ЧЕРТИ И АНГЕЛЫ СЕРГЕЯ ЕСЕНИНА
Официальный советский миф о Есенине был приблизительно таким: лирический самородок из крестьян не сумел до конца разобраться в преимуществах новой действительности и, вконец заблудившись в ней и любовных романах, свел счеты с жизнью…
С другой стороны существовала критическая оценка его жизни и творчества русским зарубежьем, в частности, Владислав Ходасевич полагал «горькой ошибкой» и «завязкой трагедии» Есенина то, что воспевая Русь, Расею, Руссию, Инонию, даже СССР, не сумел разглядеть он за ними собственно Россию.
Теперь, с переменой общественно-исторического фона в самой России появляются возможности новых трактовок есенинской судьбы. Одним кажется, что причина его скандальной славы в подстрекателях-инородцах, захвативших в то время государственную власть (Ст. и Сер. Куняевы), а кто-то видит главную причину внутреннего конфликта в унаследованной от предков по материнской линии шизоидной психопатии и вообще объясняет само наличие дара психоаналитически (Александр Лукьянов).
Как бы то ни было, в народе Есенина продолжают любить, и это понятно. Уже ко времени своей гибели был он одним из самых популярных и читаемых поэтов России. Объясняется это тематической и образной общедоступностью, непосредственным обращением к национальным чувствам читателя, лирической силой и песенной музыкальностью есенинского стиха, «находивших почти одинаковый отклик и у искушенных знатоков, и у обычного читателя, и даже среди преступного мира» (Б. Большун).
Прежде всего – это был звонко и узнаваемо-убедительно поставленный голос, звучащий из самых недр этнической России. Уже два первых есенинских сборника – «Радуница» и «Голубень» – неподдельно самобытны, а художественные ощущения их лирического героя вполне зрелы. Когда читаешь стихотворение, посвященное то ли некогда любимой девушке, то ли юношеской грезе – «Зерна глаз твоих осыпались, завяли,/ Имя тонкое растаяло как звук…» – невольно приходит на память имя «Навна», персонифицированный образ Руси, созданный духовидческим воображением другого великого россиянина – Даниила Андреева. Совсем по-иному притягательны строки о той же национально-стихийной сущности: «Неизреченностью животной/ Напоены твои холмы». Да, в русской поэзии именно Есенину дано было первенство одухотворения животного мира, только он мог сказать о корове, обреченной на убой: «Снится ей белая роща/ И травяные луга». А вот еще один образ (имаж!), оживляющий стихию древесную: «Изба-старуха челюстью порога/ Жует пахучий мякиш тишины». В «Преображении» явственно слышен крик о грядущей вселенской катастрофе: «Ей, Господи, Царю мой! Дьяволы на руках укачали землю». Но в знаменитом цикле «Инония» уже у самого Есенина прорвется космическое богохульство и прозвучат исполненные разрушительного смысла пророчества. Все это шло вперемешку с явными поползновениями осмыслить свое место среди «вселенского братства людей» («Иорданская голубица»). Потом снова будут и будут метания – от чисто религиозных прорывов души до полного нигилизма. А последние строки «Сельского часослова» знаменательны судорожной попыткой как-то примирить старое и вечное с новым:
Кто-то учит нас и просит
Постигать и мерить.
Не губить пришли мы в мире,
А любить и верить!
Наконец в 1920 году «последний поэт деревни», оглянувшись на пройденное, как бы еще раз спохватывается:
Где ты, где, моя тихая радость,
Все любя, ничего не желать?
И тут как не вспомнить, что в 1915 году, еще в «Радунице», тогдашний есенинский взрыв навстречу родной природе пронзило такое вот предчувствие:
Все встречаю, все приемлю,
Рад и счастлив душу вынуть.
Я пришел на эту землю,
Чтоб скорей ее покинуть.
Говоря о поэте, как о «существе бессознательном», обыкновенно забывают о нюансах. Эти известные слова А. Франса, сказанные применительно к П. Верлену, вернее всего относить к сфере интуитивного творческого процесса. Однако нельзя бессознательно (подсознательно или несознательно) воспринимать «заботы суетного света». А уж как к ним относиться – ревностно принимать участие или по возможности отлынивать, в глазах толпы слывя гордым изгнанником, а то и просто мизантропом – дело его ума и совести.
