Б О Р О З Д И Х А
К сожалению, не помню имени: Толи Анна, толи Мария, толи Зинаида. Все взрослые называли её просто Бороздихой. А мы, ребятня, еще проще - Бабаня. Наверное, это сокращенно от баба Аня. Тогда нам было невдомёк, что бабане -то всего сорок, а может и того меньше.
Своих детей у неё не было, а стало быть, и внуков - тоже, а нам, мальцам, вообще, все, кому за сорок, казались старыми.
Жила она наискосок от нашего двора в небольшой избушке - одностопке с одним оконцем в улицу. Из-за густых зарослей лебеды и крапивы на её крыше невозможно было определить, чем крыто это неказистое жилище. А зимой его так заметало снегом, что нам, ребятишкам, частенько приходилось отгребать ей дверь в избу. А сеней и вовсе не было. Вместо крыльца - огромных размеров сосновый чурбан. И если бы не дым из трубы, то и не понять, живёт ли тут кто-нибудь. В притык к стене имелся приличный запас сосновых дров вперемешку с тополёвыми и осиновыми. Ни бани, ни сарайки для животины, только нехитрое окружение из жиденьких жердей обозначало её владения.
Да и в самой избушке тоже никаких излишеств: большую часть её занимает глинобитная печь, у шестка которой - подтопок из кирпича; сразу за дверью деревянная широкая кровать под лоскутным одеялом, дальше - лавка и стол под цветастой клеёнкой. В углу-икона Ивана-Крестителя с маленькой лампадкой. Между столом и печью в простенке небольшой шкафчик для посуды. На полу самотканые дорожки. У порога на гвозде рукомойник и ведёрко на табуретке. Над кроватью ковёр из байкового одеяла с лебедями в зелёном пруду. Окно без второй рамы зимой завешивалось старой шалью. Под шкафчиком фляга с водой. У печи над шестком самодельный светец для лучины на случай, если кончится керосин. И две табуретки. Вот и все Бороздихино хозяйство.
Сама Бабуля выглядела довольно колоритно. Темно-русые густые волосы всегда заплетены в одну косу, уложенную на манер венца. Кофта морковного цвета, юбка - свекольного, на ногах полосатые чулки - чуни в галошах от «красного треугольника». Фигура - бог не обидел, может и коня на скаку, и в горящую избу. Лицо светлое, глаза добрые, а руки всегда теплые, даже зимой.
В нашей деревне в ту пору клуба не было. Общие собрания проходили в колхозном амбаре бывшего купца Куклина. Там же и кино показывали перед выборами, если таковые в этом году намечались. Одевались потеплее и приходили со своими табуретками и скамейками. Бабы с семечками, мужики с табаком.
Школа тоже не ахти, в одном доме с сельсоветом. Два класса по десять парт. Учились в две смены. Утром - второй с четвёртым, после обеда - первый и третий. Одна учительница, приезжая. На летние каникулы уезжает в город. Осенью может приехать совсем другая. Классы обогревает одна печь-голландка. Кто рядом с ней сидит, тем благодать. Остальные мёрзнут, особенно ноги. Обуты ребятишки кое-как, валенки далеко не у всех.
Председатель колхоза каждый год на отчетном собрании обещает новую школу, но у него средств не хватает даже на семена весной. Начальство к нам сюда не любит показываться. Неудобно перед колхозниками щеголять в волчьем полушубке, белых бурках и каракулевой шапке. Да еще в козырной кошевке с меховой полостью. И конь - не наш хромой Гнедко.
. Летом бабаня на колхозной ферме доила коров, ухаживала за телятами или в группе огородников садила и полола кортошку, свёклу, турнепс, капусту, морковь. Осенью всё это прибирала в колхозные амбары и погреба. Получала на заработанные трудодни, что ей причиталось. Своего огорода у ней не было, но маленький участочек около избушки всёже засаживала нужной мелочью. Тем и жила.
Учились дети только в те дни, когда температура в классах не падала до нуля. В остальные дни вся ребятня была предоставлена сама себе. И каждый свой досуг измышлял кто во что горазд.
