Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты. Друзей у папы было много – он легко сходился с людьми, в которых всегда искал и неизменно находил самые замечательные качества, и потом часто ими восхищался. Если рассматривать каждого папиного друга в отдельности или даже сгруппировать их по интересам, то всё равно эта поговорка, на мой взгляд, не слишком применима – такими разнообразными по занятиям, социальному происхождению, положению в обществе были люди, которые могли назвать папу своим другом, и к которым папа совершенно искренне так и относился.
О многих папиных друзьях-ученых я уже рассказал в свете их профессиональной деятельности. В этой главе я хочу рассказать больше об эмоциональных и личных сторонах их общения. Это была уникальная подборка интеллектуалов, и при этом людей остроумных, искромётных, великолепных рассказчиков, во всех отношениях блестящих. В той компании выделялись все – И. В. Березин, В. И. Гольданский, Н. С. Ениколопов, Ю. М. Каган, Л. А. Пирузян, Н. А. Платэ – все будущие академики, и, конечно же, их жены – тётя Софа, тётя Мила, тётя Мадлена, тётя Таня, тётя Нора, тётя Наташа... К сожалению, многих уже нет в живых, а когда я был маленький, они все были молодыми, собирались шумными компаниями, ездили вместе отдыхать, было вкусно, весело, светло.
Так в 60-е годы в период работы над кинетикой полимеризационных процессов папа близко подружился с Николаем Сергеевичем Ениколоповым. Ениколопов работал в знаменитом Институте химфизики у Н. Н. Семенова. Дружба двух талантливых учёных быстро распространилась на их семьи, что, в частности, подогревалась тем обстоятельством, что моя мама, балерина А. А. Нерсесова, была наполовину армянка, и её отец Арам Амбарцумович, когда-то родился в Гянже. Ениколопов же происходил из Карабаха, и поэтому он получил в компании прозвище «мальчик из Карабаха». Мама очень уважала его жену Мадлену Григорьевну, хорошо отзывалась о его детях Грише и Серёже, которые были старше меня. А Николай Сергеевич с папой проводили очень много времени вместе, помогали друг другу в науке и сопутствующей ей политике, ездили вместе в заграничные командировки. Николай Сергеевич по-английски говорил неважно, поэтому папа иногда переводил его лекции. Забавно, что однажды в Японии он сказал отцу: «Слушай Витя, зачем мне говорить по-русски – ты и так все знаешь, прочитай мою лекцию по-английски, а я посижу». Вот так и читал папа ениколоповскую лекцию, а тот сидел и на глазах у удивленных слушателей удовлетворенно кивал, дескать, «все верно». В другой раз папа поспорил с Ениколоповым, что прочитает свою лекцию шиворот-навыворот, расположив слайды в обратной последовательности. С гордостью рассказывал мне много лет спустя, что прочитал и выиграл пари.
Не менее яркой и близкой была дружба папы с Виталием Иосифовичем Гольданским. Замечательный физик и химик, Виталий Иосифович, был также чрезвычайно остроумным человеком, который долгое время печатал свои шуточные высказывания и анекдоты в «Литературной газете» под псевдонимом О. Донской. У меня до сих пор звучит в ушах его низкий, с хрипотцой голос. Не забуду и замечательный рассказ – письмо-розыгрыш, якобы написанное ему некоей дамой, которую злые инопланетяне мучают всепроникающими «лучами Лазаря». Особенно на меня произвели впечатление «физичность» описанного явления и дотошность выдуманной дамы, которая серьёзно изучает свойства указанных лучей: «пыталась укрыться пуфиком – не помогает! Алюминиевой кастрюлькой – не помогает!» Это произведение в «Литературке», конечно, никогда не публиковалось. Кстати, папа хотя и был выше ростом, чем Гольданский, но внешне был на него чем-то похож. Однажды, когда Гольданского избрали в академики, а папа еще был член-корром, на общем собрании Академии к папе стали подходить многие люди и поздравлять его, путая с Гольданским. Папа вначале отнекивался, объяснял в чем дело, но потом махнул рукой, стал принимать поздравления за Виталия Иосифовича. Но, несмотря на шутки, в науке они тоже преуспевали – так в 1980 году В. И. Гольданский, Н. С. Ениколопов, папа и профессор А. Д. Абкин получили вместе Ленинскую премию – самую высокую в то время научную награду в СССР. В начале 90-х годов ситуация в науке и стране в целом была очень тяжелая и тревожная. У меня сохранилось письмо Виталия Иосифовича, которое он написал отцу из Германии. Позволю себе привести из него несколько строк: «...