Вступление
То ли приснилось, то ли привиделось однажды маленькому мальчику полупрозрачное блеклое солнце с северной стороны этого окна. Он как завороженный смотрел на чудо, не в силах оторвать взгляда. Солнце на чисто голубом небе притягивало какой-то непонятной таинственностью, словно мальчик знал, что это видение повториться уже никогда не может, что оно один раз возникает, что от него зависит многое в жизни.
С обратной стороны сияло настоящее жаркое солнце, а он смотрел и смотрел на это необычное…
Шли годы, а мальчик все не забывал чуда. Вспоминая о том далеком дне, он всякий раз спрашивал маму и мудрую бабушку о северном солнце. Но те не верили, смеялись, говорили, что с севера не светит солнце. А мальчик каждый раз вглядывался в небо, но лишь зябко становилось от пустынного безмолвия.
Не помнит он через сколько лет, может вечностей, это волшебство повторилось. Он увидел незаходящее северное солнце за Полярным кругом. Всему было объяснение. Кроме того случая, в детстве.
Он ждал его, просил у взрослых, но они не понимали его, объясняли все по-своему, неинтересно. Теперь он знает, что нет никакого волшебства. Но почему же именно сейчас ему так захотелось вернуться хоть ненадолго к тому окну, когда подоконник едва достигал до подбородка?
Стрелы моего детства
Пахнет кирпичами тёплыми, овчиной разомлевшей и пресными бабкиными пирогами. Ещё темно. В избе, за печкой светит тусклая лампа, вся в бледных крапинках, засиженная с лета надоедливым семейством мух. Бабка грохочет ухватами, катает каток, ворочает чугунки. Спать не хочется. Потягиваюсь, нечаянно задеваю кошку. Та недовольно пятиться. Взгляд у неё обиженный.
– Кыс-кыс… Поди сюда…
Тянусь, хватаю её руками, прижимаю к себе.
Кошка мягкая, воздушная. Ощущаю, как дрожит она, как вместе с дрожью сквозь толщу шёрстки прорываются тонкие сладкие напевы. Неожиданно она выскальзывает. Бабка гремит крышками кастрюлей.
Приходит соседка, тётя Поля. Они долго разговаривают. Разбираю только слова: «Гром её расщапай…» Тётя Поля повторяет их часто. Мне становится страшно. Свисаю с печки, падаю, не удержавшись, сажусь на пол. Голоса пропадают… Я выбегаю в прихожую, шлёпая босыми пятками. Бабка и тётя Поля смотрят на меня внимательно. А из угла под потолком – лик печальных икон, еле освещаемый крохотным огоньком лампадки. Бабка говорила, что крещение начинается.
– Куды ты так рано встал? Токма светать начинает. Приляг, поспи ещё маленько, милок...
Но мне спать не хочется. На групке поёт чайник, изредка выбрасывая воду, которая сразу же вспенивается и исчезает. Плита раскалилась докрасна. Под ней шумят с потрескиванием дрова, шумят и сухо рушатся. Сижу на корточках, смотрю в поддувало, как падают красные угольки. Их уже целая горка скопилась. Падают – ещё горят, а потом темнеют, покрываются слоем пепла. У печки мусор разный в кучку сметён. Достаю лучинку и толкаю в угольки. Она сразу вспыхивает, от этого угольки ещё темнее кажутся. Подходит бабушка.
– На, надень носочки, тёпленькие, из печурки прямо…
Не дожидаясь, она натягивает их мне на ноги, приговаривая:
– Ах, замёрзли совсем, ледышки, прямо как у лягушки…
Тётя Поля уходит. А мы садимся пить горячий компот. Бабка за столом. Я – на табуретке у окошка.
Так мне больше нравится.
Утро пробивается синим светом сквозь морозный налёт на стёклах. Я проплавляю пальцем пятачки в наросте льда. Палец замерзает. А в маленькие оконца видны сугробы по обе стороны от дороги, маслянистый след на ней самой, наезженный колхозными санями. От окна тянет морозом, когда припадаешь к «пятачку». Бабка вкусно отхлёбывает из кружки. После каждого глотка она крякает с удовольствием и снова громко дует. Я стараюсь пить, как она. Но у меня ещё не получается так здорово. Этот компот братишка мой двоюродный, Серёжка прислал из далёкого Ашхабада. У нас летом такие ягоды не растут: большие и вкусные. У нас холоднее и поэтому только терновник и вишня, кислые. Зато душистые они – так говорит бабушка. А мне Серёжкины ягоды нравятся больше. Они сладкие и жёлтые. Положишь в чайник, и компот получается солнечный и лучистый, как сам Ашхабад! Об этом и Серёжка всегда говорит, когда приезжает со своей мамой, папой и сестрой на лето.
