Жили мы тогда в бедненькой деревушке под Рязанью. И надо же было такому случиться, что в самый разгар войны, когда немцы были уже под Москвой, а мама лежала в городской больнице, принесли «похоронку» на папу. Мама, не выдержав, умерла. И я, девятилетний пацан, остался один в старенькой хате, с курами, поросёнком, с котом Васькой и умнейшим псом Бобиком.
Всё моё хозяйство расхватали родичи. Меня же, по решению местных властей, с милиционером на попутной машине отправили в городской детский приют, где обещали
вполне человеческое питание. Никто не вышел, не проводил, не сунул узелок с куском хлеба, с луком, с варёной картошкой. А вот Боб мой бежал за мной, пока лапой колючку не подхватил, с которой и исчез в пыли, как я тогда полагал,
на веки вечные. И как же я был радёшенек, когда случайно, через неделю, взглянув в окно возле своей кровати, узрел своего несчастного Боба, стоящего во весь рост, опирающегося лапами на ограду, в поиске меня, разумеется.
Поскольку окно было грязное, я выскочил во двор и уж показался ему во весь рост, за что получил от воспитателя оплеуху, надорванное ухо и пинки до самой кровати. Ой, да ладно. Зато я уже был не один, меня отыскал самый переданный друг, который тоже не любит окружающий меня люд и будет ждать менядо самой его или моей смерти. Если честно, меня с первого дня так и подмывало сбежать. Но куда, как? И главное - к кому, если весь мир состоит из таких вот... да ещё, наверное, из более жутких и пакостных людоедов, коль уж громят друг друга и всё вокруг, на чем свет стоит.
Но - привезли кино. Как сейчас вижу, старенькое, трескучее, частями и всё же умное, душевное, которое, похоже, привозили уже когда–то, и при котором теперь визжали, орали, матерились, кидали в полотно чем попало. Но вдруг зал, как будто выключили - на экране солнце, трава, солдатская кухня. На дальнем плане - чёрные вспышки взрывов, на переднем же - четыре красноармейца и такой же пацан, как я, в пилотке и в форме, сидя на траве, ели кашу из котелков и при этом хохотали так, что каша эта летела из их ртов на них самих, на траву, на винтовки. Пацан же, опрокинувшись на спину, хохотал, визжал громче всех и ещё дрыгал ногами, руками, якобы не в силах остановиться. Уж не знаю как кого... возможно, что кто-то и каше позавидовал - не зря ведь заткнулись - но меня эта гениальная сцена убила, и снова воскресила в мои девять лет, но уже с другим, я бы сказал настоящим, человеческим, весьма даже самостоятельным сознанием.
Люди-то, оказалось, вон какие бывают, и ведь на войне, перед явной смертью. А, пацан! А ,пацан! А солдаты! С тех пор я горел только одной мечтой - оказаться на месте того парнишки, среди таких же людей и умереть вместе с ними, если прикажут. Всё! Всё! Я не мог больше там.
И Бобик меня заждался. И пока ещё мороз был более - менее терпимым, я стал всячески готовиться к побегу.
Прежде всего, я подружился с двумя такими же, как я слабаками, но кандидатами на усыновление, начал их опекать, защищать, помогать чем мог, отдавать сахар, компот, молоко, а то и манную кашу. В результате, еще до официального переодевания при усыновителях, оба мои друга подарили мне валенки, шапку, носки,
ботинки, две рубашки, почти новый пиджак, свитер, а один тайком оставил великолепную финку тюремной работы, которую я и отдал дневальному верзиле за ночной выпуск меня именно в побег, и никак иначе. Верзила этот прекрасно понимал, что пустил-то меня так, для забавы, мол куда ты денешься, дурачок... А сам пождёт часок да и устроит тревогу, облаву из таких же как он любителей порезвиться и поднять свой авторитет среди приблатнённой банды себе подобных.
Но я верил в свою звезду. Да и с огромной Луной мне повезло, и летели мы с Бобом, не чуя ни лап, ни ног, мечтая только о военном эшелоне, без которого утром, конечно, меня сцапают, всё отнимут, изобьют да ещё год будут издеваться, отнимать всё, и никто никогда за меня не заступится.
И вот он, эшелон, длиннющий, аккуратный, да ещё с танками. Бобик аж заскулил от удачи. Но мы в лоб не пошли. Зачем же в лоб? Почти в каждом тамбуре часовой. Мы обошли паровоз и решили подойти к менее освещённой части состава, чтоб юркнуть под брезент, и тогда нам сам чёрт не брат. Кто нас там искать-то будет? И до Москвы всего пять часов. А там - фронт, победа, солдаты... Нам до вагона-то оставалось шага три - четыре, как вдруг "Стой! Подойди!"
