Царь-декабрист
( На фото: Царь Александр II Освободитель)
Представившись важным господином, Войнаральский приказал старосте Мягкову собрать крестьян. К дому учителя пришли Игошин, Кузьмин, Семенов, Самосев и другие. В своих доносах крестьяне сообщили следующее: «Плохо вы живете мужики, давайте поговорим, как жить лучше. Вся беда крестьян в том, что они очень обижены землей, обрезали ее господа в свою пользу почти всю, вторая беда мужиков – непомерно большие подати, которые ведут к разорению. Царь с правительством своим и помещики действуют заодно, заодно и грабят мужика, да и попы заодно с помещиками помогают грабить мужиков. А куда они девают мужицкие деньги? – покупают наряды себе, бриллианты покупают своим женам, дочерям и любовницам. Пиры и балы устраивают. Одно приданое царским дочерям стоит миллионы народных денег. Мужикам надо вступать в тайную организацию. Когда много подпишется, надо подниматься всем дружно и сразу. А когда народ поднимется, тогда чиновников, помещиков и попов захватить и повесить, тогда и царь сам уйдет – у него уже и дорога есть – уйдет к дочери». Пока оратор говорил, кто-то уже сбегал за исправником. Друзьям пришлось уходить огородами. Стрелочником оказался учитель Канаев, не предусмотрительно предоставивший крышу и харч эмиссарам».
Поток доносов из волостей и уездов о пропаганде бунта возрос настолько, что губернатор Федор Дмитриевич Климов издал специальный циркуляр для полицейских чинов 27 августа 1874 года, где отмечено, что пропагандисты имеют фальшивые паспорта, одеваются в простонародные платья, вступают в рабочие артели, кочуют по ночлежным и постоялым дворам, посещают трактиры, распространяют книжки через мелких торговцев. Все силы государственной машины подавления были брошены на арест «перелетных птиц». К сентябрю 1874 года за решетку отправили 47 человек. Среди них оказался сам Войнаральский с ближайшим окружением. Полиции помогли признания ранее задержанного члена группы Никольского.(ГАСО,Ф.3,оп.28,д.18,с.18-19,72).
Громились явки, сжигались склады, конфисковывались банковские счета. Шел настоящий погром. В Петербурге назревал процесс «193». Многие в России считали, что жестокость наказания во много раз превосходила все содеянное. Вот как об этом пишет человек, находившийся по другую сторону баррикад. Дадим слово обер-прокурору империи Анатолию Федоровичу Кони: «Я живо представлял себе этот отвратительный дом предварительного заключения, с его душными, лишенными света камерами, в которых уже четыре года томились до двухсот человек политических арестантов... Тоска одиночества сделала их изобретательными: они перестукивались и разговаривали в отверстия ватерклозетных ящиков, задыхаясь от испарений, чтобы иметь хоть какую-нибудь возможность сказать и услышать живое слово. Одиночество, неизвестность, томительность ожидания, четыре года почти без света и движения (в первый год на одного заключенного приходилось не более 10 минут прогулки в месяц), подавленные страсти в самый разгар их пробуждения – все это, сопутствуемое цингой, доводило арестантов до величайшего нервного раздражения и душевного возбуждения». Парадокс ситуации в том, что все это происходило в эпоху царствования Александра II - освободителя и реформатора. Какая-то умелая жесткая и опытная рука столкнула царя, стремившегося к либерализму и прогрессу, с российской молодежью, молившейся на этот самый либерализм и прогресс. Ближайшее окружение, конечно, не зря запугивало императора возможностью покушения. Действительно, в верховного правителя и стреляли, и закидывали бомбами, пытались устроить катастрофу и отравить. За время правления до 30 раз его жизнь подвергалась насильственной опасности. Нервная система оказалась не железной, и царь стал проявлять жестокость. При этом он попадал в политический вакуум. Для дальнейших реформ не находилось опоры. Чиновники противостояли движению вперед. Дворянство держалось за свои привилегии как за соломинку. Как только Александр II хотел дать стране Конституцию, случалось что-нибудь ужасное. Кто был тот режиссер драмы, оставшийся за кулисами?