– Видать, пора курушек кормить. Пойдём со мной, миленький… Али не хочешь? – говорит бабушка.
Я с радостью бегу за ней.
Мороз прихватил дыхание ещё в сенях. А из бабкиной кастрюли, в которой она несла перемятые хлеб с картошкой, повалил мохнатый пар…
Снег розовый с голубым вперемежку.
– Мороз-то, какой! Кур теперь с насеста не сгонишь, кабы не замёрзли родименькие…
Но меня куры не интересовали. Они все глупые и нахальные, так и суют свой нос везде, а ещё дерутся друг с другом.
Незаметно вспоминаю лето, соседских ребятишек. Как завидовали они мне, что у меня был самый лучший лук! Я из него дальше всех стрелял. А лук этот сделал мне дед Макар, строгий и грозный, который через дорогу живёт. А бабка говорит, что он детей очень любит. А своих у него нету.
– Ба, дай мне лук! – прошу я.
– Какой, милок?
– Ну, летом я стрелял из него. Ну, помнишь, мне дед Макар сделал…
– Почто, он тебе?
– Ну, дай, ба, стрелять буду…
– Вот настырный! – говорит бабушка и тихо добавляет, – я, уж, припамятывала, где он…
Она идёт в сени, приносит мне его вместе со стрелами. Недолго стоит в раздумье, потом отходит.
А мне этого и надо. Я думаю о луке.
…Вот он мой хорошенький. Запылился… Тетива всё также гудит. Куда же мне стрелять? Везде сугробы огромные, выше меня.
Вспоминаю сказку про Жар-птицу… Её бабушка рассказывала мне на ночь. А если птица называется – «жар», то жить должна в такой мороз на солнце, значит подстрелить её надо попытаться.
Солнце яркое над огородом. Снег искрится разноцветно. Голова кружится после избы, и дыхание проглотил. Пока заряжал первую стрелу, варежку, как назло, где-то потерял. Оттягиваю тетиву назад, сколько могу, мечусь, чуть ниже солнца… Слёзы ручьем заливают глаза. Дыхание сводит от мороза. На солнце что-то плавает из стороны в сторону. Должно быть, Жар-птица, думаю я. Тетива гудит. А стрела улетает. В глазах – темно. Щеки от слёз прихватило морозом. Руку, на которой варежки нет, сводит…
Заряжаю вторую стрелу. Мечусь. Тяну тетиву изо всех сил. Только меньше стараюсь смотреть на солнце. Оно уже чёрным начинает казаться. И эта стрела улетает. А за ней третья, последняя. Руки уже обе закоченели. Перед глазами круги разноцветные.
Стою в растерянности. Может, уже подстрелил Жар-птицу, и она валяется где-то в сугробе и плавит снег своим жаром? Шагаю вперёд, но проваливаюсь в сугробе по самый пупок. Дальше уже совсем не знаю, что делать.
Бабушка на помощь спешит. Только руками всплеснула на пороге. Я в сугробе сижу, и плакать готов.
– Ба-а, я в Жар-птицу стрелял! – Стрелы все улетели...
– Куды ж ты стрелял, родименький?
– Вон туда, – показываю я на солнце, закрыв глаза.
– Господь с тобой! – прошептала она. – Ну, давай их искать.
Она вытягивает меня из снега.
Стрела оказались совсем недалеко, в соседнем сугробе у погреба.
Чуть не утонули… Надо же так, – удивляется бабушка, – в пятачке уместятся… Друг в дружку почти вошли… Все рядышком… Ну на, миленький, бери свои стрелы…
– Ба, а как же теперь Жар-птица?
Бабушка остановилась, посмотрела на меня и сказала:
– Ничего, вырастишь – попадёшь тады и в Жар-птицу.
Она схватила меня за руку, потащила в избу.
– У тебя уже щёки побелели! Что мне с тобой делать, горе моё. Дай-ка, я их снегом потру…
– А-а-а, – заплакал я.
Бабка усмехнулась: тоже мне, стреляльщик. И потянула за руку в горячую избу.