Я вам так скажу: хоть сто лет с человеком бок о бок проживи, а никогда не догадаешься, чего от него ожидать можно. Особенно если человек этот — жена родная.
Недавно заметил, что стала моя Лидушка какая-то не разговорчивая. Утром корову доит молчком, а та упрямится, молока жадничает, потому как привыкла к уговорам да ласке. Ладно корова! Сели мы с ней завтракать на веранде. И вроде как я сам с собой разговариваю, что ни скажу — только кивает. Даже аппетит у меня пропал! Я говорю: «А каша-то не удалась. Маслица бы добавить маненько!» Она вздохнула жалостливо да бряк мне шматок масла в кашу! А я ведь нарочно, общения ради, пожаловался. И так весь день! Что ни скажу — со всем молча соглашается, ни слова поперек!
Ну, думаю, настала райская жизнь. Тишина в доме, никто тебя не пилит, никто указаний не раздает, делай, что хочешь, и никаких тебе комментариев! День прошел, второй... Накануне четверга я было заскучал, забеспокоился: «Лида, — говорю ей, — если у тебя ангина какая, ты скажи, я к бабе Поле схожу за травками. Помнишь, как у Илюхи было? Пополоскал горло отварами и как соловей запел!» А Лидушка меня по руке гладит и знай себе помалкивает. Гляжу на нее попристальней: румянец на щеках гуляет, морщинки у глаз бегают — все как всегда, а чего-то не хватает!
Всю ночь промаялся. Неспокойно как-то, когда жена молчит, какой тут сон! Еще до петухов поднялся и к Иванычу, по четвергам у нас рыбалка, святое дело. Идем мы с ним к озеру, туман над лесом парует, как молоко. Я говорю Иванычу, мол, так и так, неладное что-то с Лидой происходит, молчит, как рыба об лед. Живешь без всякого удовольствия, даже поругаться не с кем, тоска, одним словом.
— И за что мне такое наказание на старости лет?
— Карма! Нагрешил ты, видать, Михалыч, по самое не могу, — у Иваныча на все ответ в запасе имеется.
— Скажешь тоже! Я нагрешил, а онемела бабка моя? Где такое видано-то?
— А тут и видано, у тебя под носом! Темный ты, Михалыч, не понимаешь простой зависимости, — за грехи наши тяжкие родственники расплачиваются, — умничает Иваныч. — Набедокурил ты, а страдает жена. Вот такая высокая справедливость, понимаешь ли.
До озера уж дошли, удочки пристроили, а я все думаю, неужто и впрямь настигла меня эта карма. По молодости всякое бывало, на Таньку-бухгалтершу заглядывался, да и с Веркой из аптеки любил шутки шутить, не без этого. Но чтоб до греха — нет, такого сраму за собой не припомню.
— А ты ближе гляди-то. Анализируй свой поведение, так сказать. Может, ты помыслил что-то недоброе? Или в искушение впал?
— Чего? Когда мне впадать-то? Забот полон рот. Так только, по мелочи.
— Мелочей, Михалыч, не бывает. За все платить приходится.
— Разве что после Пасхи? — задумался я. — Тогда Лида к тетке уезжала, а я про рассаду совсем забыл. Замотался один-то на хозяйстве целый месяц! Ей приезжать, а все помидоры на окошке и завяли. Я вместо них полыни молодой навтыкал, думал, не заметит сразу. А потом хотел у Дуськи свеженькой прикупить.
— Ну?
— Что ну? Не успел! Она ее на огород понесла высаживать, подлог и открылся! А я говорю, мол, сам удивляюсь, видать, семена помидорные с браком были. Вот и выросло невесть что. Ну, оконфузился малость. Неужто за это жену дара речи лишать?!
— Это как посмотреть... — сказал Иваныч. Он вытянул уже пятого карася, а у меня все не клюет. — Вранье — еще тот грех! Коль разок соврал, не отвертишься!
И тут я вспомнил, как в прошлом году мы Илюху, племянника, женили. Лида к свадьбе купила мне ботинки новые фабрики «Скороход». Хвалилась, что еле их выторговала у своей знакомой спекулянтки, целую пенсию за них отдала. Красивые ботинки, блестящие, только ноги у меня за сорок лет совместной жизни малость выросли. Обул их и чуть не заплакал. Так я эти «скороходы» на чердаке придумал спрятать, а свои старые ваксой черной натер и маслом намазал — стали как новенькие, не отличишь! И зачем она только на чердак полезла? А когда теща живая была, она... а я... Подумать только, совсем заврался и не заметил как!
