События, о которых пойдёт речь... Интересно сколько рассказов начиналось с этих слов? В общем, события были. Имели место, так сказать.
— гулко запело в полупустом зале аэропорта. Судя по слабому шевелению в зале, на этот рейс пассажиров было немного. Похоже этой ночью никто не хотел лететь в неведомую «немоскву». Да и в Москву, не очень-то рвались. Машин такси на выходе тоже было, не так чтобы очень много, но они были. Я, практически единственный пассажир.
- Вот если предположить, что мы не одиноки во вселенной? — весомо начал свой монолог пожилой таксист. Таксисты это умеют. Они начинают говорить так, словно это продолжение давнишнего разговора, который и не прерывался. Может для таксистов он, действительно не прерывается? — подумал я-пассажир — Люди садятся, едут, расплачиваются, выходят, садятся следующие, а на разговор это никак не влияет. По сути, водитель ведёт бесконечный монолог, в котором пассажиру отводится роль бесправного слушателя или в лучшем случае свидетеля, который безропотно подтверждает умозаключения, к которым приходит таксист.
Выезд из двора. Поверните на лево. Через сто метров держитесь правее.
Хотя — нет. Есть и другой тип водителей, они умеют слушать и дают выговориться пассажиру. По окончанию поездки они расстаются. Пассажир довольный тем, что выговорился, а таксист... Вот интересно, а они вообще-то слушают? Думаю, что у них должна быть какая-нибудь профессиональная аберрация сознания. Что-то типа выключателя, как только начинает звучать голос пассажира. Да и то, верно. Если вникать во все хитросплетения человеческих судеб, о которых им приходится выслушивать за время поездки, это же, наверное, можно сойти с ума. Скорее всего у них есть прививка профессионального цинизма, как у врачей или официантов. У тех, чья профессия заставляет ежедневно контактировать с огромным количеством людей. Но, мне, слава Богу, сегодня достался таксист-говорун, так что можно и помолчать.
Через сто пятьдесят метров поверните налево.
Прилетать последним рейсом очень удобно. Во-первых, всегда есть свободное такси. Этот аргумент застрял в памяти ещё с советских времён, а во-вторых, в городе уже схлынули пробки. А вот это уже аргумент новейшего времени.
- А, вот вы зря хмыкаете — вдруг донеслось откуда-то — хотите я вам расскажу, что тут со мной давеча приключилось?
"Ага, это водитель со стажем. Давеча — слово-то какое — старорежимное. Интересно, а разве я хмыкал?" — Подумал я, но вслух только сказал:
- Да, очень интересно было бы послушать.
- Получил я заказ. Тоже, ночью. Приезжаю, а там уже полиция, скорая. Прямо у этого дома. Всё оцепили — не пройти, ни проехать. Вот тебе и заказ, думаю. Ну, раз уж приехал, так хоть полюбопытствовать что там, да как? Надо сказать, что дом этот маленький такой по сравнению с громадинами современными. Я подхожу к оцеплению. Так, мол, и так, говорю — Я заказан по этому адресу, всё чин-чинарём, клиент ждёт — А чего тут? Послали меня. Сопляк в форме.
Через триста метров держитесь правее.
Говорит: «Иди мужик, не до тебя здесь». Вот, думаю, скотина какая. Обида меня такая взяла. Двинулся было дальше, хотел начальство его найти, да указать на салажонка. Сделал ещё пару шагов во двор, а тут свет выключили. Во всём районе. Не видно ни зги, только полыхает где-то. Пожар что-ли? И грохот какой-то, а вокруг никого. Голосов не слышно. Вот, думаю, как они нужны, так сразу снялись. Где эти из оцепления? Там дворик такой небольшой, думаю, сейчас потихоньку пройду и тут натыкаюсь на что-то железное. Хорошо у меня фонарик в телефон встроен. Я вспомнил, из кармана его достаю, включаю. Вдруг слышу — «Мужчина, вы с фонариком посветите мне, а то никак не найду».
Держитесь правее. Выезд на магистраль.
