То, как ступала ты, …
Заставило вдруг просиять и самый полный бред.
(John Fowles, Je fable)
Возвращение к классикам – событие всегда волнующее: как сказалось на нашей дружбе течение времени, разбухший жизненный опыт, общение с современными писателями? Ноты те же, но произведение звучит иначе: акцентировка смещается, внимание выхватывает совсем другие темы, идеи, символы. Особенно если речь идёт о романе большом, масштабном.
Джон Фаулз – «старый», ещё с университетских времён, классик, хотя не читал/перечитывал я его давно. Его «Маг», «Женщина французского лейтенанта», «Башня из чёрного дерева», и позже «Дэниэл Мартин» воспринимались в своё время как недосягаемые для современников вершины. (Нет, я не забыл про «Коллекционера» - он мне просто не нравится до такой степени.) Неудивительно, что, проходя мимо стоящего на полке «Мага», я долго планировал перечитать этот роман – и колебался. Но, наконец, интерес превозобладал.
Общение пошло просто замечательно; более того, сложную канву «Мага» мне удалось лучше оценить по прошествии лет, больше насладиться стилем и сюжетом. Яснее стало видно, как умело автор построил сложный сюжет, сбалансировал его относительно главного персонажа, от характера и реакций которого зависит, можно сказать, наше восприятие романа in toto. Заметнее стало, что в романе нет «проходных» деталей – практически ко всем элементам автор возвращается, показывая их в новой перспективе, словно дразня читателя Загадкой Романа: что мы пьём, воду или волну?
Собственно, этот «латинский коан» - всего лишь маленькое зеркальце, в котором отражается большой коан – сам роман с многочисленными историями личного просветления, вставленными в сплошную историю слушателя. (Что именно мы читаем?) Интересно, что с этой книги Фаулз и начинал свой литературный путь, и понятно, почему он не поспешил опубликовать его (первой выметнул более public-friendly криминальное повествование), а впоследствии выпустил вторую редакцию. В предисловии к ней Фаулз характеризует «Мага» как a characteristic longing of adolescence, и это, пожалуй, самое точное описание романа, в котором незрелость главного героя противопоставлена философски подытоженному жизненному опыту Кончиса,. Возможно, именно в этом противоосознании и заключается смысл романа, и возможно, именно опыт, позволяющий видеть вглубь событий, Кончис и характеризует как «психические способности».
Когда Эрф и Кончис сходятся, у них за спиной очень разный багаж: у Эрфа – фройдовские детские переживания и любовные отношения, у Кончиса – молодость, пронизанная музыкой, чистая и старомодная любовь к соседке; у Эрфа – неудачная попытка принять участие в творчестве, у Кончиса – неудачная попытка принять участие в военно-политических претензиях разделённого мира; у Эрфа – попытка самоубийства, у Кончиса – голова с улыбкой, у Эрфа – романы, у Кончиса – документальная литература. Как только они сталкиваются (и до этого, подготавливая нужную атмосферу), из повествования высекаются снопы искр-аллюзий на мифы и Библию, показывая, что темы романа архетипические, и как бы позволяя пофантазировать, что Кончис может быть существом нечеловеческого происхождения; возможно, олицетворением самой Жизни с её повторениями и вариациями. Кстати, как и в «Коллекционере», мы имеем богатея, могущего себе позволить любую прихоть (Фаулз не забывает, да и нам не даёт забыть, что заменило китов и слонов в современном мире). Разумеется, Эрф тут же начинает периодически ощущать себя ребёнком.
Разбавляется всё это некоторым количеством натуралистических и неприятных сцен/ситуаций, которые не довлеют над сюжетом, но добавляют некоторую «жизненную» или «природную» жестокость – для глубины. А также для того, чтобы подчеркнуть, что за пределами греческого рая мир хрупок, а жизнь постоянно принуждает к выбору.
Утончённые молодые люди должны выбрать: бегство к смерти или от смерти, к браку или от брака, к чести или от чести. И всегда рядом оказываются некие люди, поддерживающие, а то и воплощающие суть, того или иного выбора. Некоторые из них, подобно Кончису, оказываются уникальными, стоящими почти за пределами знакомой нам жизни.
