Русские шахиды
РУССКИЕ ШАХИДЫ
( На фото: царь Николай I)
Охота на императора
Исторически так сложилось, что дешевле всего в российском государстве стоила человеческая жизнь. После падения татаро-монгольского ига на традиционных славянских землях воцарилась настоящая азиатская деспотия. Так случается на побережье после страшного шторма. Когда-то прекрасный берег оказывается усыпанным скелетами, вынесенными морем из своих глубин. Сколько таких скелетов хранит российская история... Жители северных территорий называли Московское царство Ордой. В подтверждение правоты этих мыслей Иван Грозный совершал дикие походы на русские города. Чем-то такие действия напоминали разнузданные оргии маньяка. Вот с чего начиналась Российская империя, вот где ее истоки.
Грозный так опустошил собственную державу, что она чуть было не стала добычей иностранных захватчиков. Дальше все покатилось по старой колее. Великий Петр провел свои знаменитые реформы на человеческих костях. Четверть населения страны была брошена под нож. Возникла чудовищная бюрократическая империя, в которой великий Петр сам выразил главный нравственный закон для своих сатрапов – пусть воруют, сколько хотят, но дело делают. И дела действительно завертелись. Казнокрадство, взяточничество достигли вселенских величин. Чиновников рекрутировали порой из самых низов. Года не проходило, и они становились вельможами, строившими золотые дворцы. А что до человека труда, то он был низведен ниже римского раба. Того хоть кормили, одевали, а здесь рекрутировали все новых солдат трудовой армии из крестьян безразмерной матушки Руси. Если труженики оказывались ненужными, их либо топили в шахтах, как у Демидова на Урале, либо закладывали под фундамент домов и мостовых будущего Петербурга.
Европейцы, посещавшие Россию, поражались господствовавшей традиции неуважения к человеку. Чиновники говорили, да бабы новых нарожают, и забирали в казну последнее продовольствие, оставляя на голодную смерть целые губернии. Проплывая по Волге в 1768 году, путешественник Паллас так описывал добычу серы на Самарской Луке: «Выход на оную (Серную гору) в нынешние жары был весьма труден по причине утесистых боков и густого чапыжника, ибо не инако, как руками и ногами карапкаться должно. Удивительно, что при многолетней работе на сей горе не старались сделать лучшей дороги для взхода, которую легко бы можно было сделать кривизнами, и при том еще такую, по которой возили бы камень на лошадях. Но всегда оной носили работники далее версты на своих плечах из малой платы по крутой и каменистой тропинке, по которой и без ноши идущий человек находится в опасности, чтобы не сделаться уродом». Такое доморощенное производство, конечно, было нерентабельным и быстро прекратилось. Перед войной с Наполеоном правительство снова попыталось начать производство серы на Волге. 50 лет прошло, а технология оставалась та же и результат тот же.
Образованные люди били в колокол, понимая, что без уважения к человеку и его труду рентабельности и конкурентоспособности не добиться. Именно эти идеи привели декабристов на Сенатскую площадь, именно поэтому Александр II начал свои реформы. И вот парадокс российской истории. Против царя - Освободителя и преобразователя из глубин российского общества поднялись невиданные доселе страшные силы. Если водолаза слишком быстро поднять с глубины на поверхность, он может погибнуть от кессоновойболезни. Подобное происходило с российским обществом, столетиями задавленным азиатчиной. Вот как об этом пишет политолог П.Кропоткин: «...За два с половиной века существования рабство породило целый мир привычек и обычаев. Тут было и презрение к человеческой личности, и деспотизм отцов, и лицемерное подчинение со стороны жен, дочерей и сыновей... Вся русская жизнь – в семье, в отношениях начальника к подчиненному, офицера к солдату хозяина к работнику – была проникнута им (бытовым деспотизмом)».
Маятник, качнувшийся от тирании к свободе, породил в широких слоях молодежи такое идеологическое направление, как нигилизм. Вот как о нем высказывается Петр Кропоткин: «...Нигилизм объявил войну так называемой условной лжи культурной жизни. Его отличительной чертой была абсолютная искренность. И во имя ее нигилизм отказался сам – и требовал, чтобы то же сделали другие, - от суеверий, предрассудков, привычек и обычаев, существования которых разум не мог оправдать. Нигилизм признавал только один авторитет – разум... Вся жизнь цивилизованных людей полна условной лжи. Люди, ненавидящие друг друга, встречаясь на улице, изображают на своих лицах самые блаженныеулыбки; нигилист же улыбался лишь тем, кого он рад был встретить. ...Нигилисты видели, как отцы гордо позировали идеалистам и сентименталистам, что не мешало им быть настоящими дикарями по отношению к женам, детям и крепостным. И они восстали против этого сентиментализма, отлично уживавшегося с вовсе не идеальным строем русской жизни». Идеолог нигилистов Дмитрий Писарев кричал на всю матушку Россию: «Бей налево, бей направо, что ломается, должно быть сломано». О мировых ценностях безапелляционно заявлял, что пара сапог дороже Шекспира. Сам автор бездарно утонул в Рижском заливе, а его взгляды захлестнули страну. Дворянин Дмитрий Каракозов, пытаясь воплотить эти идеи в жизнь, взял револьвер и сделал несколько выстрелов в царя - Реформатора в 1866 году. Джинн терроризма вырвался из бутылки.
А вот как прореагировала на известие о покушении провинциальная Самара. 4 апреля 1866 года пришло известие из столицы. Тысячи людей хлынули в Вознесенский собор, что на Вознесенской улице. Храм не мог вместить всех желающих, и люди стояли на улице. Все молились о чудесном спасении любимого Государя, плакали от радости, обнимались. Службу вел преосвященный Герасим (Добросердов). Он и вознес горячую молитву Господу о спасении Государя от рук злодея. После молебна прямо во храме купцы первой гильдии, потомственные почетные граждане города братья Антон и Емельян Шихобаловы предложили построить новый собор во имя Спаса. 17 апреля место постройки храма во имя Христа Спасителя в Самаре было освящено.(ГАСО,Ф.153,оп.3б,д.1000,с.48). А в это время в Санкт-Петербурге уже шло следствие по делу Д.Каракозова. Десятки молодых людей, причастных к преступлению, оказались выходцами из богатых родовитых семей. Жандармов поразило, что, будучи состоятельными, они тратили на себя не более 10 рублей в месяц, жили по 3-4 человека в комнате и трудились в кооперативах. Они отрицали богатства родителей, считая их награбленными у народа. Сам же народ не понимал террористов из интеллигенции, полагая, что молодые барчуки хотят вернуть крепостной строй, вот и бузят. Тем не менее, на российское общество стали накатывать одна за другой все новые волны терроризма.