В твоем письме на меня произвело очень сильное впечатление описание прощания с Колей Ениколоповым. Представляю себе, какая тяжесть выпала на твои плечи при прощании с ним... Пожалуй, лучшее ощущение, которое у нас бывает в жизни и которое присуще только молодости, и только ей – это ощущение безотчётной радости, теперь уже забытое. Ладно милый, сейчас для меня лучом света в темном царстве служит сознание того, что теперь мы уже скоро увидимся... »
Что касается Льва Арамовича Пирузяна, то в их молодости это был очаровательный хулиган и шутник от Бога, известный на всю Москву. Истории про него папа и его друзья восторженно пересказывали: и про то, как «Лева» катался по Красной площади, поставив вантус на крышу своей Волги как спецантенну и держа в руках отрезанную телефонную трубку, так, что все милиционеры ему отдавали честь; и про то как, придя в аптеку где-то в Европе, садился на жиденький стул в стиле модерн, и тот складывался под его весом, и ему с извинениями приносили новый, и тот тоже складывался, а Лева, не зная как сказать по-английски «контрацептив», невозмутимо просил у смятенных аптекарей «анти-бэбо-витамин»; и про то, как однажды в самолете, в первом классе, Лева разделся до пояса на спор, чтобы сидевший с ним рядом виолончелист сыграл ему на виолончели, а когда на звуки прибежал стюарт, приложил палец к губам: «тсс... это Растропович». Так бы и остался у меня в памяти Лев Арамович замечательным шутником, если бы не несколько совершенно выдающихся связанных с ним обстоятельств...
Дело в том, что Лев Арамович возглавлял крупнейший научно-исследовательский институт, который в 70-е годы выполнял исследования, на десятиления опередившие свое время. Пользуясь своим невероятным обаянием, способностью устанавливать важные связи и входить в высокие кабинеты, Лев Арамович убедил руководство страны в необходимости сбора и систематизации данных о биологических свойствах огромного количества химических соединений. Идея заключалась в том, что если эту информацию научиться правильным образом анализировать, то можно предсказывать свойства практически любых физиологически активных веществ и открыть много новых полезных для фармакологии молекул. Этим, в частности, стал заниматься возглавляемый Пирузяном научно-исследовательский институт по биологическим испытаниям химических соединений, аббревиатура которого, казалось, была, как нарочно, придумана, чтобы служить поводом для разных острот и шуток. Ну, шутки шутками, а для тех, кто знаком с современным состоянием проблемы, должно быть ясно, что сотрудники Льва Арамовича лет на 20-30 раньше других начали заниматься тем, что сегодня во всем мире известно как биоинформатика, химиоинформатика и фармакогеномика. Кстати, из стен его института вышли впоследствии известные во всем мире исследователи в этой области.
Надо сказать, что Лев Арамович отличался удивительной щедростью и широтой души. Казалось, что он готов был помогать всем, кто к нему за этим обращался. Папа мне рассказал, что когда, однажды, он спросил Пирузяна: «Лева, ты так легко обещаешь помочь, а вдруг у тебя это не получится?», тот ответил: «Может быть и не получится, но по крайней мере я пообещал, а человеку уже станет легче». Но он искренне и честно старался помогать и огромному количеству людей действительно помог. Будучи чуждым любому проявлению ксенофобии, национальной или какой-либо другой нетерпимости, он, в частности, устраивал на работу в свой институт тех, кому сложно было найти нормальную работу в другом месте, и тем самым брал этих людей под свою защиту. Это ему припомнили, когда в конце концов своей деятельностью и возрастающим влиянием он навлек гнев высокопоставленных людей, и за его институт взялись Комиссия партийного контроля, Комитет государственной безопасности и другие карающие органы Советского Союза.