Разумеется, выясняется, что фактор непостижимости уникумов со стороны молодых людей, чьи мозги, душа и всё, что у них имеется, донельзя забиты учёбой, социальным менталитетом и прочим общечеловеческим барахлом, передаётся из поколения в поколение и является для Кончиса некоего рода мистическим опытом. Кончис даже даёт характеристику таких людей: he was the most abnormal man I had ever met. And the politest. And the most distant. And certainly the most socially irresponsible. Разумеется, эта характеристика более чем поверхностна – читатель призван сам для себя вычленить те черты в «особых людях» (кстати, одна из тем Фаулза), которые ему покажутся наиболее яркими и характеризующими сию загадочную породу. По ходу дела он либо верит, либо дурит Николасу его незрелые мозги, что жизнь управляется случайностями – я играл при открытом окне, девушка-крестьянка слишком громко рассмеялась – игнорируя необходимость и жажду в человеческих сердцах, которые создают предпосылки для возникновения событий. А тем временем низведённый до положения театральной аудитории, Николас вовлечён в «разоблачение чудес» и «извлечение истины на свет Божий». Понятно, что при этом он стремительно теряет баллы, стараясь перевести всё на понятный ему образ жизни и выясняя только один вопрос: чудачество это или мания. Вода или волна. Попытки искать несуществующие ответы на коан. Мы-то понимаем раньше него, что, какой «ответ» он ни выберет, в какой сюжет в конце концов ни поверит, он втянут в ситуацию, жаждет продолжения, и это – та самая ускользающая из сознания «Истина».
Чтобы оттенить «Бурановскую ситуацию» и напомнить, что есть мир, где надо делать выбор, приезжает Элисон, и тут мы видим, что Николас кое-чему успел научиться: рассказывая о себе, о прошлом, он копирует манеру изложения старшего товарища.
Очередной вопрос, который потихоньку проникает в сознание: насколько наша жизнь – игра на других людей в зачастую тщетной попытке произвести желаемое впечатление? Вопрос ставит сам Эрф, человек, который активно этим занимается, и подозревает в этом Кончиса. На данном этапе читатель не может определить, насколько подозрения Николаса верны или ошибочны, но он со своей неослабеваемой настойчивостью «знать правду» уже начинает утомлять.
К тому моменту, когда нам поясняют, что эксперимент заключался в проверке отношения «разумного человека» к «иллюзиям», уже встал вопрос: не показано ли нам отношение человека к жизни в целом? Настойчивость личности на том, что то, что она чувствует, и является реальностью (надо же так полагаться на свои эмоции и верить, что ты чувствуешь, когда девушка говорит тебе правду), на том, что где-то есть «окончательная правда», которую кто-то (Бог?) зачем-то скрывает, что в какой-то момент мы можем добиться от кого-то нечто, что сделает полностью понятным то, что происходит с нами. Уверенность в том, что суть происходящего можно выразить словами, что нет двойственности и нечёткости, что жизнь придерживается точно выписанного сценария. Эрфу «повезло»: у него есть человек, к которому можно предъявить претензии-упрёки, и недаром он считает – и в лицо называет – его «Богом». У большинства из нас такого человека нет, и мы вынуждены обращать вопросы и претензии себе самим или в пустоту. При отсутствии ответов через некоторое время желание обсудить свою жизнь сводится к стремлению её пересказать, а общение – к поиску «новых ушей».
Эрф сам, мягко говоря, далеко не убедителен. В этом Кончис, несомненно, прав: ему есть что стряхнуть с души, есть, что открыть в себе. Похоже, чуть ли не единственный его жизненный драйв – сексуальность, собственно, на чём он и ловится. И прежде, чем вопрос открыто поднимается на страницах романа, читатель задаёт его себе сам: а смогут ли Николас и Джули счастливо жить вместе без драмы? Всё кругом пропитано театральностью, и Николас настолько уверен, что разрушит не-реальность, что, собственно, за пределы этого маленького бунта не заглядывает. (Он, разумеется, уверен, что всё будет просто замечательно.)
Тем временем Фаулз не боится описывать всё очень подробно, обстоятельно, почти по-киношному, что лишь помогает нам увидеть, как мечется «герой» - в этом контексте смешное определение главного персонажа. Он – жертва, отсюда и желание де-театрализовать ситуацию, но Эрф и не начинает понимать, что, убив спектакль, он попросту попадёт в другой спектакль, уже без режиссёра. Шекспировско-Петрониевское «весь мир – театр» звучит здесь очень убедительно, и возникает мысль об эдаком «демократическом театре», где люди сами разыгрывают роли, страдая не по своей воле, выражаясь языком романа. Отсюда и стремление к Режиссёру, Богу, Монарху.