Напрасно думать, что экстремизм и революционная идеология являлись уделом столицы. В губернии также проникали новые направления, среди которых главным являлось «народничество». Если взять самарский полицейский архив за 70-е годы XIX века, то на основании арестов вырисовывается следующая картина. За народнические взгляды в пределах губернии находилось 132 ссыльных, из них 20 женщин и 112 мужчин. По социальному происхождению было детей: дворян – 59, крестьян – 25, мещан – 22, духовенства – 11, рабочих – 3, военных и полицейских служащих – 6, чиновников – 5 и купцов – 1. По роду занятий они распределялись так: студенты – 50, гимназисты – 14, семинаристы – 5, учащиеся фельдшерских школ – 6, учителя – 9, медицинские работники – 6, адвокаты – 2, письмоводители – 10, чиновники – 4, сапожники – 3, плотники – 3, железнодорожные служащие – 1, мировой судья – 1, приказчик – 1, лакей – 1, содержатели гостиниц – 2, крестьяне – 3, без занятий – 11. Указанная группа участников революционного движения по возрасту распределялась так: в возрасте 17-18 лет было 20 человек, в возрасте 19-20 – 41 человек, от 21 до 22 лет – 23 человека, от 23 до 25 – 20 человек, в возрасте от 26 до 30 лет – 12 человек и старше 30 лет – 16 человек.(ГАСО,Ф.3,оп.27,д.20,с.14-19; Ф.3,оп.30,д.25,с.6-11).
Сейчас, наверное, каждый знает такие песни, как «Из-за острова на стрежень», «Есть на Волге утес». За такие волжские вольные песни в те времена можно было попасть в острог, так как эти произведения были написаны представителями народнических кружков как призыв к бунту. Разбойник Стенька Разин выведен в них как носитель духа свободы, своего рода революционер. А что он княжну за борт выбросил, так чего ради идеи и воли не сделаешь. Народники считали себя искрами, которые взорвут порох народных масс, а дальше на свободном пространстве взойдет новый мир без бедных и богатых, без чиновников и полицейских. Одни народники полагали, что достаточно лишь спички для взрыва, а другие считали, что народ надо воспитывать, просвещать, готовить, и тогда «станет выше он гор и увидит кто вор, и возьмется тогда за дубину». Первый кружок народнического направления появился в Самаре в 1871 году. Он назывался «Саморазвитие». В руководстве находились гимназисты Лев Городецкий и Павел Чернышев. Устав общества помогали составить Виктор Осташкин, Владимир Осипов, Милоглазкин, Никифор Емельянов и другие. Помимо литературных споров обсуждался поступок Дмитрия Каракозова, и каждый член кружка примерял на себя стены камеры Петропавловской крепости. ( Процесс 193-х, Москва,1906г.).
В то время всю общественность мучил вопрос, подвергался ли террорист пыткам во время следствия. Самарцы также спорили об этом и читали тайно распространявшееся описание казни: «Когда его вывезли из крепости, привязанного к столбу на высокой платформе телеги, прыгавшей по неровной поверхности, я думал, что везут вешать резиновую куклу... Представь себе, голова, руки висели, точно костей не было вовсе или их переломали. Страшно было смотреть. Но потом, когда два солдата сняли Каракозова с телеги, он двигал ногами и употреблял все усилия, чтобы без поддержки подняться на эшафот».
В 1872 году в Ставрополе недолго действовала школа по подготовке сельских учительниц, открытая дворянкой Марией Аполлоновной Тургеневой. В рамках занятий велась народническая пропаганда, в которой участвовала дочь губернатора Санкт-Петербурга Софья Перовская. Осенью полиция появилась с обыском, но руководство успело сбежать. Сама нелегальная литература поступала в губернию через Самару на пароходах. Здесь важную роль играл Николай Меладин, работавший в пассажирской конторе «Кавказ и Меркурий». Пристань находилась на Заводской и являлась главными водными воротами города. Проходя через «Царские ворота», петербургские вельможи не могли и подумать, что тем же путем за ними по пятам с кладью и чемоданами в Поволжье проникают запрещенные книги.
Основной натиск народнических идей начался весной 1874 года. По сигналу из Цюриха 2 тысячи пропагандистов ринулись в народ. Как перелетные птицы, в городе появились Павел Чернышев, Бух, Никитин, Курдюмов, Воронцова, Клеопатра Лукашевич и другие. Они привезли с собой целую библиотеку: Бакунинские номера журнала «Вперед», брошюры «Жизнь одного французского крестьянина», «Вольный атаман Степан Разин», «Сказка о четырех братьях», «Где лучше», «Отщепенцы» и так далее. Вся эта литература издавалась в Швейцарии и нелегально переправлялась через границу с помощью контрабандистов-евреев и поляков.(ГАСО,Ф.3,оп.28,д.13,с 101-103).
Вскоре появился внебрачный сын княгини Кугушевой и помещика Ларионова Порфирий Войнаральский, являвшийся эмиссаром осевшего в Европе Бакунина и петербуржца Чайковского. Появление функционера столь высокого ранга активизировало работу пропагандистов. В селе Бобровка на постоялом дворе крестьянина Ивана Осекина столичный эмиссар создал главный склад литературы. Он вовлек в движение бывших семинаристов Александра Пономарева, Ивана Дамаскина, гимназиста Николая Петропавловского (будущего писателя Каронина), письмоводителя судебного следователя в Самаре Боголюбова. Войнаральский как пропагандист отличался смелостью, граничащей с дерзостью.(ГАСО,Ф.3,оп.28,д.13,с.34-51,97). Он появлялся у деревенского старосты, требовал собрать общину и начинал прямой разговор. Мы никогда бы не узнали суть бесед, если бы не доносы, летевшие вслед за ним как пыль из-под копыт. Так 20 июля вместе с Юргенсоном и Ольгой Сахаровой он появился в деревне Васильевка. Компания остановилась в доме учителя Канаева.