История и причины разгрома института Пирузяна подробно описаны в двух томах книги, изданной через 20 лет после тех событий. (1) Представленные в ней официальные документы подчеркивают «возмутительный» по тем временам национальный состав его сотрудников: русских 40%, евреев 30,8%, армян 15 %. Председатель Комиссии партийного контроля М. С. Соломенцев клеймил с трибуны 27-го съезда КПСС: “Вопиющую безответственность проявил НИИ по биологическим испытаниям химических соединений Министерства медицинской и микробиологической промышленности. Более двух тысяч его сотрудников, затратив за двенадцать лет свыше 50 миллионов рублей, не создали ни одного медицинского препарата.” (2) КГБ «нашел», а скорее всего придумал в институте «шпиона», которого как особо опасного государственного преступника посадили на 10 лет. Несмотря на заступничество нобелевских лауреатов Н. Н. Семенова и А. М. Прохорова, а также некоторых других людей, институт фактически расформировали, уволили свыше 800 человек, многих с «волчьим билетом», а Льва Арамовича на долгое время отправили в опалу и фактическую изоляцию. Силы, обрушившиеся на него и его институт, были столь могущественны и безжалостны, что в тот момент ничего нельзя было изменить. Но, несмотря на это, отец на всю жизнь сохранил чувство вины, что он и другие не сумели защитить Льва Арамовича. С горечью говорил, что многие из тех, кому Лев Арамович бескорыстно помогал, от него в тот момент отвернулись. Потом отец при первой возможности старался восстановить справедивость, способствовал созданию в академии наук Института физико-химических проблем фармакологии под руководством Льва Арамовича, кажется, помог избранию того в академики. Мне запомнился случай, произошедший в сентябре 2005 г. за несколько месяцев до кончины отца, когда после инсульта у него были серьезные проблемы с речью особенно когда он волновался. Отец вернулся c заседания в Академии наук, на котором обсуждалось смещение некоторых директоров институтов с их постов по возрасту. Он был очень расстроен, и, когда я спросил, в чем дело, он с тоской на меня посмотрел и с трудом проговорил: «Понимаешь, Левочку снимали, а я не смог открыть рот, не смог его защитить», а потом зажмурился и закрыл лицо руками от отчаяния и бессилия. Вскоре после смерти отца его товарищ и заместитель по журналу «Доклады Академии наук» академик Евгений Фролович Мищенко спросил меня, в чем причина особого отношения отца к Льву Арамовичу? Это был неожиданный вопрос, тем более что мы с ним только что познакомились и при этом при весьма печальных обстоятельствах. Я тогда не вполне был готов ответить на этот вопрос, некоторых фактов не знал и только спустя время сумел все хорошо обдумать и понять.
