный заработок. Увидела в издательстве стопку старых рукописей, приготовленных для сдачи в макулатуру и прихватила несколько папок для черновиков, а потом ее осенило выбрать из них страницы без редакторских пометок и состряпать рукопись для друга. Его тексты попали в нее только потому, что совпал формат и цвет бумаги. Она и рецензию сама сочинила, весьма грамотную и щадящую. Для поддержания духа начинающего автора, посоветовала ему, как человеку с большим жизненным опытом попробовать себя в прозе. Подписываясь под рецензией, он зачитал жене ее заботливое пожелание, и та утверждающе кивнула: да, мол, я и прозаической рукописью его зарядила, уверенная, что невинная шалость останется незамеченной, потому что мутный поток самотека следов не оставляет. А деньги не пахнут. Папка с прозой пришла через полгода, но жена к этому времени была уже в Москве, рецензию пришлось писать самому. Он и в леспромхоз позвонил, поинтересовался, не готовится ли очередной сюрприз. Приятель успокоил, сказал, что было только две папки, но сразу же заверил, что всегда готов помочь. Он отказался. Слишком сомнительное предприятие. Не бедствовал все-таки. Книжки выходили регулярно, поэму о любви перепечатывали во всевозможных сборниках и поездки на встречи с благодарными читателями подкидывали рубли на хлеб и вино. Со стороны казалось, что жизнь удалась. Впрочем, не только со стороны…
После бессонной ночи, он вышел из каюты только к обеду. Сел за свободный столик. Ни обвинений, ни извинений слушать не хотелось, но знал, что в покое не оставят – пусть и не подводная лодка, но все же судно – не сбежишь, особенно после дурацкого заплыва Коли. Первой подошла, разумеется, Машка, самая непосредственная из всей компании..
– Колька у нас в каюте прячется, боится тебе на глаза попадаться.
– А ты не боишься?
– Мне-то чего бояться? – не поняла она, – я к тебе вчера стучалась, но ты не открыл..
– Надо было сильнее стучаться.
– Да куда же сильнее? Чтобы соседи услышали?
– В следующий раз предупреждай.
– Через час выступление в сельском клубе. Пойдешь?
– Нет.
– А мне придется. Не отвертишься.
– Удачи тебе.
– Спасибо. Ну, я пошла?
– Иди.
– Просто так идти или куда подальше?
– Куда сердце позовет.
Но в клуб все-таки пошел. Потому что выступление входило в программу, и надо было отрабатывать, отдавать долги. По-другому он не умел. На пристани их встречали на двух машинах. Коля мялся в сторонке и выжидал, чтобы не оказаться рядом с ним. Так ведь еще и на сцену вылез. Озадачил сельских тружеников своей невнятицей и заработал жиденькие неуверенные хлопки. А ему аплодировали долго, разве что «бис» не кричали. Но радости победы и, уж тем более, мстительного злорадства не было. Только жалость. Без намека на снисходительность, ленивая и полусонная жалость.
В город они вернулись в сумерки. Дом его был сразу же за мостом, и он решил пройтись, размяться после долгого лежания в каюте. Над рекой медленно плыл туман: густой и мягкий. Хотелось назвать его белым и пушистым, и трудно было представить, что за ним скрываются тяжелые метры водяных столбов. Когда подходил к середине реки, захотелось справить малую нужду. Он оглянулся – на мосту никого не было. Оперся на перила и легко перекинул через них не успевшее одряхлеть тяжелое тело. Туда, в белый и пушистый туман.