Царь-декабрист
Представившись важным господином, Войнаральский приказал старосте Мягкову собрать крестьян. К дому учителя пришли Игошин, Кузьмин, Семенов, Самосев и другие. В своих доносах крестьяне сообщили следующее: «Плохо вы живете мужики, давайте поговорим, как жить лучше. Вся беда крестьян в том, что они очень обижены землей, обрезали ее господа в свою пользу почти всю, вторая беда мужиков – непомерно большие подати, которые ведут к разорению. Царь с правительством своим и помещики действуют заодно, заодно и грабят мужика, да и попы заодно с помещиками помогают грабить мужиков. А куда они девают мужицкие деньги? – покупают наряды себе, бриллианты покупают своим женам, дочерям и любовницам. Пиры и балы устраивают. Одно приданое царским дочерям стоит миллионы народных денег. Мужикам надо вступать в тайную организацию. Когда много подпишется, надо подниматься всем дружно и сразу. А когда народ поднимется, тогда чиновников, помещиков и попов захватить и повесить, тогда и царь сам уйдет – у него уже и дорога есть – уйдет к дочери». Пока оратор говорил, кто-то уже сбегал за исправником. Друзьям пришлось уходить огородами. Стрелочником оказался учитель Канаев, не предусмотрительно предоставивший крышу и харч эмиссарам».
Поток доносов из волостей и уездов о пропаганде бунта возрос настолько, что губернатор Федор Дмитриевич Климов издал специальный циркуляр для полицейских чинов 27 августа 1874 года, где отмечено, что пропагандисты имеют фальшивые паспорта, одеваются в простонародные платья, вступают в рабочие артели, кочуют по ночлежным и постоялым дворам, посещают трактиры, распространяют книжки через мелких торговцев. Все силы государственной машины подавления были брошены на арест «перелетных птиц». К сентябрю 1874 года за решетку отправили 47 человек. Среди них оказался сам Войнаральский с ближайшим окружением. Полиции помогли признания ранее задержанного члена группы Никольского.(ГАСО,Ф.3,оп.28,д.18,с.18-19,72).
Громились явки, сжигались склады, конфисковывались банковские счета. Шел настоящий погром. В Петербурге назревал процесс «193». Многие в России считали, что жестокость наказания во много раз превосходила все содеянное. Вот как об этом пишет человек, находившийся по другую сторону баррикад. Дадим слово обер-прокурору империи Анатолию Федоровичу Кони: «Я живо представлял себе этот отвратительный дом предварительного заключения, с его душными, лишенными света камерами, в которых уже четыре года томились до двухсот человек политических арестантов... Тоска одиночества сделала их изобретательными: они перестукивались и разговаривали в отверстия ватерклозетных ящиков, задыхаясь от испарений, чтобы иметь хоть какую-нибудь возможность сказать и услышать живое слово. Одиночество, неизвестность, томительность ожидания, четыре года почти без света и движения (в первый год на одного заключенного приходилось не более 10 минут прогулки в месяц), подавленные страсти в самый разгар их пробуждения – все это, сопутствуемое цингой, доводило арестантов до величайшего нервного раздражения и душевного возбуждения». Парадокс ситуации в том, что все это происходило в эпоху царствования Александра II - освободителя и реформатора. Какая-то умелая жесткая и опытная рука столкнула царя, стремившегося к либерализму и прогрессу, с российской молодежью, молившейся на этот самый либерализм и прогресс. Ближайшее окружение, конечно, не зря запугивало императора возможностью покушения. Действительно, в верховного правителя и стреляли, и закидывали бомбами, пытались устроить катастрофу и отравить. За время правления до 30 раз его жизнь подвергалась насильственной опасности. Нервная система оказалась не железной, и царь стал проявлять жестокость. При этом он попадал в политический вакуум. Для дальнейших реформ не находилось опоры. Чиновники противостояли движению вперед. Дворянство держалось за свои привилегии как за соломинку. Как только Александр II хотел дать стране Конституцию, случалось что-нибудь ужасное. Кто был тот режиссер драмы, оставшийся за кулисами?
Для успешного взлета у страны, как у птицы, должны быть два крыла. Одно – это экономические реформы. Здесь все складывалось удачно. А вот второе крыло – формирование гражданского общества – увы. Политические реформы стояли на месте. Царь должен был сделать вновь первый шаг, но не делал его, катаясь в истериках в своей резиденции. Он мечтал где-нибудь в Сибири основать город, окруженный казачьими частями, куда следовало бы сослать 20-30 тысяч политически неблагодежных. А ведь эта молодежь и являлась основной опорой реформ и надеждой на процветание.
Интеллигенция готовила себя к работе в земстве, то есть к устройству народных школ, учительских семинарий, больниц. Вместо этого каждый молодой человек, проявивший демократические симпатии, всякая курсистка оказывались под тайным надзором полиции и обличались как крамольники и враги государства. П.Кропоткин писал, что сигналом для шпиков служили синие очки, подстриженные волосы и плед. О хождении в народ он писал: «Это не было организованное движение, а стихийное, одно из тех массовых движений, которые наблюдаются в моменты пробуждения человеческой совести... Мы не видели никакой почвы, легальной или полулегальной, для подобной борьбы».
Осенью 1876 года уцелевшие от арестов народники объединили силы в новой организации «Земля и воля». Они посчитали, что требуется качественно иное хождение в народ. Пропагандисты должны селиться на местах, входить в доверие к жителям и постепенно внедрять свои идеи. Проповедовать анархию и коллективизм в нашу губернию приехали такие звезды народничества, как Вера и Евгения Фигнер, Иванчик-Писарев, Николай Богданович, Мария Лешерн, Квятковский, Соловьев и другие. Сочувствовавшая «поселянам» дворянка Вера Петровна Чепурнова предоставляла идейным братьям номера в своих меблированных комнатах. Сергей Михайлович Соловейчик, служивший на железной дороге, помогал найти работу. Революционной молодежи сочувствовал председатель губернской земской управы Андрей Николаевич Хардин, а также его брат Владимир, работавший врачом.(ГАСО,Ф.3,оп31,д.30,с.28).