Моя компания, пять пацанов, после того, как управлялись с уроками и с делами по двору, собирались у Бороздихи. В её тесной избушке, однако, места хватало всем: кто на печке, кто на лавке, а кто и просто на полу. Бабаня доставала ухватом из печи пареную тыкву, резала её на куски так, чтобы хватило всем, и мы, как скворчата, уплетая вкуснейшее лакомство, слушали её рассказы.
Темы были каждый вечер разные, но обязательно до жути страшные. Слушать её было интересно, она умела рассказывать, не забывая при этом перебирать спицы и, не сбиваясь, считать петли.
Голос её просто завораживал. Мы могли слушать, пока не кончался в лампе керосин, и та начинала мигать и потрескивать, после чего бабаня по-доброму начинала нас выпроваживать, чтобы мы наутро не проспали и не опоздали в школу.
Я после её рассказов частенько не мог понять, во сне это было или наяву, особенно рассказы про Чёрную Кошку. Слушаешь, и мурашки по спине, волосы на макушке шевелятся. Все истории с этой Черной Кошкой происходили почему-то в соседней деревне Абрашино. К нам в Хмелёвку она боится появляться, а там что творит - Ужас!
- Последний раз она заявилась туда прошлой зимой. Вот послушайте. Зашла в крайнюю от бора избу, хозяева так и обмерли. А жили в этой избе старик со старухой, кержаки, так ведь с перепугу даже креститься стали. Видно думали, что хоть бог, может, спасёт. Ан нет, не спас. Обоих прирезали. И забрали у стариков всё, что можно поесть, да на себя одеть. И поминай, как звали. И след простыл. Только угольком на печке нарисовали кошку. Я эту картинку сама видела. Страшная, глазищи - во! И хвост трубой!
Вся наша компания аж дрожит от страха. После уж, немного придя в себя, всё же спрашиваю:
- Как же, бабаня, может быть, что кошка их обоих прирезала. Она что, больше медведя?
- Что ты, милок, много больше. Иначе бы мужики её топором зарубили. Но ведь вот какая штука: как увидят её , так руки-ноги отнимаются. Видишь, какая нечистая сила в ней. В кошке-то этой.
- Опять же, - не унимаюсь я,- можно же всей деревней собраться.
- Что ты, так ведь, как только стемнеет, все на ночь закрываются и друг к дружке - ни ногой.
- Да как же она эти запоры отпирает, она же кошка?- не унимаюсь я.
- А вот, не приведи господи, как к нам заявится, тогда узнаешь как. Нету от нее спасенья!
- А кто, бабаня, видел, что они креститься стали. Да что ж это за кошка такая? Чудо просто.
- Чудо и есть, а что креститься стали, так по себе знаю, со страху не хочешь да закрестишься, - заключает бабаня и показывает на лампу, которая начинает судорожно подмигивать. Что ж, пора расходиться.
Кто посмелее - ноги в валенки, шапку на макушку и айда.
- Оставайся-ка хоть ты, а то мне совсем одной-то тошнёхонько, Никак утра не дождусь,- говорила она видя, что и я собираюсь.
Ладно, я остаюсь, даже с большой охотой. Быстренько устраиваюсь на печи, бабаня на кровати. И мы еще долго беседуем на эту тему, и во сне мне снится черная кошка с поднятым хвостом и с огромным ножом в когтистых лапах.
Находясь под впечатлением от бабаниных рассказов, решаюсь, всё-таки, спросить об этом учительницу. После уроков нам с ней по пути, несу её тяжеленный портфель с нашими каракулями и внимательно слушаю.
- Видишь ли, Саша, эта самая Черная Кошка не что иное, как давно сформированная преступная организация, и её группы есть практически во всех городах. С ними пытаются бороться наша милиция и чекисты, но пока еще не могут обезвредить и арестовать всех участников. А то, что в Абрашино семью вырезали, то были дезертиры. Остались еще такие после войны. Болтаются по деревням до сих пор. Сдаваться - боятся расстрела…
А вечером, сделав все уроки, снова собираемся у Бороздихи. Она всегда рада ребятне. Мы тоже не остаёмся в долгу. Кто воду тащит на санках во фляге, кто снег откидывает от избушки до прясла, кто дрова несёт. Потом все усаживаемся у растопленной печурки, режем картошку пластиками, лепим эти пластики на её раскалённые бока и наперебой рассказываем, у кого какие новости. Как только пластик отваливается - хвать его и в рот. А бабаня, тем временем, ухватом достает из печи огромную желто-зелёную тыкву, открывает заранее сделанную у
хвостика «дверцу» и большой деревянной ложкой черпает густую вкуснющую кашицу. Накладывает её в широкую глиняную миску и приглашает всех за стол.