Много я размышлял и об отношениях отца и его ближайшего друга и коллеги Николая Альфредовича Платэ, о котором уже писал в этой повести. Академик Н. А. Платэ для меня всегда был просто «дядей Колей». Даже когда я, стоя прямо напротив через узенький стол в ресторане, обращался к нему, говоря тост на мамином 80-летии. Это было ровно за месяц до его скоропостижной кончины. Но я помню дядю Колю всегда очень бодрым и энергичным. Спортивный, подтянутый, некурящий, мало пьющий, он по-своему выделялся в компании друзей. Он был прекрасно образован, был превосходный рассказчик, отличный оратор. В восьмидесятые годы, как и папа, он много ездил за границу, но в отличие от папы, рассказывал разные занимательные истории о странах, которые посетил. Помню, от него я узнал, что у французов отпуск больше и социальные блага лучше, чем у нас, советских. Дело было в августе 1984 года на Рижском взморье, в Юрмале, мы жили в академическом пансионате «Дом науки» в Лиелупе. Сидя с дядей Колей и его женой тетей Наташей у них в двухкомнатном люксе, мы ели орешки и пили коньяк. Дядя Коля увлекательно рассказывал сюжет боевика о похищении американского президента, который он только что посмотрел где-то за границей. Впоследствии, много лет спустя, я посмотрел этот фильм вживую и поразился, насколько ярким и точным был этот рассказ, как будто я впервые увидел этот фильм тогда, в их номере в Юрмале. Дядя Коля каждый день играл в теннис, а мы бегали на пляж, купались и загорали на солнце, и кончилось это тем, что моя беременная жена Алёна в ночь с 9-го на 10-е августа попала на скорой в больницу, и родила нашу дочь Машу за два месяца до срока. Маша весила кило восемьсот, и было неясно, чем это все кончится. Мы с Аленой были совсем детьми – по 22 года каждому, родители далеко в Москве, а дядя Коля с тетей Наташей были рядом, и они приняли самое деятельное участие в этих событиях. Конечно же, дядя Коля, в то время уже член-корр, звонил своим знакомым в Риге – Машу перевели в Республиканскую больницу. Потом звонил врачам – Маше был обеспечен лучший по тем временам уход. Близость дяди Коли была для нас с Алёной крайне важна, мы долго с благодарностью и теплотой вспоминали об этом случае, а для дяди Коли Маша, кажется, стала немного родной.
Хотя по обстоятельствам жизни и судьбы дядя Коля и отец не могли избежать соревнования, а иногда и соперничества друг с другом, в критические минуты они объединялись и действовали одним фронтом. В трудное для себя время дядя Коля приходил к отцу за советом, поддержкой, а иногда и утешением. Так было, когда скоропостижно скончалась тётя Наташа, подруга их молодости, которую дядя Коля очень любил. В папином столе сохранилась их фотография студенческих лет. На ней изображены улыбающиеся студенты 1-го курса химфака – папа, дядя Коля с его будущей женой Наташей – Н. В. Шаховой, и ещё одна девушка – А. Д. Хлыстова. На обратной стороне дяди Колиной рукой было написано: «Декабрь 1951 г. Нам всем по 17 лет! А в 2001 г. уже двоих нет!». Слава Богу, через некоторое время после смерти первой жены дядя Коля нашел утешение в дружбе, любви и браке с Ольгой Николаевной Эмануэль, дочерью академика Николая Марковича Эмануэля. Так их судьбы с отцом еще сильнее переплелись.
Дело в том, что отец и Николай Маркович были очень дружны, несмотря на почти 20 лет разницы в возрасте, и в конце 70-х – начале 80-х годов много времени провели вместе. В каком-то смысле Николай Маркович был наставником отца в Академии наук, как академик-секретарь сделал его своим заместителем. Недаром много лет спустя отец в шутку сказал про себя: «Я – Эмануэль сегодняшнего дня». Хотя я не был хорошо знаком с Николаем Марковичем, подозреваю, что они с отцом были в чем-то очень похожи. Оба были высокие, красивые, любили и умели элегантно одеваться, нравились женщинам. Оба умели точно и метко формулировать свои мысли, и некоторые их фразы быстро становились крылатыми. Отец рассказывал, что, когда они были в Бельгии, Эмануэль, посмотрев по сторонам, сказал: «Витя, догнать это невозможно, это можно только раздолбать». Про Институт биоорганической химии им. М. В. Шемякина Николай Маркович сказал: «Это институт 21-го века, который съел все деньги 20-го», за что на него очень рассердился Юрий Анатольевич Овчинников, директор этого института и вице-президент АН СССР. Сергей Алексеевич Аржаков мне рассказывал, что однажды после какого-то банкета они вместе с Николаем Марковичем и отцом вместе ехали в машине. За рулём был Лев Арамович Пирузян. Недалеко от Кремля машину затормозил постовой и, подойдя, стал с подозрением принюхиваться. Тогда Лев Арамович сделал страшные глаза и кивнув назад, где сидел Эмануэль, со своей неподражаемой интонацией спросил: «Ты зачем мне закрытого академика на открытом месте держишь?». Миллиционер взял под козырек и тут же их отпустил.