О том, с чем сталкивались в реальной жизни подвижники, можно судить по записям Веры Николаевны Фигнер, устроившейся фельдшером в с. Студенцы и проработавшей там с июля по декабрь 1877 года: «Я принялась прежде всего за свои официальные обязанности. Восемнадцать дней из тридцати мне приходилось быть вне дома. Я останавливалась обыкновенно в избе, называемой въезжей, куда тотчас же стекались больные, оповещенные подворно десятским или старостой. 30-40 пациентов моментально наполняли избу: тут были старые и молодые, большое число женщин, еще больше детей всякого возраста... Грязные, истощенные. На больных нельзя было смотреть равнодушно, болезни все застарелые: у взрослых на каждом шагу ревматизмы, головные боли, тянувшиеся 10-15 лет, почти все страдали кожными болезнями; в редкой деревне были бани, в громадном большинстве они заменялись мытьем у русской печки; неисправимые катары желудка и кишок, грудные хрипы, слышные на много шагов; сифилис, не щадящий никакого возраста, струпья, язвы без конца. И все это при такой невообразимой грязи жилища и одежды, при пище столь нездоровой и скудной, что останавливаешься в отупении над вопросом: есть ли это жизнь животного или человека? Часто слезы текли у меня градом в микстуры и капли, которые я приготовляла для этих несчастных: их жизнь, казалось мне, немногим отличается от жизни сорока миллионов париев Индии.
Я терпеливо раздавала до вечера порошки и мази, наполняя ими жалкие черепки кухонной посуды, а шкалики и косушки – отварами и настойками; по три-четыре раза толковала об употреблении лекарства, и когда работа кончалась, бросалась на кучу соломы, брошенной на пол для постели. Мною овладело отчаяние: где же конец этой нищете, что за лицемерие все эти лекарства среди такой обстановки, возможна ли при таких условиях даже мысль о протесте; не ирония ли говорить народу, совершено подавленному своими физическими бедствиями, о сопротивлении, о борьбе? Не находится ли этот народ уже в периоде своего полного вырождения, не одно ли отчаяние может еще нарушить это бесконечное терпение и пассивность? Это было для меня тяжелым испытанием, которое я вынесла из знакомства с материальной стороной народного быта. В душу же народа мне не удалось заглянуть. Для пропаганды я рта не раскрывала». (Фигнер В. Запечатленный труд,ч.1,изд111,Москва, 1932,с.123).
В этих словах содержится ответ – почему народники не получили никакой поддержки у населения. Они разговаривали на разных языках. Сытый голодного не разумеет, в хижинах мыслят иначе, чем во дворцах. Пропаганда превращалась в фарс. Пропасть между проповедниками и паствой росла. Заведенный механизм полиции держал, не пущал, подслушивал, хватал, тащил в «кутузку». Доходило до смешного. 7 декабря 1878 года самарскому полицмейстеру пришел донос от купца II гильдии Федора Сустайкина. В 12 часов ночи он находился в гостинице Краснова в номере 30. По соседству в номере 31 собралось 8 человек. Из-за двери доносились крики: «Государя императора надо повесить, равно и других тоже повесить, тогда будет лучше жить». Началось следствие. Полицейские установили, что гостиничными постояльцами номера 31 являлись Глеб Успенский. Алексей Александровский, Николай Долгов, семинарист Трубецкой, Андрей Князевский и Александр Словоохотов. Дело передали жандармскому полковнику Смолькову. Тот вызвал известного писателя Глеба Успенского для объяснений. «Как же вы, Глеб Иванович, вели такие неосторожные разговоры с семинаристами?» – спросил полковник. «Это не я, а князь Мещерский, ответил Глеб Иванович. - У меня в руках был его «Дневник», и я читал его отзывы о духовенстве». Смольков расхохотался».( ГАСО,Ф.3,оп.31,д.35,2-7).
Однако смешного было мало. Народники, не получив никакой реальной поддержки и оказавшись в политической невесомости, развернулись в сторону террора. Режиссер стал ставить кровавую пьесу на подмостках жизни. От ударов кинжалов в сердце прямо на улице погибали полицмейстеры, начальники жандармерии, бомбы летели в окна губернских правлений. Александр II - Освободитель метался по Зимнему дворцу, как загнанный в угол зверь. Он чувствовал себя почти декабристом, вышедшим ради народа на площадь, а на него в ответ наводят дуло пистолета. Народников он представлял чуть ли не реакционерами и душителями свободы, чем-то похожими на ненавистного отца Николая IПалкина. Вот что замечали за царем в конце 70-х его придворные: «Внезапные припадки тоски, во время которых Александр II упрекал себя за то, что его царствование приняло реакционный характер, теперь стали выражаться сильными пароксизмами слез. В иные дни он принимался плакать так, что приводил Лорис-Меликова (глава МВД) в отчаянье. В такие дни он спрашивал министра: «Когда будет готов твой проект Конституции?»
Уважаемые читатели, давайте попробуем оказаться свидетелями последних часов жизни Императора 1 марта 1881 года. Утром он назначил следующий четверг для выслушивания проекта политических реформ в здании совета министров. Далее он возжелал повидать великую княжну Екатерину Михайловну, дочь его тетки Елены Павловны, которая в шестидесятых годах была одним из вождей партии реформ, и лично сообщить ей приятную весть (о грядущей Конституции). Александра II предупредили о готовящемсяисполнительным комитетом партии народовольцев теракте, но он отмахнулся. На обратном пути из манежа под блиндированную карету, чтобы ее остановить, была брошена бомба. Несколько черкесов из конвоя получили ранения. Бомбиста Рысакова скрутили. Несмотря на протест кучера, заявлявшего, что выходить опасно, а карета может продолжать путь, Александр II вступил на мостовую. Воинский долг обязывал подойти к раненым. Террорист Гриневицкий бросил новую бомбу между собой и царем, чтобы убить обоих. Покушение удалось. Император лежал в крови, одинокий, всеми покинутый и не понятый страной, для которой хотел лишь блага.