Девятнадцатилетний Сергей Есенин (выходец из с. Константиново Рязанской губ.) по прибытии в Санкт-Петербург в 1915 году рядится в эстрадно-маскарадный костюм «пейзанина», используя это для вполне сознательных, практических целей. Между тем, простачком он к тому времени отнюдь не был – окончил две школы – земскую и учительскую, и некоторое время проучился в московском частном университете. В дальнейшем, уже отбросив амплуа «рязанского Леля», в период дружбы с Мариенгофом и принадлежности к «Ордену имажинистов», а в особенности в зарубежных поездках – он с таким же тщанием будет копировать «всю несложную мудрость внешнего дендизма» (С. Городецкий). Наконец, нежной душой его завладевает настоящий демон погони за славой и саморекламной шумихи. Есенин начинает навязчиво примерять на себя одеяния первого поэта России (в последние годы он буквально появлялся в цилиндре и пелерине а-ля Пушкин). Со славолюбием во многом связаны и две последние его женитьбы – на знаменитой «босоножке» Айседоре Дункан и внучке первого русского классика Софье Толстой (все это подтверждено документально во многих отзывах современников). Результат известен: в Европе и Америке без конца скандалившего Есенина воспринимали как экзотического молодого мужа стареющей танцовщицы, а общий кров с Толстой оказался домом-музеем ее великого деда.
Как-то однажды сам Есенин назвал себя «божьей дудкой». Но мелодичность инструмента лирической музы до смешного не гармонирует со звуком фанфар и звоном литавр, Есенину же последние катастрофически не давали покоя. Вот тут-то, на мой взгляд, и следует искать начало сугубо человеческой трагедии большого поэта. Трагедии несоответствия, когда бессознательное, как умеет, бунтует, а гибнущая Совесть последними усилиями восстает против засилья гордыни. Когда изначальная сущность Поэта смертельным рывком пытается сбросить с себя проклятье запутавшейся личности. Тогда начинается агония.
Скандалы и постоянные попойки, общество друзей-прилипал, подстрекавших больное самолюбие поэта, а часто и обиравших его, резко меняют смысловой вектор тематики лирических откровений, сказываются на окраске стиховой ткани и уровне самого мирочувствия. Основательно заявленный в «Ключах Марии» (1918 г.) манифест преображения мира посредством образов, в сущности, дал не так уж много реальных всходов. Конечно же, Есенин «Сорокоуста» одновременно трогателен и мощен, воспевая «красногривого жеребенка». Но наличие эпатирующих мест (мы все еще пользуемся советскими купированными изданиями, а ведь поклонницы поэта плакали, закрывая лицо руками, когда он публике с эстрады предлагал «пососать у мерина») и невольное ритмическое равнение на «певца революции» Маяковского – выдают состояние внутренней неуверенности, а временами и паники, охватившей поэта, уже неспособности оставаться на собственных сваях, укорененных в провозглашенную пару лет назад традицию. Так схватка города и деревни начинает ощупывать его певческое горло:
О, электрический восход,
Ремней и труб глухая хватка,
Се изб древенчатый живот
Трясет стальная лихорадка!
Уже в «Исповеди хулигана» намечается нечто симптоматическое для Есенина последующей поры. Если настроения ранних его стихотворений, по выражению Эм. Германа (Эмиль Кроткий), отмечены «бесполой отроческой духовностью», то теперь Есенин весь погрузился в стихию чувства – это наиболее любимый почитателями Есенин «Москвы кабацкой» и почти всей последующей лирики. Собственно, весь, за небольшими исключениями, период 1921-25 годов пронизан угаром буйной русской цыганщины, включая «чувственную вьюгу» незабвенной «Любви хулигана»… Еще в 1921 году устами его Пугачева был пропет этот, ставший главным, есенинский мотив: «Неужель под душой так же падают, как под ношей?» Он-то теперь, варьируясь, и будет сопровождать поэта до самой смерти: «…душа проходит», «…вся в крови душа», «Как будто дождик моросит/ С души немного омертвелой»… А наивысший метафизический резон этой пьяной бравады сегодня очень лихо звучит в одной из популярных песен А. Малинина:
Но коль черти в душе гнездились –
Значит ангелы жили в ней.