Нас не надо уговаривать.Мы уже давно готовы, и не первый раз окружили стол, разобрали ложки. Бабаня размашисто крестится на икону.
- Ну, с богом, ребятёшки, - и первая черпает эту необыкновенную вкуснятину. Мы следуем её примеру. Едим со смаком, молча, только за ушами трещит. Вскоре от здоровенной тыквы остаётся пустой «туесок». Бабаня заглядывает внутрь:
- Пусто. Молодцы. Буду в ней соль держать. Всегда сухая будет.
Мы снова рассаживаемся кто где. Сытые и довольные, мы жаждем чего-то необыкновенного. Вот один из нас, не помню уж кто, спрашивает:
- Бабуль, вот мамка как-то рассказывала, что раньше такие люди были, что умерши могли снова оживать. Про какого-то Рому-пимоката поминала. Будто он помер, а она потом его опять живого видела…
Бабаня помолчала, перебирая спицы, потом отложила вязание, посмотрела в угол на икону.
- Прости меня, господи, не к ночи будь помянуто, но это и на самом деле было, и я тому живой свидетель.
Мы рты пооткрыли. Сели потеснее.
- Видит бог - не вру. Этот самый Рома-пимокат и в самом деле был чудной. При мне помирал раза три. Помню, первый раз, мне тогда было лет десять, наверно. Картошку колхозную копали, вся деревня в поле. И вот, бежит чья-то девчушка, и дурнинушкой орёт: -Дед Роман помер! Ой, чё теперь будет!?. . А че будет? Он, дед-то, еще при жизни говорил: помру, дак вы не торопитесь меня хоронить. Я, может, и помру, токо не сразу. Ну, кто тогда его слушал. Все помирают, когда приходит час. И хоронят. Как принято, по-християнски, с причастием и с отпеванием. А допреж всего, должон исповедоваться батюшке. Чтоб тот ему грехи отпустил. Что ты. Иначе ж в рай-то не попадёшь. И будет душа маяться, грехи-то земные не пустят.
Ага, думаю, хоть и мала была, помер дак помер, царство ему небесное, рай пресветлый. Чё ж, хороший был человек. Ну, вот. День-то как раз был субботний, как сейчас, помню. Пришли с поля, как положено, истопили баньку. Помылись. Попарились с мамой. Вот она мне и говорит:
- Пойдёшь со мной, будем ночную стоять у деда Ромы. Я как-то даже заробела. Не хотелось с мамой идти и дома оставаться страшно. Ведь всегда оставалась, когда мама в ночь уходила дежурить на ферме. А тут чё-то какая-то жуть взяла. Ну, чё делать, пошли. Приходим, дед лежит на лавке середь избы, и тазик с чем-то жидким под ним стоит. Свечка у изголовья теплится.
Кроме нас там еще были старухи. Бабка Поля Терёхина что-то гундит над дедом, вроде читает. Это я тогда по малости лет всё так замечала. Остальные молча стоят. И духота такая, мне даже как-то не хорошо стало. Но виду не подаю. Молчу, на деда смотрю. Ладно. Отчитала баба Поля, перекрестила деда и пошла к дверям. Остальные - за ней наладились. Токо сказала, что завтра придёт. Ну, и вышли все. Мы с мамой остались. Мама на картошке-то намутызгалась, дак как села, так и задремала сразу. А я сижу и чё-то на дедову бороду уставилась, на брови, на усы. Вот не поверите, ребятки, ну не похож он на покойника и всё тут! А и ладно, сижу, на покойника гляжу. Ага. Вот уж первые петухи пропели, потом вторые и третьи. Уж светать начинает и меня в сон, вроде бы стало клонить. Но пока еще дюжу. И всё на его бороду гляжу. И вдруг! Борода как-то дёрнулась, усы пошевелились и рот стал открываться! Будто он сей момент захохочет. И ресницы дрогнули, и один глаз открылся. Я как заору - и к дверям, мамка за мной, а вроде спала…
Не помню, как мы через дедову изгородь сиганули. Очухались только на своём крыльце. Мамка на меня смотрит, а я - на неё. И вроде как немые или полоумные, стоим, трясёмся, слово сказать не можем. И в дом зайти страшно, этот дед так и стоит перед глазами. Кое-как очамались…
Мы все сидим, боимся пошевелиться и посмотреть друг на друга. Потом, немного оправившись, кто-то всё же спросил:
- Бабаня, а как дальше-то дело было?