В поисках стрелочника
После первомартовского взрыва вся России как бы вышла из оцепенения. Скорбь охватила буквально всех. Уже в первые минуты после теракта третий запасной бомбист пытался оказывать помощь умирающему, забыв об опасности быть схваченным. Но история не знает обратного хода. Петр Кропоткин, отсидевший при Александре II в Петропавловской крепости и сохранивший себе жизнь лишь благодаря дерзкому побегу, писал об этом человеке с огромным сожалением: «Многие не понимали, как могло случиться, чтобы царь, сделавший так много для России, пал от руки революционеров... Одно слово могло бы снова сделать Александра II «освободителем», и снова молодежь воскликнула бы, как Герцен в 1858 году: «Ты победил...». Молодежь, бросившаяся в революционную борьбу, в силу своей жизненной неопытности неправильно поняла причину всех российских бед. В резком вопросе, поставленным Чернышевским – «Кто виноват?»- самым простым ответом звучало – самодержавие, правительство, чиновники. Внешне – это так и выглядело. Однако жизнь устроена так, что поверхностный взгляд часто оказывается ошибочным. Нам кажется, что солнце движется вокруг Земли, параллельные рельсы сходятся на горизонте, но это не так. Российская трагедия запрятана глубоко внутри, и ее трудно наспех разглядеть. Российская империя единственная в мире не имела метрополии, а значит доминирующей нации. Отсюда отсутствие национального интереса, национальной идеи, осмысленной национальной политики. Царские министры называли страну ледяной пустыней с дикарями, где все держится лишь на государстве, служители которого набраны откуда-угодно, но только не из народных глубин. На вопрос все того же Н.Г. Чернышевского –«Что делать?»- следовало отвечать – не бомбы кидать, а русский национальный интерес утверждать. Это вроде бы осознали славянофилы, но слишком уж поверхностно и бутафорски. Неправильно выбранные цели привели к неверным результатам, а крайнем здесь оказался Царь- реформатор, пытавшийся жить по декабристскому принципу – для народа, но без народа.
По всей России в церквях били в набат. Население стихийно собирало деньги на создание мемориалов памяти любимого Императора. Самара не отставала в этом. 26 марта на заседании Самарской городской думы было принято постановление отлить монумент и водрузить на центральной Алексеевской площади. Слова подкрепили 10 000 рублей из городского бюджета.(ГАСО,Ф.153,оп.3б,д.651,с.6). 8 июля 1888 года в день Казанской Божьей Матери самарцы заложили памятник.( ГАСО,Ф.3,оп.206,д.22,с.56). Автором проекта являлся Владимир Осипович Шервуд. 29 августа 1889 года памятник государю императору Александру II был открыт и составил удивительную композицию из истории России. По бокам постамента возникли фигуры, олицетворяющие преобразования императора, показывающие их значимость в деле процветания Родины. Вот эти сцены, выбитые в камне: крестьянин, возлагающий на себя крестное знамение как символ отмены крепостной зависимости; горец, ломающий об колено именную шашку – покорение Кавказа и Чечни; болгарская женщина, разрывающая цепи турецкого ига – освобождение Балкан; таджичка, срывающая чадру и передающая символы власти русскому царю – присоединение Туркестанского края и Бухарского эмирата. У подножия на щитах золотыми буквами выгравировано: Присоединение Приамурского края – 1858 год; отмена телесного наказания – 1863 год; земские учреждения – 1864 год; гласное судопроизводство – 1862-1865 годы; городское уложение – 1870 год; всесословная воинская повинность – 1874 год; присоединениеКарса и Батума – 1878 год, сооружение 21221 версты сети железных дорог; мост через Волгу у Сызрани. Бронзовый Александр смотрел на Волгу и как бы считал, сколько барж проплывает с хлебом и как богатеет государство российское.
Можно много говорить о нигилистах, экстремистах, бомбистах, ответственных за его гибель, но видится все гораздо проще. Император усмирил Кавказ, выбросил Турцию с Балкан, запугал Иран и Манчжурию, захватил гигантский Туркестанский край и стал смертным врагом Англии. От ненависти Франция скрежетала зубами. Германия дружила с кинжалом за пазухой, мечтая о бакинской нефти.
Наследник Александр III уловил намек и приостановил всякую внешнеполитическую экспансию. За это его в народе назвали Миротворец. Несмотря на свой огромный рост, это был маленький человек как в жизни, так и в политике. Он до смерти боялся террористов и прятался в Гатчине, во дворце своего прадеда Павла I. Это было старинное здание, окруженное рвами и защищенное сторожевыми башнями, откуда потайные лестницы вели в царский кабинет. Там через специальный люк с автоматической крышкой можно было сбросить врага глубоко вниз на острые камни. Секретный подземный ход вел к озеру. В замке находились тайные казематы и пыточные камеры. Единственно, в чем здесь сказывался прогресс, так это в электрической сигнализации на случай незаконного проникновения или подкопа. Царь добровольно ушел на осадное положение и занимался строительством церквей, как говорится, спасением души. Ни о каких политических реформах речь уже не шла. Наступил очередной ледниковый период и всевластие чиновников, мракобесов и тайной полиции. Вот что об этих временах сказано в официальной брошюре П. Борзаковского «300-летие Царствующего Дома Романовых», изданной в 1913 году: «Как глубоко русский человек, немало забот приложил император Александр III к обрусению окраин; положен предел усиленному переселению немцев в Россию, а в губерниях прибалтийских дано надлежащее место православию и русскому языку». Наследник Александр III ввел дискриминационные указы в отношении еврейства, так как получил сведения от следователей жандармского управления об участии в покушении на отца лиц иудейского вероисповедания. Согласно Указу 1882 года лица семитского происхождения потеряли право приобретать землю в собственность, арендовать ее или селиться в деревнях. Вслед вышел Указ о запрещении ростовщичества с привлечением виновных к уголовной ответственности в первый раз – арест до трех месяцев, второй и последующие разы – тюремное заключение от 6 месяцев до одного года. Допустимое ростовщичество считалось не выше 12% в год. Под этот указ попадала не только иудеи, но и самые что ни на есть православные. Читаем протокол от 1 июля 1898года: « При осмотре помещений дома Наума Ивановича Чокина на Троицкой улице найдено 28 хлебных мешков с верхней крестьянской одеждой: овчинные тулупы, шубы, полушубки. На мешках - ярлыки с фамилиями владельцев и сумма залога. В конце зимы выдавалось семенное зерно жителям близлежайших сел, возврат шел деньгами. Число закладных доходит до 3 тысяч». За подобное же деяние к уголовной ответственности привлекли и Ивана Павловича Назарова с улицы Самарской. У него обнаружили 574 закладных. Крестьяне входили в долги не только за зерно, но и за конопляное масло, мыло. (ГАСО,Ф.3,оп.233,д.1544,10). Апофеозом законотворчества Александра III стал Указ 1893 года «О воспрещении евреям менять имена и призвания, под коими они записаны в метрических книгах». Судебным органам предписывалось: «Евреев, виновных в присвоении не принадлежащих им имен и фамилий... подвергать наказанию по статье 1416. Директивы летели по городам и весям, получая поддержку и понимание местных властей. Так, самарский вице-губернатор Алексей Петрович Рогович наосновании рескрипта МВД от 26 июля 1893 года принял решение: «Следует прибегать к принудительной высылке в черту оседлости бессемейных одиноких лиц, имеющих 70 и более лет от роду, не возлагая обязанности их призрения на местные общества... Дальнейших льгот предоставляться не будет».