И так я в воспоминания своей греховной жизни ударился, что и про рыбалку забыл. Пора домой вертаться, а моим грехам конца-краю нет!
— И как теперь быть-то? Неужто до скончания лет с женой поговорить не придется?
— Искупить надо вину свою, — сказал Иваныч, аккуратно сматывая удочки. — Например, попоститься, то есть поголодать добровольно. В одной книжке написано, что один день отказа от пищи снимает грехи за целый год.
Я стал загибать пальцы, чтобы вычислить, сколько мне дней для искупления понадобится.
— Что-то, Иваныч, многовато получается. Дней двадцать набегает! Как же можно?! Так ведь все кишки высохнут!
— А ты не про живот думай, а про карму!
И представилась мне моя Лидушка, и понял я, что на все готов ради нее! Вернулся домой в тоске глубокой. Ничего, думаю, потерплю, сколько надо, лишь бы жена заговорила. Захожу в дом, пирогами пахнет, страсть как аппетитно. Лида улыбается, хлопочет на кухне, на стол накрывает. А я шасть во двор — и целый день работой одной кормился. Вечером она котлет нажарила, да с картошечкой, да с огурчиком... Сглотнул слюну и так, не поемши, спать лег. Утром просыпаюсь от урчания в животе и скорей бабку свою под локоть толкаю, мол, на огород пора, грядки полоть, пока солнцепека нет. А сам прислушиваюсь — может, хоть словечко из нее вырвется?
К обеду я так на том огороде умаялся, с голодухи сил-то никаких! Я к ней: «А давай корову продадим! На кой она нам?» Плюнула она мне под ноги, у виска покрутила и давай опять на стол собирать: борща налила, сальца нарезала, в шкафчик за стопочкой потянулась, но передумала. А я и не ведусь! День голоду вытерпел и два вытерплю!
Как стемнело, Иваныч в калитку стучит. Принес мне кусок хлеба с маслом.
— Перекуси, Михалыч, в темноте можно, — умный мужик, а принципов моих не понимает.
— Не буду, убери это! А то опять вранье выйдет, обещал не есть, пока не заговорит, значит терпеть буду. Чтобы по-честному было.
— И то верно! — вздохнул Иваныч и сам бутерброд съел.
На следующий день мне белый свет не мил, а бабка моя молчит, окаянная. И знай на кухне кастрюлями громыхает, уснуть мне не дает. Я до полудня в постели бока отлеживаю. Она табурет к кровати придвинула, гляжу, несет утку жареную с капустой, грибочки маринованные, потом и графинчик запотевший... Мать честная! Говорю ей, что нет аппетиту у меня, пропал и все тут! А сам чуть не плачу! Отвернулся к стене, натянул на себя одеяло, и так обидно стало — ради нее же стараюсь, муки терплю, а она привязалась со своей уткой!
И тут вдруг Лида с меня одело ка-а-ак сдернет:
— Ешь, ирод! Помереть решил?! Совсем ума лишился! Позорить меня вздумал! Что люди скажут?! У бабы Лиды мужик от голода помер?! Не бывать этому! — еще долго она остановиться не могла.
Я на радостях наелся и к соседу побег, слава богу, говорю, все обошлось! Оказалось, что бабку мою один экстрасенс взбаламутил. Она к нему аж в город поехала, потому как обо мне тревожилась больно. Показалось ей, что я не в себе, помидоры от сорняков отличить не могу, на память жалуюсь, по ночам зубами скриплю. Экстрасенс ее и просветил: так и так, кончается твой супруг, страдает из-за твоих грехов — карма! И «епитимью» на нее наложил — целый месяц молчать ради моего спасения.
Она мне во всем призналась, рассказала, как ботинки те за пол-литра у алкаша одного выменяла и как по молодости... Эх, чего по молодости не бывает.
— А ты? — спросил Иваныч. — Ты-то ей в своих грехах признался?
— Каких таких грехах? О чем ты, Иваныч?