Пожалуйста, говорю. Смотрю, там женщина возится с сумкой хозяйственной, а в ней что-то позвякивает. Смотрю, а она большую такую бутылку в неё запихивает. Видать в темноте зацепилась, да и выронила. Говорю: хорошо, что земля, а не асфальт. Всё бы побила. Никак к празднику готовимся? Она так суетливо прикрыла сумку, зыркнула глазищами. Говорит: Какой уж тут праздник. С фабрики после смены в лабаз забежала, вон на набережной, а там уже ничего. Всё раскупили. Пусто. А у меня детей двое. Чем кормить завтра буду. Я в слёзы, а там продавец, толстый такой дядька, сжалился, да и продал две бутылки Кагора. Добрая душа. Видать для себя оставлял. Может у соседей вино поменяю на что-то.
Я говорю ей: так, а что, ночных магазинов у вас в районе нет? Супермаркет какой-нибудь? Давайте, я на такси, живо сгоняем? У меня заказ сюда был, да похоже, накрылся.
Она дико так на меня взглянула, говорит: А ну, гаси фонарь, а то неровен час патруль. Я дальше сама, спасибо. И в подъезд шмыгнула. Ладно, говорю я ей, давайте посвечу, а то у вас тут в районе весь свет вырубили. Авария что-ли какая?
А, она вдруг так жёстко, как волчица, поворачивается: только попробуй, гад. Не подходи. У меня нож. Живо порежу и мне ничего не будет.
И точно, что-то блеснуло. Я аж опешил. Да ты что, дура что-ли? Ты чего удумала? Иди, говорю, нужна ты мне со своим кагором!
Только сейчас заметил, что у неё через плечо висит сумка для противогаза. Брезентовая такая. Ей Богу. И глаза эти. Блестят. Я ещё подумал, — точно чокнутая.
Вдруг рядом что-то как рвануло, зашаталось. Всё вспышкой осветило. Смотрю, в небе прожектор какой-то включили. Я оглянулся, а тут взрыв. Совсем рядом.
Я когда очнулся. Рядом со мной этот, щегол суетится, который меня не пропускал. Перед кем-то оправдывается. Ещё какие-то люди. Врач в нос нашатырь суёт. Говорят, что я в обморок упал. Отродясь не падал, а тут на тебе. Может и так.
Только помню, когда вспышкой осветило, там всё вдруг видно стало. Весь двор. Мешки какие-то рядами уложены. Ёж противотанковый из рельсов сваренный. Как в фильмах про войну, видал такие? Только эти были новенькие, не крашенные. Смотрю, а их тут много. Поблескивают. А главное — на стене плакат. «Родина мать зовёт». Здоровый такой. И надпись трафаретом на стене, как на Невском: «Граждане. При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна».
Ближайший манёвр через семь километров.
Он помолчал.
- Мне мужики потом говорят, — Там, наверное, кино снимали. Может и так.
Он опять помолчал, а потом сказал тоскливо, — Может и правда - кино снимали. Только я на следующий день туда специально поехал. Нет там ничего. А было. И плакат во всю стену и трафарет. Ещё все стёкла заклеена были крестами, они что их за ночь отскребли? А, главное женщина эта вроде и не старая была, а одета как-то... Так даже старухи не ходят сейчас. Серый платок крест-накрест на теле, поверх пальто, как на старых фотографиях.
Я помню такую фотографию. Большой, серый Оренбургский пуховый платок на плечах. Поверх черного пальто, крестом завязан на груди женщины. Такой же платок на голове. Противогаз через плечо.
Огромные от голода глаза.
Наверняка я что-то напутал или не так запомнил. Прости меня, бабушка.
Бабушка.
Она родилась 1906 году, а может быть в 1905. Какая-то история с получением паспорта. Бабушке нужно было то ли прибавить себе один год, то ли убавить. Сейчас это не важно. Была ещё её мама, её старший брат и уже её, очень любимая бабушка. Получается это моя прапрабабушка. Про её отца, моего прадеда, не очень помню. Помню, что он очень рано умер. Знаю только, что он прятал на болоте, в сундучке, какие-то книжки. Бабушка думала, что революционную литературу. Говорила, что-то про старосту, который следил за ним. Не помню.
Жили дружно. Была крепкая, крестьянская семья. Яблоки зимой хранили в амбаре, закопанными в зерне. Яблоки те лежали до весны. Когда доставали их посреди зимы, были холодными и удивительно сочными. Вкуснее ничего не было.