И сие бесспорно. Однако еще вернее признание самого Есенина в одном из последних стихотворений:
Если тронуть страсти в человеке,
То, конечно, правды не найдешь.
Конечно, с исторической ретроспективы многое можно поставить в упрек Сергею Есенину. Например, то, что обуянный лихорадкой первенства, все же пошел на компромисс с властями предержащими, уже зная им цену и здорово их ругая в состоянии подпития. Ведь с одной стороны «Страна негодяев» (которую мы, кстати, знаем опять же с купюрами), с другой – «Русь уходящая», «Капитан земли», отрывок «Ленин» из неосуществленной поэмы, или совершенно провальные «Стансы», посвященные Есениным одному из своих партийных патронов П. Чагину. И совсем уже дико сегодня звучит его неоправданно пренебрежительный тон по отношению к поэтическому собрату и бывшему своему наставнику – великому русскому поэту Н. Клюеву («На Кавказе»).
Но заблудший талант отличает от амбициозной посредственности не только художественное мастерство. Способность, если уж не подняться над собственной суетностью и немощью, то хотя бы с самоубийственным бесстрашием поглядеть Двойнику в лицо, узнать его и гениально назвать. Так в навязчивых галлюцинациях последних лет Есенин создает «Черного человека» – трагический диалог распадающейся души с неумолимым ее судьей по имени Совесть. Правда, лирический герой последнюю воспринимает к себе враждебно, но это понятно: он сознает, что кошмарный этот гость – есть черный предвестник смерти.
«Образ Есенина двоится, – справедливо отмечал в свое время литературовед и критик А. Воронский. – Два человека вели в нем тяжкую, глухую и постоянную тяжбу… В борьбе этих двух душ в себе пал Есенин». Со смертью Есенина начинается эпоха его, вначале полузапретной, а после полумифической посмертной славы – славы всенародного поэта. А что было бы, не приложи он к этому максимум прижизненных усилий? Кто знает, быть может, и на его посмертие наложилось бы то длительное полузабвение, коим были отмечены уничтоженные в период сталинских репрессий и при жизни куда менее честолюбивые С. Клычков и Н. Клюев…
Однако сами обстоятельства гибели Есенина до сих пор остаются до конца нераскрытыми. Вот уже второе десятилетие бытует гипотеза о насильственной смерти поэта, противоречащая первоначальной версии о его самоубийстве. Сторонники ее (В. Кузнецов, Ст. Куняев, Э. Хлысталов, Л. Занковская и др.) выдвигают различных организаторов убийства – Троцкий, Бухарин, Каменев, Зиновьев… Убедительными, конечно, выглядят доводы профессионального следователя Эдуарда Хлысталова в очерке «Как убили Есенина», однако мало что добавляют к литературно-философской оценке самого поэта (о чем у нас речь). Подстрекательства и провокации пьяных есенинских скандалов со стороны ГПУ (в последние годы постоянно за Есениным следившим) вполне возможны; вероятно и то, что сам он мог встать поперек горла одному из партийно-государственных аппаратчиков. А вот объявлять Есенина чуть ли не сознательным борцом с советской властью представляется несколько надуманным. Известно ведь покровительственное к нему отношение Луначарского, да и самого Троцкого, его дружба с коммунистами А. Берзинь, Вардиным, Чагиным. А разве сам Есенин не заявлял в 1924 г.: «Теперь в Советской стороне/ Я самый яростный попутчик»?
Но в каких бы доблестях и грехах ни признавался сам Есенин, какую бы смерть ни принял и как бы ни передергивались его «черти» и «ангелы» поклонниками и неприятелями в зависимости от сегодняшней конъюнктуры, бесспорно то, что для России он остается фигурой знаковой. Потому что отразил в зеркале своей души всю ее самородную непредсказуемость. За что и заплатил ранней смертью…
2005