Роман Узел Глава 3 Иван

               
      Залпы разбудили глухую южную ночь, разорвав и без того чуткий сон деда Ивана. Война жила в нём всегда вместе с предательской бессонницей. Он явно слышал орудийные разрывы. Тяжело уселся на краю кровати. Сердце тревожно стучало.  Пошарил по полу босыми ногами и, не найдя тапок, упираясь натужно кулаками в матрац, поднялся. Не зажигая света, торопливо зашлёпал по коридору. Высокий, худой, сутулый. В темноте нащупал пахнущую табаком шинель, накинул на плечи, обул глубокие галоши и вышел на подворье.

     Разрывы непрерывно бахали за рекой, и не были похожи на раскаты и треск грома. Небо чистое, звёздное. Разливался сладкий запах цветущих плодовых деревьев. И вдруг… Неужели опять? Деду Ивану часто не спалось ночами. И когда в кромешной тьме он слышал тяжёлый стук колёс товарного поезда  или гул гружёного самолёта где-то далеко за тучами, не находил себе места. Забываясь, напрягал из последних сил мускулы и наливался яростью.

      Он прошёл к реке. На противоположном берегу, в ресторане, звучала  неудержимая восторженная музыка, взрывались петарды, взлетали яркие ракеты, рассыпались по небу разноцветные огни фейерверков. На воде резвилась моторная лодка. Люди веселились.

      А в январе сорок третьего года дед Иван бился здесь насмерть с врагами, освобождая Степной. Но это было очень  давно…

       …Огромная шарообразная луна в радужном обрамлении ярко освещала голубым светом спящую степь, укутанную глубоким искрящимся снегом. Увесистые, с кулак, звёзды дрожали на морозе. Они колыхались так близко у земли, что, казалось, их можно взять в ладони и, подышав на них, согреть.

         За полкилометра от заснеженных окопов, с восточной стороны, в низине, виднелось село. Его хаты, тесно стоявшие друг к другу, были похожи на семейство белых грибов. Над ними вился лёгкий кизячный дымок, он пах жильём и уютом и уплывал к голубеющим буграм и балкам. У села, ближе к окопам, возле двух бараков, стояли укрытые соломой телеги, сани, походная кухня, припорошенный снегом американский грузовик «Студебеккер». Рядом топтались, подрагивая и фыркая, кони; лежали, шлёпая губами, верблюды. Пар от дыхания животных густо клубился, путался, индевел в гривах, в свалявшейся шерсти. Из высоких сугробов торчали дула замаскированных пушек «сорокопяток».

        В трёх метрах от окопов, за бруствером, стоял старый высоченный берест – единственное дерево в неоглядной суровой степи. В мирное время берест служил людям  «маяком» – был виден за десятки вёрст. На его белёных снегом ветвях сидели, покачиваясь, вороны, словно чёрные расплывшиеся кляксы, забрызгавшие чистую тетрадь. Птицы в полусне между собой лениво картавили, будто что-то вещая на завтрашний день…

     Иван заступил в караул в четвёртом часу ночи. В напарники ему определили молодого солдатика, из прибывшего в конце декабря  пополнения, со странным именем – Азарик. Он доставал Ивану до плеча;  с круглым нежным лицом и даже, казалось, розовым; с большим носом, пышными губами, огромными чёрными глазами. Был молчалив и задумчив. Из-под шапки-ушанки выглядывал, словно вымазанный сажей, густой чуб. Шинель на нём  не по росту широкая и длинная, посередине перетянутая ремнём. И когда он шёл между сугробов к посту в этой балахонной шинели и двупалых рукавицах, с винтовкой, почти вдвое  длиннее его, в каске, натянутой на шапку и постоянно сползающей на глаза, то Ивану казалось, что новобранец запутается в этой амуниции и рухнет ничком в снег. А потом долго будет копошиться, перекатываться с боку на бок и безуспешно стараться подняться на ноги. Эх, вояка!..

     Караульные двигались следом друг за другом от дерева к брустверу, спускались в траншею и шли по проторенному снегу метров сто вперёд. Снег скрипел под сапогами, создавая игривую музыку. Мороз давил крепкий. Щёки горели, ноздри слипались, за ресницы и брови  цеплялся кристаллами иней. Иван растирал разлапистой ладонью одновременно  и нос, и подбородок, постукивал сапогом о сапог. Азарик прикладывал к лицу рукавицы и дышал в них. Пританцовывал. Хохлился, как воробей, отчего становился ещё меньше.