Вот такие яркие, мои, воспоминания о её детстве. Всё, что она рассказывала я слушал до пятого класса. Потом своя жизнь заполнила всё время. Стало не до чужих воспоминаний. А жаль.
Ещё у неё были дядя, тётя. Дядя был коммивояжёром. Сильный и смелый человек. Ездил по деревням и городкам с какими-то образцами. Почему-то я думаю с образцами тканей. Не знаю.
Всякое случалось. Бабушкин дядя возил с собой револьвер. Однажды зимой, на него напали разбойники.
- Решили, наверное, что у него в чемодане деньжищи, а там только образцы. Полный чемодан – говорила бабушка.
Дядя долго отбивался. Спасла толстая шуба. Нанятый крестьянин-возчик его бросил и уехал. Возможно, он и сам был связан с разбойниками. Но он выжил. В конце концов, его избитого нашли посреди зимнего леса, проезжавшие мимо люди. Спасителями оказалась зажиточная семья. Киевские евреи. Откуда-то ехали отец и дочь. Дядю выходили. Болел дядя долго. Вроде бы всю зиму. Всё это время они за ним ухаживали. В благодарность он женился на дочери своего спасителя. Так говорила бабушка. Когда и как умер бабушкин дядя, я не помню, но уже позднее, после революции, бабушка ещё совсем девочкой, приехала к нему в Киев. Какое-то время работала в еврейской семье в услужении по дому. Там она научилась очень вкусно готовить рыбу и ещё очень много всяких вкусных вещей. Я пробовал рыбу по тем рецептам. Она иногда мне готовила. Было вкусно, хотя лет до пятнадцати я рыбу не любил и почти не ел.
Тётка была «певичкой». Что это значило в бабушкином понимании этого слова, не очень понятно. Но даже по прошествии многих лет бабушка говорила о ней неохотно и глухо. Сведения о тётке выдавливались крохами, случайными эпизодами. С перерывами по многу лет. Видимо она олицетворяла в глазах бабушки распутство, легкомыслие и позор семьи. Судьба же тётки достаточно любопытна. Как уж она стада певичкой и какой, я не знаю, но в молодости у неё был роман со студентом «путейцем», как говорила бабушка, - в тужурке и фуражке ходил. Откуда она могла это знать? Потом их пути разошлись, но любили они друг друга по-прежнему. Потом была ещё встреча в Петрограде, но они оба уже были не свободны. Он – женат, а про тётю не знаю. Вроде тоже. Затем революция. Тётка оказалась на Украине. Где их пути опять случайно пересеклись. Любовь, подогретая экстремальными обстоятельствами, вспыхнула с новой силой. Но на тот момент, они уже были совершенно свободными. Он собирался эмигрировать, что и сделал вместе с тёткой. В Америку.
- Аэропланы строил, - сказала бабушка.
Тогда я не обратил на это внимания, только удивился - "путеец", он вроде должен железнодорожными делами заниматься. Решил, что бабушка напутала.
Через много лет я прочитал краткую биографическую справку Игоря Сикорского, и она мне живо напомнила бабушкины рассказы о своей тётке. Был ли, на самом деле, её возлюбленным именно Игорь Сикорский — доподлинно мне не известно. К сожалению, фамилию тётки бабушка не называла, а я и не интересовался. Да и имени её я не знаю. Вроде – Анна, может Елизавета.
Знаю только, что сразу после Великой Отечественной Войны, тётка из Америки присылала запросы в родную деревню. По-моему – Застенье, называлась деревня. Смоленской губернии. Тётка пыталась найти родственников. Помочь. Кого-то вызывали в органы, допрашивали. Кажется двоюродного брата моей бабушки. От страха, от американки отказались. Больше запросов не было. Бабушка сама об этом узнала через много лет. Уже живя в Ленинграде. Ездила на родину, уже с моей мамой, и узнала. Обижалась:
- Ну и дураки. Подумаешь, надо было не отказываться. Глядишь, и прислала бы чего. Время-то тяжёлое было. Любая мелочь в радость, ничего же не было. А она, наверняка богатая.
Но говорила это как-то неуверенно. Без обиды.
- А, она богатая? – спрашивал я.
- В Америке? Конечно богатая! – уверенно отвечала бабушка – сейчас-то уж, наверное, померла.