Особое место среди папиных друзей занимал «Суходревка» – Виктор Михайлович Суходрев или «Vic;tor», что произносилось сочно, по-американски. Уникальный советский переводчик, дипломат, он, казалось бы, был совсем из другого мира, чем отец, но было в них что-то очень похожее, такое общее, что, сдружившись однажды в молодости, они оставались близки вcю жизнь. Об этих отношениях Виктор Михайлович расскажет сам; мне же кажется, что им обоим было просто очень интересно друг с другом. Виктор Михайлович в 60-е, 70-е и первой половине 80-х работал очень близко с высшими дипломатами и руководителями Советского Союза. При этом, будучи великолепным профессионалом, о работе своей почти никогда не рассказывал и своего мнения о происходящих событиях не высказывал. Но, по-моему, их с отцом взгляды на многие проблемы полностью совпадали, хотя и редко обсуждались вслух. То, что не говорилось, каждый понимал по незначительному жесту, взгляду, интонации другого, и, мне кажется, это духовное родство их обоих завораживало, они очень комфортно чувствовали себя друг с другом. Проработав в ООН в заключительный период своей карьеры, Виктор Михайлович вернулся в Россию и написал замечательные воспоминания – ведь он был личным переводчиком всех советских генсеков – от Н. С. Хрущёва до М. С. Горбачёва, близко общался с такими известными государственными деятелями как А. А. Громыко, А. Н. Косыгин, многими выдающимися политиками мира. Но и в этих воспоминаниях он остался верен своему профессионализму, не выдал ни одной тайны, не опустился до анекдотов и сплетен. Вот этим профессионализмом папа в особенности восхищался.
Уже в более поздний период жизни, когда новых друзей приобретать сложно, отец очень близко подружился с Сергеем Николаевичем Красавченко, замечательным российским интеллигентом, экономистом, который в девяностые на волне демократических преобразований попал во власть. Власть эту отец недолюбливал, так как не мог не видеть беспредел, творившийся вокруг, но с Красавченко, кристально честным и порядочным человеком, не стремившимся извлечь из своего положения никаких личных выгод, они были «одной крови». В какой-то период Сергей Николаевич был первым заместителем главы администрации Президента России, и самим своим фактом существования в этой администрации внушал надежду, что новое российское государство может стать лучше, чем оно было (и чем оно, к сожалению, стало). Отец c восторгом рассказывал мне о Красавченко задолго до того, как я с ним познакомился, и, как всегда, был прав – друзья проявляются не только тогда, когда ты можешь это оценить, но и тогда, когда ты уходишь. Из всех папиных друзей после его смерти Сергей Николаевич, пожалуй, оказался самым внимательным к моей маме, хотя всем им огромное спасибо за то, что маму не забывают и хранят память об отце.
В последние годы жизни папа подружился со своим водителем Сашей, который возил его более десятка лет. Саша старше меня лет на десять. По возрасту папа ему почти годился в отцы, и относился к нему немного по-отечески, беспокоился o его делах, знал всё о его семье, внучках, болячках, радостях и печалях. И Саша относился к отцу почти по-сыновьи: переживал о его здоровье, всячески опекал, оберегал, не давал поднимать тяжести, помогал с покупками. Были у них свои тайны – казалось, обычное дело – большой начальник и его водитель, ан нет, отношения эти были на равных. Нередко Саша оставался на даче поужинать, пообщаться с гостями, в той же компании, в которой собирались и другие папины друзья. Был у папы до Саши другой водитель, но никаких таких близких отношений с ним не сложилось, а с Сашей они были родственные души – время в конце девяностых – начале двухтысячных было непростое, напряжение психологическое для всех огромное, вокруг творились всякие безобразия – и оценки событий у академика и его шофера во многом совпадали – иногда останавливали они машину в чистом поле – доставал Саша припасенную флягу и наливал отцу заветную рюмку, а сам за рулем, конечно же, никогда не пил. А один раз, зная, что Сашин отец приехал издалека, и что Саша по этому поводу очень волновался и радовался, заехал мой отец к Саше домой и посидели они втроем крепко. В те годы я был очень далеко, родных братьев и сестер у меня нет, но чувствовал себя я легче, зная, что Саша был рядом с моими родителями.