(Кстати, Бог – женщина, как сообщают нам в романе, Он – даёт. Что дают Эрфу,- ему неинтересно, он хочет только Джули, в соответствии с его осознаваемыми сексуальными аппетитами. Когда люди начинают искать Бога, они очень быстро готовы променять Его на первую же интересную находку. Богу можно не стараться оставаться скрытым,- мы до Него просто не доходим.)
Роман медленно движется к подытоживающей сцене, которую так и хочется назвать фарсом – я бы сказал, части, написанной для исключительно символического, но не человеческого, разряжения атмосферы. Процесс, психоанализ, сами «учёные» выглядят нелепо и неприглядно, словно им надоело служить человеку, и они решили изменить его согласно своим представлениям. (Хотя, надо признать, суицидальные тенденции были успешно залечены.) Смесь гуманно-насильственного отношения к «игрушке» зашкаливает, и даже Николас понимает нелепость претензий на то, что он что-то или кого-то судит. Раздражение изливается не на актёров, а на коллегу по школе – кстати, совершенно бездоказательно и публично, а если учитывать то, что фактически Кончис помешал Эрфу проверить работы, можно утверждать, что он явился косвенной, но эффективной причиной его увольнения – на мой взгляд, это уже перегиб. Да и то, что мы потом узнаём о злоключениях Митфорда, воспринимается как довольно откровенная провокация. Так ли экспериментально-чисты помыслы Кончиса? Лишены ли они удовольствия от тонких издевательств за счёт тех, которых он, по его же собственному признанию, не любит, и явно считает ниже себя?
Последняя часть романа превращается в детектив – такова реакция нашего героя на события. Он обнаруживает «женский вариант» Кончиса, миссис де Сейтас, и немедленно возобновляет «игру» в смягчённом варианте – угрозы разоблачения, попытки найти объяснения, вовлечение человеческих факторов. Снова возникает тема денег, намекается, что без подобных спектаклей человек не предпримет ничего для изменения себя (хотя, опять же, так ли подходить к вопросу изменения человека?). Наш Николас, увидев вернувшуюся из загробного мира Элисон, почему-то полностью забыл про Джули – потому ли, что прошёл деинтоксикацию, или потому, что на самом деле не любил её сильнее, потому, что почувствовал пропасть между собой и Джули или потому, что Элисон сумела задеть его сильнее? Выбор за нами.
При любом варианте понимания «Мага» – а нам предлагается текст с необычно большим количеством возможных трактовок, - психоаналитическая сторона романа выпячена достаточно эффектно. Герой имеет возможность обсудить, или хотя бы поднять так, что некое обсуждение происходит (часто стимулируя к дальнейшему внутреннему обсуждению) все вопросы своей или чужой истории. Иногда ему предлагаются явно метафизические точки зрения на положение вещей. Как выгодно это отличается от жизни, в которой всё нехорошее (да и хорошее тоже!) происходит с нами без предупреждения, без возможности последующего обсуждения и без малейшей возможности узнать правду о происходящих событиях. Определённая безжалостность Кончиса является отражением безжалостности жизни, а сам роман, помимо его событийной стороны, силён именно тем, что напоминает нам: каждая ситуация, если не неотменима, по крайней мере обсуждаема. В этом содержится достаточно сильное утешение.
Субъективное ворчание
Во-первых, какой гений решил переводить название романа как «Волхв»? Почему читатель должен натыкаться на это неприклеиваемое и застреваемое на последних согласных название, а потом прочитать явно психоаналитически-driven текст, который в конце концов отсылает нас к карте Таро? С неменьшим успехом можно было перевести заглавие как «Жонглёр» или «Фокусник». Сведение Кончиса к библейским волхвам или жрецам мне не кажется особо удачным – тем паче что «волхв» содержит ещё и совершенно ненужный русский колорит. Или мы все находимся под влиянием популярных «Даров волхвов»? Вариант перевода как минимум спорный.
Автор тоже хорош. В кои-то веки доверяешь писателю, что он не испортит повествование, и он его не портит – но в конце надо влепить латинскую фразу. Вот закончил же красиво «Женщину французского лейтенанта», и отлично пошло, а тут какие-то сантиментальности про любовь, намёки на вдохновляющий исход. Роман ведь гораздо серьёзнее, чем обеспечение хэппи-энда того, кто, по сути, девальвировал себя.