Бабушкин брат погиб в Гражданскую войну. Служил в армии Будённого. Бабушка всегда плакала, когда смотрела «Семнадцать мгновений весны». Табаков - Шеленберг очень напоминал ей брата. Говорила, что вылитый братец. Мне было обидно, что не Штирлиц. Он приезжал в отпуск на небольшой, мохнатой, монгольской лошадке. Лошадка аккуратно ела хлеб из рук, а во время боя кусала лошадей противника. А, однажды вытащила с поля боя раненого брата за шиворот. Во время боя он упал и лежал без сознания. Лошадка к нему вернулась. Нашла в степи. Вылизывала лицо, а когда он очнулся – взяла зубами за воротник и потащила. Говорят, очень долго тащила. Когда пришло известие о гибели брата, бабушкина мама от тоски сошла с ума. Всё ходила к воротам встречать Ваню. И вскорости умерла от воспаления лёгких. Потом умерла и бабушка моей бабушки. Вот после этого она и уехала к дяде в Киев. Ей было тогда четырнадцать лет.
Потом каким-то образом она попала в Ленинград и поступила на прядильную фабрику «Возрождение». Или она тогда по-другому называлась, не помню. Училась на рабфаке. До сих пор не знаю, что это такое. Была прядильщицей, телефонисткой, охранницей и Бог знает кем ещё. И всё это на одном предприятии. Оттуда она и ушла на пенсию. Первый муж бабушки тоже работал на фабрике. Кажется начальником цеха. Его убили в 34-м. Про него я почти ничего не помню. Знаю, что столкнули с трамвая, прямо под колёса.
- Может и нарочно – говорила бабушка, — он ведь партейный был. Дело тёмное. Тогда время, знаешь, такое было.
Бабушка осталась одна, с ребёнком на руках – моим дядей. Похоронила бабушка первого, а потом и второго мужа, моего деда, в одной могилке. Конечно, с огромной разницей. Через много лет.
Потом из армии пришёл мой дед. Приехал в Ленинград. Устроился на фабрику. Влюбился в мою бабушку. Дед был видный.
Его ведь отговаривали все - говорила бабушка – ну, надо же, какая счастливая - с ребёнком на руках и такого парня отхватила. Везёт же тебе. Завидовали. А, я всё фигу в кармане им сжимала. Вот вам, вот вам. А, чтоб не сглазили – смеялась бабушка.
Дед ушёл на Финскую войну. Забрали прямо с фабрики - с «брони». Там очень плохо шли дела у кадровых войск вот и решили усилить их партийными, опытными и просто более взрослыми. Родилась моя мама в 39-м. В Мае. Только дед вернулся с Финской, бабушку сбил грузовик. Чудом выжила. Был суд. Водителю присудили пожизненно выплачивать бабушке инвалидность. Где-то тот водитель? Пожизненно. Теперь это звучит скорее забавно.
- Был молоденький такой – говорила бабушка – жалко его.
Потом война. Блокада. Дед ушёл на фронт. Попал уже на флот, в морскую пехоту. Был связистом. Бабушка осталась с двумя детьми в городе.
Помню, когда случилась война за Фолклендские острова, Англия воевала с Аргентиной, по телевизору показывали, как провожали английских моряков. Бабушка говорила:
- Вот и английские бабы плачут, как и мы когда-то.
И сама плакала вместе с ними.
Летом, мама была с садиком где-то за городом. С началом войны, их на поезде пытались эвакуировать, но повезли почему-то в сторону Луги. Навстречу войне. Чуть не попали к немцам и чудом, вернулись в город. В Блокаду.
Таксист уже давно ехал молча. Похоже, что его обидело моё молчание. Возможно, он ожидал расспросов или предположений, а может быть просто заново переживал своё приключение. Тогда, для этого ему никто был не нужен. Я не знал, что ему сказать, да и не хотел.
Через пятьсот метров патруль ДПС.
На Арсенальной, в огромной коммуналке жило что-то около двадцати семей. Дети, по-моему, умерли у всех. Только бабушка спасла обоих. Какая-то соседка повесилась даже. Украла карточки у собственной матери. Её мать умирала в соседней комнате. Было слышно, как она плакала. Недолго. Не спасло. Её дети всё равно умерли от голода. Низкий поклон тебе бабушка. И прости меня за всё.