Меня аж потом прошибло. Судя по всему, это не мог быть часовой, а скорее бандит, которому шум более, чем мне опасен, а потому решил я сумку не отдавать, сам подошёл и Боба к ноге приставил. Но в тамбуре, в тёмном тулупе на ступеньках сидел именно часовой с автоматом на изготовку.
- Кто такой?
Я молчу.
- Что в мешке?
- Валенки,- говорю,- да одежонка кое-какая, но вам всё это мало будет.
- Но-но! – сказал часовой,- я тебе не грабитель какой. Перед тобой танкист Красной Армии! Из интерната, значит, сбежал?
- О, а как вы догадались? - искренне изумился я.
- Так я тоже бегал. Ты не гляди, что я такой, мне ещё и шестнадцати нет. Я ведь сдуру-то рад был интернату, а как хлебнул, рванул в другой город, сжёг ту бумагу, и - в военкомат. Так что теперь я как есть танкист, еду немцу мозги вправлять!- и показал огромный кулак, на что даже Бом осторожно рыкнул.
- И куда ж ты, малый, бежишь? На фронт, видать?
Я кивнул.
- Да ты хоть знаешь, что такое фронт?– произнёс танкист, но в это время за эшелоном с горы послышался топот многих ног с разговорами, с матюками.
– Ой, это за мной!- прошептал я, взглянув на часового, как на спасителя.
- Стоп, без паники!- сказал он,- с этим я разберусь, а ты давай-ка дуй под брезент. И чтоб кобель твой - ни-ни! Если что, я с тобой не болтал и ты влез на объект в тот момент, когда лейтенант со мной разговаривал. Понял меня?
Я быстро кивнул, затолкал Боба через борт, потом сам. И вот уже слышу команды танкиста "Стой! Три шага назад! Старший ко мне! Не выйдет старший - за нападение на часового всех порешу.
Должно быть, тот же верзила и вышел, потому что танкист аж ,взвыл: «О! Кто это? Ребёночек что ли? Отвечать!
Тот закивал, мол да, ученик, конечно.
- Почему не в армии? Отвечать!
- Болен я.
- Ах болен?! А бегать по горам не болен? Я вот сейчас выстрелом вызову комендатуру и полетишь ты, сукин сын, не в санчасть, не в больницу, не в госпиталь, а под трибунал, в штрафбат, где больше одного боя не живут и таких, как ты, с нетерпением ждут. Подбери слюни, дезертир, не дразни меня. Давай улепётывай, пока цел!
Дальше я слышал, как банда молча кинулась в гору и поезд тронулся.
Повезло, вот же ведь повезло, думал я тогда, но тут же и сообразил, что доехать так можно было только до воспаления лёгких. Лежа только на боку, носом в ледяную сталь, боком в жесть на полу, и только задом в брезент, который, хлопая на ветру как из ружья, гнал на меня ураган снежной позёмки. Я, было, прикрыл Боба телом хотя бы от ветра, но он засопел, завозился и пополз вокруг гусениц, должно быть, почувствовав там что-то. Слышу, заскулил и затих, бродяга. Пополз и я ближе к стволу, где на платформе под брезентом оказалась чья-то давняя лежанка, но ведь летняя, чёрт! Охапка сена, мелкие тряпки, банки всякие... Однако, осмотревшись, я обнаружил в самом начале ствола, опять же под брезентом, ещё и одеяло, как оказалось - почти новое и чистое, да ещё в пододеяльнике, кем-то забытое, видать, второпях. Мы с Бобом на радостях так обнялись да закутались во все тряпки, что не просто уснули, а провалились в грохот стуков и лязга, как на комбайне или тракторе.
Бобик первым завозился. Вдруг - команда танкиста: «Эй, Фронтовичок, кончай ночевать! Приехали!"
Я, конечно, фронт представлял так, что и сказать стыдно, а тут - пожары, разруха, вонь, суета и серые, напряжённые лица.
- Хотел фронт - получай!- танки взмахнул рукой, как бы представляя нам с Бобом великолепную панораму,- Вон там за холмами немец. Ближе вон окопы ополченцев с одними винтовками, да бутылками. Позади - Москва. А поближе, вон в тех ещё целых бараках, наша мастерская по ремонту легко раненых танков, где и будешь служить под командой моего друга и тёзки, старшины Лексеича. Если захочешь, конечно. Или, может, хочешь сразу в бой? Так у меня для тебя и винтовки нет. Ладно-ладно, не обижайся. Привет старшине передашь. Людей, конечно, ему не дают, вот он и подбирает таких как ты, умеющих только гайки крутить да кашу жрать.