   Иван шёл впереди, слегка сутулясь. Ростом он был под два метра.         В роте кликали его «длинным», а он говорил: «Я не длинный, я высокий». Одет в затёртую, местами латанную стёганку под ремень, в штаны-ватники, но и такая форма одежды не спасала от лютующего мороза. Ничто лишнее не сковывало его движений: на плече автомат «ППШ», на ремне запасной диск в семьдесят два патрона да две гранаты.

     Солдаты  на обратном пути дошли до береста, прислонились спинами к его корявой старой коре и сразу почувствовали, что  стало теплее. Казалось, дерево прониклось к ним родством и согревало своими оставшимися соками.

     - Какая тишина, мама родная! – загудел вполголоса Иван. – А ночь?! Ты посмотри вокруг, Азар? Ты видишь? Как будто никакой войны…
     - У нас, на Урале, товарищ сержант, красивее: ели, сосны.
     - Ты глянул бы весною – до горизонта кумачом тюльпаны, а сады цветут как! Во! Это ж мои края…
      - А-а, понятно.
      - Жуткая тишина…  Одновременно радостно и страшно... Для меня могло не быть сегодня этой чудной мирной  ночи. И после очередного боя, может, уже не будет…  Я так ясно это представляю, что просто жуть. Отвратительное чувство. Легче ощущал себя в бою… - Иван глухо прокашлялся, потоптался на одном месте, перекинул автомат с одного плеча на другое. – У меня в Степном, вон там, отсюда рукой подать, - указал он головою на запад, - семья: жена Евдокия и дочка Полюшка. Встречались мы с Евдошей, миловались, – целый год. Ей – шестнадцать, мне – восемнадцать. А тут война, расписаться не успели…

      - Счастливый ты…  А я ни разу не целовался… Во сне только…            
      - Может, оно и к лучшему: тебе не по ком страдать и за тобой, случай  чё, некому убиваться.
       - А всё равно хочется любить и даже сильнее, чем поесть!..
       - Да оно-то так… Ты знаешь, о чём я сейчас мечтаю? Умереть.
       - Ты что, Иван? - ужаснулся новобранец.
       - Не в бою, эххх…  а умереть блаженной смертью в глубокой старости, в кругу семьи, среди родных и близких, которые выполняли бы любую мою прихоть, любой каприз. И в белых одеждах отпустили бы меня в Вечность…

       Даже не глядя в лицо Ивану, Азарик чувствовал, что тот улыбается.
       - А в бою, - уже бодрее заговорил сержант, - надо не умереть, а выжить, чтобы  крушить этих гадов вдоль и поперёк! Я ж ещё свою малую не видел. Родилась она, когда я с нашей стрелковой дивизией под Кёнигсбергом от немца отбивался. Сколько там наших полегло, в тех лесах и болотах, ититная сила! Так что знаю я и ельники колючие, и осинники непролазные, кровью нашей меченые… Степь – она лучше: видно всё, как на ладони. Ни спереди, ни сзади  ни одна макловошка не подползёт. Да и куда теперь этому фрицу, сучьему потроху, до нас! Мы  погоним его в шею и до самого Берлина долбать будем!

        За разговорами  Иван уже не замечал сегодняшней необыкновенной ночи. Паршивенькое настроение схлынуло, он даже  не чувствовал мороза.
        - Хотя, гады, отбрыкиваются. Думают опять нас за Маныч отбросить. Да только, – во! – они у нас получат: до локтя и выше! - со злостью показал характерный жест Иван. - Ничего… Утром подтянется наше подкрепление: пехота, танки, и будем мы драть этих «данке шонов» в хвост и в гриву! Будь здоров!
       - А фрицы знают, что нас здесь только одна рота? - послышался слабый голос Азарика из-под парующих рукавиц.
        - Всё они знают…
        - А если сейчас попрут на нас?..
        - Не, раньше десяти не сунутся.  Им надо с утра зубы почистить, кохва  выпить, шоколада куснуть. Я им, б…, в их чищенные зубы – кулаком! кулаком! Может, они сейчас там, в Степном, над моей Евдошей измываются? Гады!