Несмотря на то, что Александр III скоропостижно скончался 20 октября 1894 года, тяжелый состав его политики, поставленный на рельсы реакционности, еще долго продолжал двигаться по инерции и во время правления его либерального сына Николая II. В Самаре за драконовскими мерами жестко следил вице-губернатор Владимир Григорьевич Кондоиди, который любил приговаривать: «Бьют не по паспорту, а по морде». Он занимался внутренней политикой губернии с 1896 по декабрь 1905 года. При нем особенно ожесточенно выдворялись нежелательные граждане. Читаем материалы самарского архива: «14 августа 1897 года. Я нижеподписавшаяся жена мещанина Сувальскойгубернии Лейбы Фавилевича Мацевицкого Роза дала подписку помощнику пристава I участка 2 части Самары в том, что обязуюсь не далее как в течение шести дней от сего числа, выехать с семейством из Самары в черту постоянной еврейской оседлости...» (ГАСО, Ф.465,оп.1,д.768,с.12). Ретивые чиновники настолько жестко выполняли предписания, что слава о них ползла по всей стране. Высылаемые евреи из других губерний молили полицейских, мол, не перевозите нас в черту оседлости через эту Самару, там же лютуют. И действительно, по указанию полицмейстера высылаемых евреев даже снимали с поезда и отправляли в местные «Кресты», если у бедных не доставало какой-нибудь сопроводительной бумажки. Так, 3 октября 1897 года оренбургский губернатор обратился к самарскому коллеге с просьбой выпустить из тюрьмы лужецкого мещанина еврея СимонаПерельмана и выдать ему проходной вид через Самару для следования на родину.
В полицейском фонде до сих пор хранятся письма, полные мольбы и политые слезами евреев, которых лишали по различным причинам видов на жительство. Так, мещанин Могилевской губернии Лейзер Мордухович Генкин, по ремеслу кухмистер, писал губернатору: «Сын мой, ученик VII класса здешней классической гимназии, в случае моего высылапринужден будет оставить гимназию до окончания курса... Я уничтожу его будущность... Я обращаюсь, Ваше Превосходительство, к Вашему гуманному чувству и прошу прибегнуть по отношению ко мне к предоставленному Вашему Превосходительству праву ходатайствовать о продолжении срока моего выселения». На запрос губернатора директор самарской гимназии Илья Вьезников ответил: «Генкин Иосиф ученик VII класса вверенной мне гимназии, ранее беспрепятственно переходил из класса в класс, в настоящее время учится хорошо по всем предметам, внутри и вне стен гимназии при сдержанном и скромном его характере заслуживает одобрения и в его кондуитском списке не значится никаких проступков». В свою очередь полицмейстер доложил: «Как оказалось по собранным сведениям, никаких определенных занятий Л.М. Генкин в городе Самаре не имеет, но и в поведении его ничего предосудительного не замечалось». Губернское присутствие подвело итог: «Прошение оставить без движения до получения разрешения из Сената».(ГАСО,Ф.3,оп.233,д.1211,с.1-4)
Коренные самарцы по-разному относились к действиям властей по выдворению евреев в черту оседлости. Горожанам свойственно чувство сострадания и поддержкиобиженных, особенно чиновникам. Многие еще помнили времена Николая I, когда без разрешения городничего не дозволялось, как говорится, шагу шагнуть, дерево посадить, туалет построить. Однако находились и такие, кто засыпал полицию вот такими доносами: «Самуил Зустьевич Колманюк содержит в Самаре на Дворянской лавку для продажи ювелирных изделий без промыслового свидетельства II разряда и Колманюк еврей не имеет права жительства в Самаре. Он выбрал промысловое свидетельство на звание купца II гильдии из Московской управы 26 января 1899 года. Просим разобраться».(ГАСО,Ф.465,оп.1,д.1445,с.3). Хочется все же для справедливости подчеркнуть, что большинство самарцевподдерживало евреев и помогало им добиваться вида на жительство. Несчастных прятали от судебных исполнителей на чердаках, в подвалах, в сараях. Живой легендой города сталИцик Абелевич Иоффе. 7 сентября 1891 года I-е отделение губернского правления предложило полицмейстеру немедленно исполнить предписание губернского правления от 13 февраля 1891 года за № 55 о его насильственной высылке. До 1898 года Иоффе скрывался у друзей и знакомых, порой за несколько минут до обыска успевая выпрыгнуть в окно, да еще досаждал губернатору постоянными прошениями о выдаче вида на жительство. В январе 1898 года он получил долгожданную бумагу и легализовался. Черту оседлости преодолевали купцы, заводчики, ремесленники, медики, которые вносили посильный вклад в развитие города. Так, в 1898 году губернское правление заслушало дело о праве на жительство в Самаре солдатского сына Авруума Словяка и постановило: «Разрешить солдатскому сыну как ремесленнику достойным проживать, пока занимается своим ремеслом. Самарской ремесленной управе предписать иметь наблюдение за занятием Словяка». Несмотря на все препоны, в 1897 году в Самаре проживало 1327 евреев. Несмотря на все репрессии со стороны самодержавия, евреи Самары выжили и заняли свое место под солнцем.
Удавка для верноподданных
Человек только тогда чувствует себя гражданином страны, если он имеет право на свободное передвижение и вольный выбор места жительства. В ином случае, какие бы высокопарные слова ни произносились о любви к Отечеству – все это будет фальшью. Россия страдала под гнетом бюрократических препон. Особенно тяжело давила паспортная система крестьянство. Чтобы выехать из своей деревеньки, мужик должен был получить разрешение общины за подписью старосты. С такой бумагой он обивал порог дома урядника, который визировал документ, подтверждая тем самым благонадежность. Далее в полицейской части крестьянин оплачивал 10 копеек серебром за отъезд на один месяц, а 85 копеек стоила поездка на шесть месяцев. Как известно – не подмажешь, не поедешь, а потому несчастному землепашцу приходилось помимо кошелька носить с собой кошелку с провизией, раздавая чиновникам-мироедам, чтобы не обидели, кому яйца, кому сала, кому гуся. Только тогда он мог надеяться получить в руки заветный временный паспорт.