Для успешного взлета у страны, как у птицы, должны быть два крыла. Одно – это экономические реформы. Здесь все складывалось удачно. А вот второе крыло – формирование гражданского общества – увы. Политические реформы стояли на месте. Царь должен был сделать вновь первый шаг, но не делал его, катаясь в истериках в своей резиденции. Он мечтал где-нибудь в Сибири основать город, окруженный казачьими частями, куда следовало бы сослать 20-30 тысяч политически неблагодежных. А ведь эта молодежь и являлась основной опорой реформ и надеждой на процветание.
Интеллигенция готовила себя к работе в земстве, то есть к устройству народных школ, учительских семинарий, больниц. Вместо этого каждый молодой человек, проявивший демократические симпатии, всякая курсистка оказывались под тайным надзором полиции и обличались как крамольники и враги государства. П.Кропоткин писал, что сигналом для шпиков служили синие очки, подстриженные волосы и плед. О хождении в народ он писал: «Это не было организованное движение, а стихийное, одно из тех массовых движений, которые наблюдаются в моменты пробуждения человеческой совести... Мы не видели никакой почвы, легальной или полулегальной, для подобной борьбы».
Осенью 1876 года уцелевшие от арестов народники объединили силы в новой организации «Земля и воля». Они посчитали, что требуется качественно иное хождение в народ. Пропагандисты должны селиться на местах, входить в доверие к жителям и постепенно внедрять свои идеи. Проповедовать анархию и коллективизм в нашу губернию приехали такие звезды народничества, как Вера и Евгения Фигнер, Иванчик-Писарев, Николай Богданович, Мария Лешерн, Квятковский, Соловьев и другие. Сочувствовавшая «поселянам» дворянка Вера Петровна Чепурнова предоставляла идейным братьям номера в своих меблированных комнатах. Сергей Михайлович Соловейчик, служивший на железной дороге, помогал найти работу. Революционной молодежи сочувствовал председатель губернской земской управы Андрей Николаевич Хардин, а также его брат Владимир, работавший врачом.(ГАСО,Ф.3,оп31,д.30,с.28).
О том, с чем сталкивались в реальной жизни подвижники, можно судить по записям Веры Николаевны Фигнер, устроившейся фельдшером в с. Студенцы и проработавшей там с июля по декабрь 1877 года: «Я принялась прежде всего за свои официальные обязанности. Восемнадцать дней из тридцати мне приходилось быть вне дома. Я останавливалась обыкновенно в избе, называемой въезжей, куда тотчас же стекались больные, оповещенные подворно десятским или старостой. 30-40 пациентов моментально наполняли избу: тут были старые и молодые, большое число женщин, еще больше детей всякого возраста... Грязные, истощенные. На больных нельзя было смотреть равнодушно, болезни все застарелые: у взрослых на каждом шагу ревматизмы, головные боли, тянувшиеся 10-15 лет, почти все страдали кожными болезнями; в редкой деревне были бани, в громадном большинстве они заменялись мытьем у русской печки; неисправимые катары желудка и кишок, грудные хрипы, слышные на много шагов; сифилис, не щадящий никакого возраста, струпья, язвы без конца. И все это при такой невообразимой грязи жилища и одежды, при пище столь нездоровой и скудной, что останавливаешься в отупении над вопросом: есть ли это жизнь животного или человека? Часто слезы текли у меня градом в микстуры и капли, которые я приготовляла для этих несчастных: их жизнь, казалось мне, немногим отличается от жизни сорока миллионов париев Индии.
Я терпеливо раздавала до вечера порошки и мази, наполняя ими жалкие черепки кухонной посуды, а шкалики и косушки – отварами и настойками; по три-четыре раза толковала об употреблении лекарства, и когда работа кончалась, бросалась на кучу соломы, брошенной на пол для постели. Мною овладело отчаяние: где же конец этой нищете, что за лицемерие все эти лекарства среди такой обстановки, возможна ли при таких условиях даже мысль о протесте; не ирония ли говорить народу, совершено подавленному своими физическими бедствиями, о сопротивлении, о борьбе? Не находится ли этот народ уже в периоде своего полного вырождения, не одно ли отчаяние может еще нарушить это бесконечное терпение и пассивность? Это было для меня тяжелым испытанием, которое я вынесла из знакомства с материальной стороной народного быта. В душу же народа мне не удалось заглянуть. Для пропаганды я рта не раскрывала». (Фигнер В. Запечатленный труд,ч.1,изд111,Москва, 1932,с.123).