- А так, милок. Совсем забыла сказать, он же каждый год от весны до осени наших коровушек пас, а зимой пимы, валенки в своей баньке катал. Мастер был мировой в этом деле. Почитай, вся деревня ходила в евонных пимах. Даже районное начальство не брезговало заказать себе чёсанки или даже бурочки. Да, ну вот, значит, идём с мамой утром-то в поле на картошку, а он, дед-то -навстречу, коров собирает. Я так и обомлела! Ведь вчера мёртвый был! И не знаю, верить ли глазам своим.
А он, как ни в чем не бывало, своим кнутищем как развернёт, да как щелканёт, будто из ружья бабахнул. И в рожек свой наяривает. Да так залихватски!.. Вот сколько живу, дитёнки мои, всякое повидала. Но этот дед Роман всё из ума не выходит. Да и не было, пожалуй, в моей жизни случая страшнее той ночи…
Лампа на стене затрещала и замигала. Намёк более чем ясен: пора собираться и по домам. Но впечатление от бабкиного рассказа было настолько сильным, что я не решился идти домой. И опять остался на ночь…
… С того вечера прошло немало времени, я уже ходил в седьмой класс. Да все остальные ребята подросли. В деревне нашей клуб построили, электричество и радио в каждый дом провели. Кино каждую неделю стали привозить, библиотека при клубе открылась. Жизнь стала помаленьку налаживаться. Но избушка бабкина, тем не менее, продолжала оставаться нашим надёжным прибежищем. Хотя, компания наша заметно поредела. А вскоре и вовсе осталось двое: Вовка Новосёлов и я. Мы с ним, как и прежде, справившись с уроками, как на дежурство, спешили в бабкину избушку.
Надо сказать,что мы не просто ходили к ней полакомиться, покурить втихаря у печки, но и старались помочь, чем могли. Пристроили сенцы, крыльцо, навес над ним. Вместо старых жердей поставили штакет, калиточку. Скромненько, конечно, но и не хуже, чем у других. И уже не бабка рассказывает нам свои небылицы, а мы читаем ей вслух «Тараса Бульбу», «Двух капитанов», «Угрюм-реку». Она слушает, вяжет что-то и качает заметно поседевшей головой:
- Надо же, какие смелые люди были. Видать, не перевелись еще на нашей грешной земле. Вон, радио послушаешь, какие дела в стране творятся! Вот и у нас собрались реку перегораживать. Нас всех хотят выселить куда-то на бугры. А то не думают, что не каждому по плечу эти переселения. Ведь вот спихнут нас с этих обжитых мест на сухую гриву, и что мы там будем делать. Там же ни воды, ни деревца. Да и не родится ничего на тех суглинках. А эти, самые ухоженные, огороды затопят. Нету на них креста, кто всё это затеял.
- Так ведь, бабаня, всё это для нас же делается. Электричество будет день и ночь. Варить будешь на электроплитке.
- А зачем мне электро днём-то. И так,слава богу, светло.
- Так ведь всё будет на электричестве. И водокачка, и пилорама, Даже коров будут доить электродойкой.
- Ну, ты уж, паря, загнул. Как это корову можно доить электричеством?
Теперь я заводился надолго. Рисовал неграмотной женщине далёкие перспективы. А она только качала головой, слушала, но я видел, что плохо верила в мои фантазии.