Вот типичный документ того времени: «Предъявитель сего Самарской губернии бугурусланская мещанка Прасковья Ивановна Бурмистрова, девица, православная. Отпущенаот бугурусланского старосты для жительства в разных губерниях сроком на I месяц. Если же в течение льготного месяца после сего срока не явится, то с нею поступлено, как с бродягою. Дан 25 апреля 1894 г., лет 17, рост 2 аршина, 2 вершка, волосы русые, глаза серые, лицо чистое». 85 копеек серебром за подобный документ отдала Степанида Тимофеевна Ерофеева, бугурусланская мещанка : « старообрядка, 18 лет, рост 2 аршина и 2 вершка, волосы русые, глаза серые.»(ГАСО,Ф.465,оп.1,д.997)
В неловкое положение ставила паспортная система и купеческое сословие. Представьте себе, у предпринимателя в Нижнем Новгороде застрял лес или керосин. Нужно срочно прибыть на место разобраться, а тут закон требует, чтобы несчастный обратился с ходатайством к купеческому старосте. Тот соберет заседание, выявит, погашены ли гильдейские пошлины, нет ли долгов в кредитных учреждениях города, а затем уж рекомендует полицейскому управлению выдать временный паспорт. А в этот момент почти бесхозный товар все гниет и расхищается в Нижнем. Полицмейстер проверит благонадежность купца в политических и религиозных вопросах, и уже потом городская Управа выдаст заветный документ. Осталось только купить гербовую бумагу за 20 копеек серебром и оплатить налог в один рубль. В бюрократических мытарствах купцы получали инсульт, паралич, разрыв сердца. Как же она выглядела, заветная бумага? «Свидетельство сие от Самарской Городской Управы... Иосифу Петровичу Подурову, рождения 7 февраля 1869 года на свободное проживание во всех городах и селениях Российской империи сроком на 1 год... 20 сентября 1886 года».
Читатель удивится, узнав, что и привилегированное дворянское сословие задыхалось в паспортной удавке. До сих пор в народе живы такие термины, как желтый и белый билеты. Дворянские паспорта были сродни радуге: розовые, синие, серые, красные. У каждой такой книжицы свой набор прав и обязанностей. Один цвет означает бессрочное свободное перемещение по всей империи, другой – ограничивает путешествие рамками губернии, освобожденные от воинской повинности господа имели в кармане паспорт одного цвета, офицеры, направляемые в войска – другого.
Чтобы получить сей важный документ, проситель обращался в Дворянское депутатское собрание. Читаем заявление самарской потомственной дворянки Анны Александровны Трофимовой: «Прошу выдать и выслать мне наложным платежом бессрочную паспортную книжку на свободное проживание во всех городах Российской Империи. 13 апреля 1911 г. Казань». Бессрочные «белые билеты» в Самарской губернии имели потомственные дворяне граф Николай Александрович Толстой, отец писателя Алексея Толстого; губернский предводитель дворянства Александр Александрович Чемодуров; Александра Павловна Чемодурова, Вера Васильевна Благодатова, Лидия Владимировна Воронцова, отставной майор Яков Дмитриевич Слободчиков; Алексей Михайлович Наумов; Губернский предводитель дворянства с 1869 по 1878 гг. Дмитрий Александрович Мордвинов, супруги Путиловы – Александр Аристархович и Екатерина Александровна (урожденная Чемодурова) и другие.(ГАСО,Ф.430,оп.1,д.1873,с.1-4).
Бессрочными синими паспортами удостоили камер-юнкера Двора Его Императорского Величества Мстислава Николаевича Толстого, 1880 года рождения, освобожденного от воинской повинности навсегда, а также его супругу Анну Александровну и сына Николая; прапорщика запаса армейской пехоты Константина Николаевича Муханова...
Красные паспортные книжки являлись временными и выдавались на срок до года. Временными розовыми удостоверениями пользовались в городе потомственные дворяне Владимир Андреевич Хардин, Александр Романович Эфтимович, Николай Григорьевич Елшин...
Политически и религиозно неблагонадежные получали так называемый «волчий билет». Из Министерства внутренних дел по внутренним губерниям рассылались депеши. Их получал и самарский полицмейстер. Читаем: «12 октября 1895 г. Уездным исправникам Самарской губернии. На основании статей 1 и 16 Положения о государственной охране, изволить признать необходимым воспретить получающему право возвратиться из Тюмени Тобольской губернии дворянину Ивану Прокофьевичу Амвросову в пределы Европейской России жительство в некоторых столичных местах, в том числе в Самаре по 13 ноября 1898 года». В столичный город Самару запрещено было появляться находившейся под гласным надзором в Енисейской губернии домашней учительнице мещанке Александре Дмитриевне Орочко, в девичестве Копыловой; находящейся под гласным надзором в Новгороде жене дворянина Раисе Львовне Тютчевой; отбывавшему ссылку в Семипалатинской области, бывшему студенту Санкт-Петербургского университета, сыну чиновника Михаилу Михайловичу Теселкину; сыну надворного советника Петру Ефимовичу Кулакову, высланному в Иркутскую губернию; поднадзорной из Уфы вдове штабс-капитана Марии Павловне Четверговой... Поражение в правах действовало обычно в течение 2-5 лет. После чего российскому подданному «волчий билет» заменяли на обычный цветной паспорт. Иногда приходили целые списки, например: «Секретно. 14 декабря 1894 года. Воспретить жительство в столицах, столичных губерниях, университетских городах, Ярославле, Риге, Твери, Самаре, Саратове сроком на три года 52 московским студентам, подписавшим крамольную петицию на Высочайшее Имя о предоставлении студенческого самоуправления». Как говорится: подписал - и голова с плеч!( ГАСО,Ф.465,оп.1,д.833,с.17-32).