Многих папиных друзей я никогда не знал, а о многих, вероятно, и не слышал, так как они общались либо когда я был слишком маленький, либо вне дома. Но о некоторых папа мне упоминал. Так он рассказывал, что крепко подружился в Коктебеле с Вилем Липатовым, известным советским писателем, написавшем, в частности, книгу об алкоголизме «Серая мышь», а также повесть о деревенском милиционере, Анискине, по которой был снят популярный в Советском Союзе фильм. Липатов был старше отца на семь лет и занимал то время достаточно высокий пост секретаря правления Союза писателей. К сожалению, он страдал алкоголизмом, безуспешно лечился и исключительно рано умер в возрасте всего 52 лет. Отец рассказывал, что поначалу Виль, у которого был непростой характер, отнесся к нему свысока, почти как к мальчишке, но потом проникся, сдружился и общался с ним на равных. Ясно было, что отец говорил об этом если не с гордостью, то с явным удовлетворением. Я долго пытался понять, почему он вообще счел нужным мне это рассказать, и недавно, кажется, понял, когда посмотрел биографию Виля. Липатов прошел совсем другой жизненный путь, чем отец. Родился в Чите, вырос в далекой сибирской деревне, закончил Томский педагогический институт и начал карьеру в небольшой областной газете. Путь этот и опыт, составлявший основу его творчества, могли представляться более «настоящими», чем жизнь московского интеллигента. Однако они сошлись на равных, без фальши, видимо, на основе разделяемых обоими человеческих ценностей и одновременно мощи своих характеров. Часто, когда я встречал самых разных людей, и они говорили мне замечательные, искренние слова об отце, я ничуть не удивлялся, откуда это взялось, так как умел мой отец глубоко чувствовать и любить в людях самое главное, настоящее, и люди эти тоже видели настоящие, близкие им по духу качества моего отца и запоминали их на всю жизнь.
Много лет спустя, вспоминая отца, один из папиных друзей молодости художник Борис Мессерер сказал о нём – «богемный академик». Среди папиных хороших знакомых и друзей было немало людей искусства, причем очень талантливых и известных. И было это не потому, что папа стремился в их круг, а потому, что, случайно по жизни оказавшись в их окружении, он умел очень тонко чувствовать и ценить разнообразные грани их таланта, и они, видимо, тоже чувствовали в нем творческое и артистическое начало, которое они не ожидали встретить у ученого. Конечно, во многом, особенно поначалу, это общение было связано с жизнью в доме Большого театра, друзьями и компаниями, с которыми папа познакомился через маму. Иногда комбинации получались совсем фантасмагорические. Например, однажды отец привез к нам домой на Ломоносовский проспект балетмейстера Ю. Н. Григоровича вместе с каким-то милицейским генералом, и сидели они до утра, слушая песни Окуджавы и Высоцкого, по-моему, к большому неудовольствию мамы, которая, конечно, хотела спать. И с Высоцким они пересеклись то ли в Каретном ряду в доме маминой балетной подруги Лили Шейн, то ли у Левона Кочаряна на Большой Каретной, которую, вместе с Левоном Высоцкий увековечил в своей песне. И хотя общение это было короткое, оно тоже было настоящим и, по воспоминаниям отца, взаимно светлым. Песни Высоцкого отец обожал, постоянно слушал, но никогда не пытался петь, так как воспроизвести манеру Высоцкого было невозможно, но зато он любил и красиво пел песни Вертинского и Окуджавы. Мне кажется, достаточно близко дружил отец и с Юрием Визбором, талантливым бардом, поэтом и актером, запомнившимся мне по роли Мартина Бормана в эпохальном фильме «Семнадцать мгновений весны». Было это в 80-е годы в какой-то другой жизни и компании, которую я почти не знал, но в которую входил папин ученик и друг Владимир Торчилин, упомянувший тот период в своих воспоминаниях о папе. Приносил папа кассеты с домашними записями Визбора, и слушали мы его песни: «Милая моя...», «Ты у меня одна»... Тогда эти песни мне не очень были близки, а сейчас, когда мне уже 50, стали они резонировать и в моей душе.