Дед заезжал, но редко. Ему, как семейному шли навстречу. С любой оказией посылали в город. Привозил свой паёк. Менял табак на еду. Сам он не курил. Табак, похоже, был серьёзной валютой. Был дед из крестьянской семьи, из-под Пскова. «Скопские», как тогда говорили.
Маме было два с половиной годика. Вначале её ещё носили в садик, но потом рядом попала бомба и садик закрыли. В садик за мамой ходил на костылях её старший брат - мой дядя. Он в самом начале войны сломал ногу. Скакал в гипсе. Маму взрывом вынесло через окно на улицу. Там он её и нашёл. Лежала и даже не плакала.
Вообще бомбили и обстреливали много и очень опасно. Жили они на Арсенальной улице. Всё рядом: Финляндский вокзал, Металлический завод, Кировский, Арсенал. Тюрьма «Кресты». Сплошные военные цели. Про тюрьму всё удивлялись – зачем её то бомбить? После войны уже узнали, что там тоже было какое-то производство.
- Снаряды вроде делали. Мы об этом и не знали. Всё шпионов опасались, секретность разводили, - говорила бабушка, - а немцам, получается, и так всё было известно.
Фабрика «Возрождение» встала в первые же месяцы войны. Пока ещё на фабрике была вата - шили для фронта телогрейки, рукавицы. Потом вата кончилась. Бабушка, чтобы получать рабочую карточку, дежурила в гражданской обороне, разбирала завалы, рыла окопы, вывозила трупы. Каждый день приходила на фабрику, там давали назначения на работы. Когда приходила домой, её ждал кипяток. Дядя постоянно кипятил воду. Ждали, может быть, что-то принесёт из еды. Она и приносила – половину своего рабочего пайка. Когда делила хлеб, то куски были одинаковыми по размерам, но разными по толщине. Дяде – толще. Мама была маленькая и этого не понимала. Первыми умирали мальчики-подростки, мужчины затем девочки. Последними умирали женщины. Страшная статистика блокады. Бабушка об этом знала. Про это говорили по радио. Даже давали какие-то советы - как выжить. Радио и у нас в доме работало всё время. Блокадная привычка бабушки. И хлеб мы никогда не выбрасывали, хотя покупали всегда с запасом.
Мама, когда ещё могла говорить, как-то сидела за столом. Вдруг протянула руку и пальчиком что-то схватила со скатерти. Отправила в рот:
- Ой, къёшка.
- Цоп, и в рот. Где она там крошку нашла, - вздыхала бабушка. - А, потом уже лежала - совсем не говорила.
Потом дед договорился, и их отправили на большую землю. В эвакуацию, в Мордовию. Но это уже было весной. На корабле. Всю первую, самую страшную зиму, они прожили в Ленинграде.
Так спаслись мои мама и дядя. Так у меня появился шанс появиться на свет.
Когда прибыли на Большую землю, их сразу же стали подкармливать. Ждали полевые кухни. Выдали кашу. Многие умерли, желудок не справлялся. Бабушка плакала, но есть всё сразу не давала.
Дед так и провоевал всю войну на Балтике. Кажется восемь десантов на острова. «За отвагу», если не ошибаюсь, давалась только рядовым, за личный подвиг. Солдатская медаль. Орден «Красной звезды». Много других медалей. В девяносто седьмом, мою квартиру обокрали. Все медали и ордена деда и бабушкины медали - украли. У неё тоже они были. Жалею и очень стыдно.
Бабушка рассказывала, что дед очень не любил Клавдию Ивановну Шульженко. Притворно удивлялась:
– Не знаю, почему он её не любил, она ведь часто бывала в Кронштадте. Говорят, она любила морячков, грешница. Наверное, отказала ему.
Смеялась. Похоже, отголоски каких-то старых сплетен.
Как ни странно, но деда я помню. Что-то огромное наверху. С трудом дотягиваюсь до его мизинца. Толстенный такой палец, а я за него держусь, с трудом обхватив его своей ладошкой. Мы идём гулять. Абсолютно тактильные воспоминания. Бабушка говорила, что дед был высоченный и с большими сильными кистями рук. Вроде у меня большие ладони и рост – в него. Хотя, для маленькой бабушки, наверное, все были высоченные.