     - Это ж надо, напали на нашу страну. Ну и жили бы там у себя. Что мы им сделали плохого? Бомбят города, сёла, убивают людей… Страшно: люди убивают людей. Фашисты!
    - Во-во!
    - А я курицу не мог порешить. Помню: мне лет двенадцать было, мама принесла с базара  живую хохлатку, собралась суп готовить. Говорит, мол, ты уже большой, возьми под лавкой  топор и заруби птицу, а я ощиплю её да лапши наварю. Взял из корзины куру, она вырывается, будто чувствует что-то, занёс над головой топор, а рубануть не смог… Мама меня выругала и сама отсекла голову хохлатке. Я всё видел, чуть в обморок не упал. Вскрикнул. Курица вырвалась из маминых рук и бегала по двору без головы. С тех пор я не могу есть курятину…
     - А  я бы сейчас  с удовольствием слопал курочку, да  навернул бы лапши горяченькой, - весело хохотнул Иван.
     - … а тут надо людей убивать…

     - Да какие это люди? Нелюди! Сам же говоришь – фашисты. Ты боевую подготовку прошёл?
      - Ну да… После призыва в районном военкомате занятия были дней десять. Показывали, как обращаться с винтовкой, этой вот, «Мосина» : затвор, приклад,  ложе…  и команды: «На плечо!», «С плеча!», «Ложись!», «Стреляй!». А потом перевели в Саратов, принял воинскую присягу, там же  прошёл  ускоренные курсы связистов. Два месяца теорию учили, катушки с проводом таскали. И сразу сюда.
      - Так ты не обстрелянный? Да это дело поправимое. Главное, задницу крепче сжимать. Так-то, Воробышек, - заржал  Иван, хлопая тяжёлой ладонью по спине молодого солдата.

      Азарик молча сопел в рукавицы. Ему стало обидно за слова сержанта. Он ждал сочувствия, понимания, поддержки, а не издёвок и зубоскальства. Ржёт, как конь! Дылда! Свой называется… Хорошо, что не рассказал ему, как месяц служил в похоронной команде и в освобождённых пунктах закапывал в землю и своих, и чужих. Так что видел  смерть и он, хоть и немую, но страшную.

      Воцарилось неловкое молчание. Иван сообразил, что перегнул палку… «Ничего…  Если завтра выживем – сочтёмся. Только бы выжить!»
      - Эх, сейчас бы табачку затяжек на несколько, да жаль нету, - как бы извиняясь, проговорил Иван, стараясь скоротать затянувшуюся паузу. - Да оно-то на посту и курить нельзя…

      Молодой солдат почувствовал в голосе сержанта бархатные нотки и, успокоившись, подумал: «Он хоть и старше меня всего на два года, а опыта ему не занимать...  За это время на войне познаешь то, что в мирное – и за всю жизнь не постичь».

     Азарик  отстранился от рукавиц, поднял голову и глянул в               
худое скуластое лицо сержанта. Оно было серьёзным, его тёмные запавшие глаза смотрели вдаль, за горизонт.

     С бледнеющего небосклона в сторону запада скатывалась луна, вслед за ней удалялись, мельчая, звёзды. Светлел восток, заливая багровым цветом заснеженную степь. В селе забрехали собаки, оранул петух, за ним другой. Где-то на базу протяжно и жалобно промычала корова. У бараков, топча скрипучий снег, зафыркали лошади. Медленно, вставая с колен, поднялся длинношерстный замызганный верблюд.

       Слева от окопов, за высокими сугробами, раздался короткий треск, будто лопнула басовая струна, протяжным эхом затихая вдалеке. Ещё один резкий звук разорвавшейся струной пронзил морозный воздух, на этот раз более высокой нотой: дзинь-нь-нь! И ещё, ещё, меняя тональность, рвались «струны»  неизвестного инструмента…

        - Что это? – спросил в замешательстве Азарик, настораживаясь и хватаясь двумя руками за винтовку.
         - Мороз крепчает, - спокойно ответил Иван, - речка здесь за буграми, Егорлык называется.
          - А-а, - протянул солдат. - Название чудное. Что – Егор лыка не вязал? Наверное, много принимал на грудь? - развеселился скукоженный  солдат и даже стал ровнее.

          - Не-е, не вязал  потому, что лыка не было. Ты зря хихикаешь. В Егорлыке столько рыбы: тебе и не снилось! А сейчас, зимой, только  продолби прорубь, – она сама на лёд повыпрыгивает. Да сходим  к вечеру… если всё обойдётся...  тут рядом, покажу… А уха на морозе – во! Ц-ц-ц! - зацокал языком, расходившийся в мечтаниях, Иван. - Мне через неделю двадцать один стукнет. Отметим. Наловим рыбки, наварим ушицы. Горячая, с лучком, с картошечкой!.. Ты хлебал когда-нибудь такую, а? Ото ж!.. Вот, зараза, сразу жрать захотелось…

          Вдруг впереди, в балке, со стороны вражеских позиций раздался жуткий протяжный вой, леденящий душу. И снова всё живое, пробудившееся утром, замерло, насторожилось...