- Нет, ты только подумай, Санечка, вам ведь жить-то на этих выселках. Там даже горох не сеяли, даже овёс. Что может вырасти на суглинке? Даже полынь не растёт. А тут такие вековечные земли затопят. Опять же, кому будет под силу обживаться-то на тех местах. Старое-то растрясём, а новое-то из чего построим? Где чего возьмём? Петька-оглоед за всякую палку из бора готов в тюрьму посадить. А тут ведь не палку, а лес строевой нужен. Где взять? Да и на что? Второй год на трудодень по пятьдесят копеек дают. Много на эти крохи накупишь?
- Так ведь, бабанюшка, государство подъёмные будет выдавать, по тысяче на двор. Сам по радио слышал.
-Э, милок, по радио еще не то скажут. Он сам, видишь, как говорит, я тоже слышала. Будем, говорит, хорошо работать - будем хорошо жить. Можно подумать, что они там и сейчас плохо живут.
И как я ни старался растолковать политику партии, её мои доводы не успокаивали и не убеждали.
- Видишь, милый мой дитёнок, вот и ты тоже туда же гнёшь. Ну, ладно, ты еще молодой и многого не понимаешь.
-Да всё я понимаю, - старался не сдаваться я, но и она знала, что говорит.
- Они ведь, Санечка, говорят одно, думают другое, а делают третье. Они ведь сами не верят в то, чему нас учат. Как те апостолы из библии. Но с тех че возьмешь, да, может, и не так все было. А тут всё налицо.
Я не против того, че они говорят, просто жалко всех, кто слушает да соглашается. Да и наплевать на них. Мне родные могилки жалко. Ведь все под воду уйдут, кого где поминать будем. Какому месту на земле поклонимся. Разве думала я когда-нибудь, что в землю лягу бог знает где.
И долго она еще сокрушалась, и я понимал её, ведь всю жизнь прожила здесь, на это земле. А кто знает, сколько осталось. И жизнь, вроде бы, после войны помаленьку налаживаться стала. Даже вон грозятся пенсию колхозникам платить.
И вот тебе -на! Выселки…
- Как там обживаться, от реки далеко, до воды ни какой колодец не достанет. Да и как перебираться. Мою-то избёнку тряхни, дак и собирать не надо. Одна труха. А новую-то разве на эту тыщу купишь? Что ты! И не говори мне ничего. Даже слушать не буду. Опять же, подумай сам, ты же уже большой, как бросать-то свой огород. Земелька унавоженная, удобренная, ни травинки лишней, а там че? Без воды-то скотинку уж не подержишь. А без огорода и сам не жилец. Тут и река-матушка кормила и поила. А море подымут, судака зубастого да леща глистастого запустят и пропала наша нельмочка. Да и остальные переведутся. Стоячая-то водичка в этом море быстро зацветёт, ряской да камышем зарастёт. Ветер с этого моря всю брусничку и грибочки из бора выдует. Да че тут говорить, пропала река.
Ты думаешь,они там сильно ломали головы про дальнейшую жизнь. Да ни чуть! Им же тут не жить.
Я слушал бабулю и думал: вот ведь какая умница, а там - одни дураки…
И уже, много лет спустя, когда всё это свершилось, я не раз вспомнил её слова.
…Избушку бабулину действительно растрясли и перевозить, практически, было нечего. Пришлось ей под жильё оборудовать нашу баню, которую я срубил из
нового леса, почти из молодняка. Пришлось Петьке - объездчику бутылку всё же поставить. И ведь выпил, гад, и не подавился. Навязал же боженька такого оглоеда на нашу деревню. Ладно, вскоре и на него управа найдётся.
В этой новой баньке на нашем новом месте вместо каменки соорудил печурку с плитой и духовкой, вместо кровати - широкий полок, расширил оконце, провёл электричество, из кусочка фанеры - некое подобие столика. Всё остальное, как говорится, на улице. А под баню приспособил бывший хлев, поскольку скотинку содержать на новом месте, действительно, стало проблематично из-за дефицита воды.
Обещал кто-то из начальства скважину пробурить, даже пробовали в двух местах, но до воды так и не добрались. Толи установка оказалась маломощной, толи просто труб не хватило. Так, что воду возим, кто в чём, пока из реки.