Уже в школе, классе в третьем, нам показывали хронику. Я увидел деда в строю моряков. Дома рассказал об этом бабушке. Она сказала:
– Ну, что же, их много снимали, а он видный был. Может, и остался Дмитрий Иванович.
Много позже, готовясь к съёмкам военной картины я пересмотрел невероятное количество военной хроники, но так и не встретил той. Может, ошибся тогда - не знаю.
В Мордовии она сразу же пошла в колхоз работать. Ей выдали коня и телегу. Возила молоко на «сепаратор». Ещё одно слово было мне не очень понятное. Какие-то истории с дезертирами, которые гнались за ней по лесу. Я, помню, спросил тогда:
- А, зачем? Она ответила просто:
- Так съели бы.
Почему-то тогда я даже не сомневался, что съели бы её. Даже нисколько этому не удивлялся. Зимой как-то гнались и волки. Спас конь. Забыл, как его звали. С ним тоже была история. Он был упрямый и никто с ним не мог сладить. Хотели даже вроде забить его. Когда бабушка первый раз его увидела - он не хотел идти. Его палками били подростки. Бабушка заступилась. Подошла, а у него слёзы.
- Упрямится, слёзы градом от боли, а не идёт.
Стала вытирать травой раны на спине. Разговаривать с ним. Что-то типа – как тебе не стыдно, вот какой красавец. И он пошёл с ней. Вот так они и стали работать. Дядя тоже работал. Убирал урожай. Ходил за скотиной. Мама встала на ножки и пошла. Опять заговорила. Они до сих пор помнят несколько мордвинских выражений:
- Акся укэ – денег нет.
Сразу же завели козу. Какие-то очень трогательные слова бабушка говорила про козу. Не помню, а жаль.
Вначале их поселили в заброшенном доме. Несколько семей. Назывался «шайтанов дом». Там хозяин, старик, в революцию повесился, и говорят, ходил по ночам. Чудил. Раскидывал картошку из погреба по ночам. Развалил поленницу дров, да так, что чуть не прибил кого-то. Говорят, его даже видели. В этом доме сначала поселили эвакуированных Москвичей. Они-то же долго не выдержали. Бабушка говорила, что были гордые, работать не хотели. Только продавали вещи, которые привезли с собой. Их не любили. Ночью бабушка проснулась оттого, что кто-то тащил за руку маму. Сонную. Говорит:
- Видела только глазищи огромные в темноте. И тянет.
Бабушка схватила маму и не отпускала. С перепугу вспомнила, как её бабушка молилась. Стала шептать – «Отче наш». Только первую строчку – «Отче наш иже еси на небеси». И так без конца. Маму отпустило. Говорит, засмеялся кто-то, потом сказал:
- А, вспомнила. То-то, же. Твоё счастье.
Бабушка забрала детей, и они съехали к хозяевам. Стали снимать угол. Похоже, после блокады им всё казалось не таким уж и страшным. Смерть перестала быть соседкой.
Вернулись из эвакуации в совершенно пустой дом. Всё деревянное было растащено и сожжено за блокаду. Мебель, полы. К счастью, деда не послали с наступающими войсками. До конца войны он остался служить на Балтике. При любой оказии приезжал в город. Привозил свой паёк, комплекты армейского белья. Из этого шили всю одежду. Меняли на продукты. Я застал ещё алюминиевую ложку с коряво выцарапанной надписью – Архипов. Дедовская, с войны. Вроде бы он сам эту ложку выплавлял. Была ещё ручная машинка для стрижки волос. Немецкая. Опасная бритва – Золинген. В кожухе. Очень острая, но вся зазубренная. Это ещё в школе мама неудачно точила карандаши. Был ещё пистолет. ТТ. Дед привёз с фронта. Когда мама подросла, бабушка заставила деда выкинуть его. Мотивировала тем, что дети обязательно найдут пистолет, и будут неприятности. Дед долго сопротивлялся, но потом сдался. Они пошли гулять на Неву, и по дороге, через каждые метров сто, дед выкидывал в реку какую-нибудь деталь пистолета. Чтоб не нашли, и не собрали. Представляю, как деду было его жалко.