А вот с замечательным поэтом Е. А. Евтушенко, первым мужем Беллы Ахмадулиной, отношения у отца как-то не сложились. Когда-то давно, кажется, в Коктебеле на шашлыках у академика Микулина, отец и Евтушенко сильно повздорили. Много лет спустя отец со смехом это вспоминал, говорил, что, обидевшись, Евтушенко изобразил его в одном стихотворении под видом «доцентика химии». Я недавно разыскал это стихотворение, безусловно, талантливое, и оно мне очень понравилось. В нем Евтушенко описывал выдуманную историю о том, как четверо мужчин и одна девушка, оказались вместе в лодке в бушующем море, которое стало их уносить. Мужчины испугались:
Доцентик химии
под ливнем плещущим
так прячет
хилые
свои плечики.
Король пинг-понга
в техасских джинсах
вдруг,
как поповна,
крестясь,
ложится..
А девушка села за весла, и стала грести и своим примером воодушевила струсивших мужчин:
Уже не барышней,
кисейной,
чопорной, –
доцентик
баночкой
полез вычёрпывать.
Король пинг-понга
под рёв неистовый
вдруг стал
приподнято
свой «рок» насвистывать.
Отец, наверное, не помнил содержание этого стихотворения. А я, прочитав, поразился, насколько поэт угадал реальную ситуацию, случившуюся много лет спустя. Предсказал, как любил говорить отец, «с точностью до знака». Дело было не на теплом Черном, а на холодном Белом море. В лодке были С. А. Аржаков, отец и моторист – местный житель, помор. Мотор сломался, их стало уносить течением в открытое море, помор, отчаявшись, лег на дно лодки, а отец с Сергеем Алексеевичем сели за весла, и, стирая кожу в кровь до мяса, гребли вдвоем, пока не выгребли на берег, спася себя и помора заодно. Отец очень гордился этой историей, рассказывал её многим, как пример товарищества, и понимали её, как следует из воспоминаний американского ученого Криса Матиашевского, люди самого разного происхождения. (3) Есть в мужской дружбе какой-то старинный, возможно, первобытный элемент, когда наши предки – охотники или воины – стояли перед смертельной опасностью плечом к плечу и вместе побеждали смерть, или смерть побеждала их. Вот такое понимание дружбы прекрасно и универсально объединяет всех нас как на русской земле, так и за её пределами, и было оно моему отцу глубоко присуще. И, казалось, всю жизнь он готов был встать и всегда вставал на защиту товарища, не думая о себе, и, поэтому, другом он был замечательным, просто необыкновенным.
(1) Медицинская биофизика. Биологические испытания химических соединений. М.: Медицина. 2005.
(2) Вообще говоря, по своему опыту я знаю, что новые лекарства делать довольно трудно. Представляю как бы расстроился этот уважаемый государственный деятель, если бы его попросили «проконтролировать» современные американские фармацевтические корпорации, где затраты несоизмеримо больше, а результаты не намного более убедительны.
(3) K. Matyjaszewski In Memoriam, в кн: Академик Виктор Александрович Кабанов. Человек, ученый, эпоха / Составитель проф. А.В. Кабанов. — Москва: Физматлит, 2014. — 275 с. + 48 с. вклейка с. — ISBN ISBN978-5-9221-1537-7
Глава из "Повести о Настоящем Отце"
(Впервые опубликована в книге: Академик Виктор Александрович Кабанов. Человек, ученый, эпоха / Составитель проф. А.В. Кабанов. — Москва: Физматлит, 2014. — 275 с. + 48 с. вклейка с. — ISBN ISBN978-5-9221-1537-7)
На фоторграфии: Лауреаты Ленинской премии 1980 г. Справа налево - В. А. Кабанов, В. И. Гольданский, Н. С. Ениколопов и А. Д. Абкин собрались дома у А. Д. Абкина в день присуждения премии.