Согласно Положению Комитета Министров от 12 марта 1882 года, подписанного графом Игнатьевым и Плеве, политически неблагонадежным воспрещалось заниматься письмоводством в правительственных и общественных учреждениях; участвовать в губернских правлениях, у исправников, полицмейстеров, становых приставов, в волостных правлениях, школах, училищах и учебных заведениях всякого рода; принимать к себе учеников для обучения их искусствам и ремеслам; покидать место жительства.
Под пресс паспортной системы попадали также скопцы и раскольники, греко-униаты, высланные с Кавказа горцы, туркестанские мусульмане и ферганские националисты, сосланные из Санкт-Петербурга за нищенство согласно Указу от 7 января 1874г.,иностранные дезертиры, лица, тайно перешедшие границу.(ГАСО,Ф.465,оп.1,д.834,с.7)
Читателя наверняка удивит вопрос – как же государство могло реализовать свои ужасные планы по тотальному контролю над гражданами, ведь тогда не было электронного прослушивания, видеонаблюдения, компьютерных баз данных. Даже в паспортах не было фотографий личности. На это отвечала популярная в те времена крылатая фраза «Велика Россия, а отступать некуда – повсюду соглядатаи!» Как-то раз высокие гости из Англии спросили Николая II: почему у вас так слабо развивается гражданское общество? Он ответил: гражданам некогда – все одним делом занимаются – друг на друга сообщают. И действительно, краеугольным камнем державы являлось осведомительство. В его порочный круг втягивались все сословия, включая духовенство, которое напропалую нарушало тайну исповеди. Доносы омывали империю, как моря и океаны, подтачивали нравственность. Нельзя думать, что подметные письма носили только политический характер, наоборот, большинство их иголок направлялось в бытовую сферу. Если в 1893 году в канцелярию самарского губернатора поступило 327 подметных писем, то в 1898 году уже 1098, при учете, что именно в этом году был зарегистрирован стотысячный житель.( ГАСО,Ф.3,оп.233,д.1668,с.29). Открываем архивную папку анонимных донесений полицмейстеру: «28 октября 1913 года на углу Троицкой и Предтеченской в доме Жоголева помещается «секретка», среди посетителей часто бывают чины местной полиции, которые производят безобразия даже на улице». (ГАСО,Ф.465,оп.1,д.2602,с.27). На беду полицейских анонимка всегда напоминает небезызвестную игру в морской бой. Вслепую называют координаты предполагаемого противника, и звучит ехидный голос: «Мимо!» Также впустую, в соответствии со зловредной бумажкой, ходил для проверки фактов пристав II части. Увы, дом этот давно принадлежал гражданам Самары – Матвееву и Попову, за которыми ничего дурного не замечалось. Не успели с этим доносом разобраться, а уже «доброжелатель» новое письмецо подбросил о тайной проституции в доме 39 по улице Троицкой.(ГАСО,Ф.465,оп.1,д.2343,с.76). Но самое главное - автор послания отмечал, что похотливые девицы опаивают крепкими напитками до полного безобразия, а потом шарят по карманам. В конце анонимки сказано, что все это учиняется без оплаты налога, без приобретения патента. Видимо, эта сторона дела особенно возмущала неведомого писателя, мол, не просто богатеют на разврате, да еще государство дурят. Продажа алкоголя при отсутствии лицензии являлась благодатной нивой для доброхотов. Вольно или невольно, но своими докладами в полицию они вносили свою лепту в борьбу с зеленым змием. Читаем донесения: «За Панским переездом в бакалейных лавках Титова, Алатырцева, Безногова,Чинина бурлит незаконная торговля, особенно в праздничные дни». Сколько красноречия и литературного дара можно найти в таких посланиях: «Беспатентно торгуют вином и пивом по Набережным Волги и Самарки, да еще две обнаглевшие шмары на Панской перед носом у околоточных спикулируют. Те что, груши околачивают? А за что тогда жалованье получают?»(ГАСО,Ф.465,оп.1,д.2343,с.73,75).
А действительно, за что полицейские получали жалованье? Об этом уже в следующем послании говорится: «Мы торговцы на пароходных пристанях не можем более терпеть вымогательства и притеснения со стороны околоточного надзирателя Астраханцева. Просим убрать его. Своими фамилиями не подписываемся за большой боязнью его тяжелых кулаков». О тяжелых кулаках тоже немало хранится исповедей в папке полицейского архива: «В пивной лавке Громочевой, что на Л.Толстого в доме Самфилова, муж хозяйки Колька Громочев под укрывательством чинов местной полиции устраивает всякие безобразия, так что кидается в посетителей пивными кружками, плещет им в лицо, завязывает драки, отбирает вещи и деньги. Говорят, пьяным вставляют палку в рукава пиджаков или тулупов, а к палке привязывают руки, так что несчастные добираются домой в позе «вороньего пугала», не имея никакой возможности высвободить ладони.
Помимо анонимов-любителей в Самаре действовали настоящие профессионалы-филеры. Они внедрялись в различные слои общества и выявляли правонарушения. Их послания полицмейстеру нельзя назвать совершенно анонимными, но все же они во многом напоминали простых любителей этого жанра. Под их доносами стояли подписи, но какие: Жирный, Ласточка, Бутон, Крот, Студент, Певчий и так далее. Вот как работал тайный филер в январе 1912 года: «8 января на Самарской улице в гостинице Ушакова четверо поссорились. Один по кличке «Сережка лысый» нанес товарищу по голове столовым ножом удар. Компания все быстро допила, доела и скрылась... Пристава I части Раевского прошу проверить три тайных притона разврата, места укажу позже... Крестьянин Григорий Плакитин, 58 лет, намеревается совершить кражу бочонка с селедкой стоимостью 15 рублей на Троицком базаре. Ночной караульщик может взять с поличным...»
Как видим, общественная и государственная система соглядатайства, с одной стороны, укрепляла порядок, но с другой растлевала социум и тормозила любые ростки духовного прогресса. Как говорится, у палки два конца. Но самарцы не вдавались в излишние политологические размышления, говоря, что раз повсюду глаза и уши – значит человек не одинок. А что касается свободы личности, то по этому поводу прекрасно сказал М.М.Сперанский: в России свободны только нищие и философы, одни – потому что ничего не имеют, а других просто никто не понимает. Несмотря на всю эту большую дозу пессимизма, старый дребезжащий вагон российского общества вставал на рельсы реформ.