Дядя Слава. Мамин брат.
Дядя всегда очень хорошо учился. Помню в школе, все домашние задания, которые делали уже мы, с двоюродной сестрой - проверял мой дядя. Он пошёл учиться в ФЗО, что-то типа ПТУ. По-моему, после седьмого класса. Пошёл потому, что очень хотелось есть. Бабушка пыталась его отговаривать, но он плакал и говорил, что там дают форму, шинель и полкило каши в день - бесплатно. Это и перевесило всё остальное. Мама стала спортивной, живой девушкой. Играла за школу в волейбол. Есть фотография команды. Крепкие созревшие девицы в майках и трусах. Словно и не было за спиной блокадного голода. Все держались вместе. Дядя до сих пор зовёт маму Лида-корида, а она его Слава-булава. Детские клички.
Дед демобилизовался. Пошёл работать обратно на фабрику. Дед, после смены на фабрике, шёл на стройку. Фабричные строили дом для себя. Народная стройка. Дом стоит до сих пор. Последний дом на Большеохтинском проспекте по чётной стороне. Должны были получить отдельную, трёхкомнатную квартиру, но в одну ночь переделали все списки, переписали ордера. Дали только две комнаты. Получилась опять коммуналка. Дед жутко переживал. Бабушка говорила, что может он из-за этого и умер. Я спорил:
Так у него же рак был. Он от рака умер!
Так, что ж, - уверенно отвечала бабушка, - а, рак-то, отчего?
В новом доме росло уже следующее поколение. Внуки. Я, моя двоюродная сестра Наташка. Ещё соседский мальчишка – тоже Витька. Жили в одной коммуналке. И, все трое, учились в одном первом классе. Было весело. Но, всё это было уже позже. Первая крупная покупка для новой квартиры – чёрные, венские стулья на гнутых ножках. До сих пор они служат. Стоят дома уже у моей дочери. Правнучки моей бабушки. Всё рука не поднимается выкинуть.
Вы прибыли в конечную точку маршрута.
К дому мы подъехали молча.
Не знаю, что на меня нашло: 1941 год, самое начало Блокады. Адрес дома Арсенальная дом 1, он до сих пор не поменялся, а звали её Клавдия Георгиевна. Эта женщина была моя бабушка.
Буквально в последние дни перед началом голода, когда в магазинах уже ничего не было, моя бабушка зашла в Лабаз. Магазин или Ларёк, по-нынешнему. Он стоял на набережной, прямо у «Металлического завода». Темнота, светомаскировка и уже холод. Она зашла туда после смены на фабрике. Полки уже были пустые. Бабушка стала плакаться, что после работы ничего не успела купить, а дома дети. Пожилой продавец сжалился, достал откуда-то и продал ей две большущие бутылки Кагора. Сладкое вино. Церковный Кагор. Я очень хорошо помню этот её рассказ.
«Толстый был такой, — говорила бабушка, — наверное, умер в голод. Толстые, те сразу умирали. Царствие Ему Небесное, хороший человек был».
Позднее это вино спасло им всем жизнь. Низкий поклон этому дядечке. Бабушка вливала вино по чайной ложке каждый день в рот моей маме и дяде. Двухлетняя мама уже умирала от голода. Она лежала и даже почти не говорила. Вино проходило по горлышку.
- Горлышко было совсем прозрачное. Видно насквозь было, как вино идёт – плакала, вспоминая, бабушка – смотрю, сглотнёт, а щёчки чуть и порозовеют. Тем и спасла.
Таксист видимо не ожидал, что я-пассажир выдал ему такой рассказ. Не знаю, что на меня нашло. Я, порылся в кошельке, протянул деньги. Он всё так же молча взял их, повертел в руке. Я сказал, — до свидания, толкнул дверь машины и сделал шаг в темноту. В спину мне прозвучало: Парень. Я обернулся. Таксист смотрел неуверенно: как-то это… Продолжение бы?
Продолжение? Бабушка жила. Жила долго и умерла, от старости. А, продолжение — это, наверное, и есть жизнь. Моя жизнь. ИМ, нечего было оправдывать, а мне есть. Стыдно как-то, иногда. После них очень бывает стыдно. Может продолжение напишут мои внуки?
Надеюсь, ей не будет стыдно за меня.