- Чего это вдруг,- удивился я,- да я с семи лет с отцом на тракторе, на комбайне! А сколько мы их до винта, да шплинта разбирали!
- Глянь ты какой!- заулыбался танкист.- Правда что ли? А ну пошли вместе. Да за такой подарок Лексеич мне новый пулемёт поставит.
Как потом оказалось, танкист пошёл со мной не только за пулемётом, а ещё чтоб подстраховать меня как-то - пацан-то ничейный.
Лексеич, хоть и старшина по званию, но оказался сплошным говорящим куском мазута, а потому руку никому не подал, а поговорив с танкистом, сказал мне, махнув в сторону танка:
- Только что притащили, пойди-ка разберись и доложи как положено.
Не успели тёзки хлебнуть по второй, а я уж тут как тут с полным докладом - Фильтр забит, трубы текут, аккумулятор сдох и трещина в раздатке, если есть
чем заменить, то к вечеру можно сделать.
Так начался мой первый боевой день, к концу которого танк зашептал, старшина похвалил, выдал мешковатый на вырост комбинезон, показал койку, накормил до отвала и мы с Бобом оказались самыми счастливыми в этой самой
большой войне.
Что война - стрельба да и только. А мы с ребятами вкалывали сутками, оставляя двоих, а то и одного спать после обеда поочерёдно. Из трёх танков, разбитых вдрызг, за сутки один лепили. Такое даже ремонтным заводам не удавалось. Да что там лепить? Ты попробуй его разобрать и помыть, коль там уже не то что трупы а фарш по списку с пороховой и солярной начинкой. Слух обо мне и нашей бригаде дошёл до штаба. Приходил генерал, погладил мой чуб, присвоил сержанта, вручил по большой трофейной шоколадине и удалился, пожелав нам ещё больших успехов.
Всё бы ничего, можно воевать, но вот незадача - фашист шалил, то сверху сыпал, то из за холмов пулял. А тут вдруг крик в трубку: "В вашем направлении танки! Всё подвижное в бой!" Оно и понятно, как же иначе, но у нас на ходу был только один танк, и тот без боезапаса, кроме автомата, нагана да бутылок с
горючкой. И старшина как на грех пропал.
Я - в люк, Бобик - за мной, и рванули мы навстречу врагу, руководствуясь
сразу двумя дилеммами - бог не выдаст, свинья не съест; а коль выдаст, то хоть одного-то я употреблю! А тут глядь, танков штук пятнадцать, и все пушками прямо в нас, именно в нас и целят. Да всё бы ничего, но первая из них, должно быть "Пантера" – громадина. Что ей любой танк, сожрёт и не подавится. Вот тут меня и забрало. Ну думаю ,падла, мне бы сойтись с тобой на бутылку, ты бы у меня...
Едва я так подумал, как наш тяжёлый снаряд взрыл землю перед "Пантерой", она вильнула в обход воронки, а мой танк со всего хода так и влепился ей в бок. Я-то отскочил, а вот её левая гусеница та и расплелась на рыхлой земле, оставив машину хоть и калекой, но опаснейшей огневой точкой.
На другие танки я тогда ноль внимания. Пустил танк опять на "Пантеру", а сам - вниз, за бутылками. Кинул одну, вторую. Немцы, как зайцы, за борт, Бобик - за ними. Чую, левая рука обвисла, я - правой бутылку в соседний танк. Потом - ещё в один. Потом - сильная боль в бедре, и очнулся я... в отдельной палате, и то только потому, что мою загипсованную руку лизал тоже раненый Бобик, лежавший под моей кроватью. С разрешения главврача, разумеется.
Потом приходили ребята, танкист, Лексеич, генерал и, наконец, военный журналист, который и подарил мне и всем фотографию, где я с бутылкой на танке, Бобик треплет испуганного фашиста, и несколько черных немецких трупов дымятся тяжёлой военной копотью.
А что же дальше?- спросит читатель.
Ой, и не спрашивайте. Всё много банальней: наша артиллерия, конечно, добила те танки. Нас с Бобом наградили медалью, командировали в суворовское училище, потом - в академию , где мы с ним и расстались по причине его похорон. И вот теперь, глядя на ту самую фотографию, я всё же подарил вам эту историю, но так, чтобы жена и внучка сего не видели и не плакали вместе со мной, коль мне это уже противопоказано.