В этих словах содержится ответ – почему народники не получили никакой поддержки у населения. Они разговаривали на разных языках. Сытый голодного не разумеет, в хижинах мыслят иначе, чем во дворцах. Пропаганда превращалась в фарс. Пропасть между проповедниками и паствой росла. Заведенный механизм полиции держал, не пущал, подслушивал, хватал, тащил в «кутузку». Доходило до смешного. 7 декабря 1878 года самарскому полицмейстеру пришел донос от купца II гильдии Федора Сустайкина. В 12 часов ночи он находился в гостинице Краснова в номере 30. По соседству в номере 31 собралось 8 человек. Из-за двери доносились крики: «Государя императора надо повесить, равно и других тоже повесить, тогда будет лучше жить». Началось следствие. Полицейские установили, что гостиничными постояльцами номера 31 являлись Глеб Успенский. Алексей Александровский, Николай Долгов, семинарист Трубецкой, Андрей Князевский и Александр Словоохотов. Дело передали жандармскому полковнику Смолькову. Тот вызвал известного писателя Глеба Успенского для объяснений. «Как же вы, Глеб Иванович, вели такие неосторожные разговоры с семинаристами?» – спросил полковник. «Это не я, а князь Мещерский, ответил Глеб Иванович. - У меня в руках был его «Дневник», и я читал его отзывы о духовенстве». Смольков расхохотался».( ГАСО,Ф.3,оп.31,д.35,2-7).
Однако смешного было мало. Народники, не получив никакой реальной поддержки и оказавшись в политической невесомости, развернулись в сторону террора. Режиссер стал ставить кровавую пьесу на подмостках жизни. От ударов кинжалов в сердце прямо на улице погибали полицмейстеры, начальники жандармерии, бомбы летели в окна губернских правлений. Александр II - Освободитель метался по Зимнему дворцу, как загнанный в угол зверь. Он чувствовал себя почти декабристом, вышедшим ради народа на площадь, а на него в ответ наводят дуло пистолета. Народников он представлял чуть ли не реакционерами и душителями свободы, чем-то похожими на ненавистного отца Николая IПалкина. Вот что замечали за царем в конце 70-х его придворные: «Внезапные припадки тоски, во время которых Александр II упрекал себя за то, что его царствование приняло реакционный характер, теперь стали выражаться сильными пароксизмами слез. В иные дни он принимался плакать так, что приводил Лорис-Меликова (глава МВД) в отчаянье. В такие дни он спрашивал министра: «Когда будет готов твой проект Конституции?»
Уважаемые читатели, давайте попробуем оказаться свидетелями последних часов жизни Императора 1 марта 1881 года. Утром он назначил следующий четверг для выслушивания проекта политических реформ в здании совета министров. Далее он возжелал повидать великую княжну Екатерину Михайловну, дочь его тетки Елены Павловны, которая в шестидесятых годах была одним из вождей партии реформ, и лично сообщить ей приятную весть (о грядущей Конституции). Александра II предупредили о готовящемсяисполнительным комитетом партии народовольцев теракте, но он отмахнулся. На обратном пути из манежа под блиндированную карету, чтобы ее остановить, была брошена бомба. Несколько черкесов из конвоя получили ранения. Бомбиста Рысакова скрутили. Несмотря на протест кучера, заявлявшего, что выходить опасно, а карета может продолжать путь, Александр II вступил на мостовую. Воинский долг обязывал подойти к раненым. Террорист Гриневицкий бросил новую бомбу между собой и царем, чтобы убить обоих. Покушение удалось. Император лежал в крови, одинокий, всеми покинутый и не понятый страной, для которой хотел лишь блага.