На нашем дворе теперь остались только три курочки и петух. Да еще собачка Ласка. Как у Тургенева. В этих «хоромах» бабуля прожила почти пять лет. Вечерами, особенно зимой, ужинали у нас. Играли в карты, щелкали семечки, пили чай из берёзовой чаги или кисель из ягод летнего запаса. И беседовали.
Иногда я читал свои сочинения. Все меня хвалили, а бабуля трепала мою шевелюру и говорила:
-Санька у нас - башка. Тебе, дитёнок, надоть в город подаваться, учиться на писателя, не меньше.
Я и сам частенько задумывался об этом, да куда же из колхоза без паспорта. Председатель даже справку с места жительства не даст: нельзя людей из колхоза выпускать, кто работать будет? Вы что! И «Колхозное право» не допускает.
А чем оно от крепостного отличается? Тем, что не секут за прогул или опаздание, хотя эти проступки в колхозе - редкость. Дисциплина! Так что надежда только на Армию. Вот отслужу, выучусь в городе на шофёра, тогда посмотрим, возвращаться обратно или как. Теперь шофёр в деревне важнее гармониста. Всё у него в руках.
Но судьба повернула иначе. И в Армию я не попал.
… И тут на помощь пришла Бороздиха.
Третий месяц ей пенсию не приносят. Почтальонка посылает в Ордынск, в Собес.
Пошла. Пешком. Восемнадцать километров. Да две переправы.
Через неделю вернулась. Оказывается, там её уж похоронили, а она вот те на - сама явилась, не запылилась. Живая - здоровая. Там, в Райсобесе-то так и обомлели. Как так получилось, - тайна, покрытая мраком. В принципе, такого же быть не может! А вот оказывается, очень даже может. Ну, как тут не вспомнить Рому - пимоката.
Ладно, проехали. Как уж там выкручивались наши собесники, но пенсию за три месяца, все же, бабуле выплатили.
Сколько она там слёз пролила - никто не мерил.
На радостях купила баба Зина бутылку красного вина, килограмм пряников и сосательных конфет. Всё это богатство она принесла, повторив свою одиссею в жаркий июльский день.
Вечером собрались за столом, выпили красного вина, похлебали ухи из налимчика, даже песен попели. А в перерывах между песнями бабаня и рассказала нам всё, как там происходило.
А самое интересное- у ней там, в Ордынске -то, живет какая-то родственница, у которой дочь работает в милиции. Вот бабаня возьми да и расскажи ей всё про наше житьё. И про меня не забыла. Вот эта самая дочь и говорит ей, мол, пусть Саша придет в милицию и спросит эту самую сотрудницу. И обязательно возьмет с собой свидетельство об окончании школы, фотокарточку и метрику. А она поможет ему получить паспорт.
Вот это да! Вот так бабка, вот так Бороздиха! Кто бы мог подумать?! А поверить вообще невозможно!
Но рано мы все радовались. Председатель наотрез отказался дать справку на отлучку из колхоза. Мама слёзно просила его, обещала, что вот я выучусь и вернусь обратно, но уже с правами шофёра. Только тогда он все же дал эту справку.
… Ровно через месяц я уже сидел за столом в Новосибирской школе киномехаников.
Наша группа готовила специалистов для целинных совхозов.
Закончив школу, я по путёвке комсомола уехал в новый целинный совхоз Пролетарский Ордынского района. А через год приехал в родную Хмелёвку навестить своих родных на собственном мотоцикле. Вот это была новость! Для деревни, в которой до сих пор даже велосипеда ни у кого не было!
Привёз всем домочадцам кой-какие подарки. Не забыл и про бабулю. Хотел подарить ей отрез на платье, но Увы! Её уже прибрал господь.
Сходили с мамой на новое кладбище. Её могилка была третьей по счету. Нарвал букетик полевых ромашек, положил на холмик, погладил ладошкой крестик и поклонился низко - низко. Пусть её душенька найдёт упокоение в раю.
Светлая женщина! Ты заслужила царства небесного.
А я буду помнить тебя всю жизнь…
1984.