Однажды мы с подругой решили сходить на «Марсианина».
— С подругой? — спрашивает она, наклоняясь к моему монитору. — Я у тебя подруга, значит?
— Ну да, — говорю я, — а как?
— А ничего, что мы встречаемся, что я тебе обед готовлю и глажу футболки?
— Ничего, — иронично отвечаю я и отворачиваюсь, чтобы писать дальше.
Мы выбрали самый первый сеанс с утренней скидкой, чтобы в зале были только настоящие ценители кино и никто не посмел и испортить наши впечатления хрустом, хмыканьем или скептическими комментариями к сюжету с точки зрения современной астрофизики.
— Знаешь, — говорит мне моя подруга. — Я, конечно, все понимаю, ты пишешь, но это реально обидно.
— Что? — недоумеваю я.
— Да ничего!
— Да что я сказал-то?
— Да просто — мы пришли домой, нет — полежать со мной, поговорить — ты сел и начал писать про свою подругу.
— Ну, перестань, это же собирательный образ.
— Как же ты бесишь, сука, со своими «собирательными образами»! Отвали!
Она отталкивает меня, бежит в прихожую, достает свой скафандр, быстро влезает в него, застегивает перчатки, толкает дверь, заходит в шлюзовую камеру и опускается на улицу — в пустынный, пронизанный ветром, безжизненный и тусклый марсианский ландшафт, окружающий новенькую колонию из одинаковых белых модулей, уходящих рядами к горизонту.
— Мудак, — говорит она, пытаясь быстро шагать, неумело шаркая и поднимая клубы мелкой рыжей пыли. — Дебил.
Был пасмурный московский день, первая суббота ноября — ни тепло, ни холодно, ни блекло, ни ярко. Центр дремал, катились такси, собирались к сумасшедшей бабке на кормежку лоснящиеся столичные голуби с пропиской в ЦАО. Я по своему обыкновению опаздывал.
— Ты где? — писала подруга.
— Еду, еду, — отвечал я. — Прости.
— Скотина, — писала она. — Быстрее давай.
— Скотина, — говорит она, ежась в скафандре и глядя на скользко-серое небо, за которым лежит тонкий слой неспокойствия, заменивший ей озоновый слой. Выше, над слабыми облаками — метеозонды, еще выше — спутники, и совсем высоко — непроглядная чернота, открытый космос, где осталась висеть мутно-голубая капля, не так давно содержавшая в себе всю тоску, всю несправедливость, всю любовь и внимание, когда-либо не уделенные одним живым существом другому — когда-то родная, а теперь засохшая и безответная.
— Почему? — спрашивает она.
— Почему так, а? — летят ее слова к покосившейся стеле на проспекте Мира, с которой свисает, держась на куске железного листа, ржавая ракета, и под которой сидит, оплетенный мусором и окруженный остовами маршруток, каменный Циолковский с отбитым носом.
— Почему? — адресуется она к опустевшим холмам Иерусалима, засыпанным обломками техники и отработавшими ступенями ракет, к проломленным потолкам и поваленным минаретам мечети Пророка в Медине, к оплавленному метеоритным дождем Будде Весеннего Храма.
— Почему… — повторяет она, и осекается, открывает и закрывает рот, глядя прямо перед собой.
В неподвижный и неживой песочный пейзаж медленно вплывает черный целлофановый пакет — без всяких надписей и картинок, бесформенный и шелестящий, как будто вынесенный рекой времени из советской булочной на углу Садового и Арбата. Он летит над сухим грунтом, не знающим ни асфальта, ни январского гололеда, ни апрельской каши, не тронутым сладкой жизнью, кухонными драмами и дорожными перипетиями, продырявленным парой флажков геологических экспедиций, но не хранящим в себе никакой ценной информации — ни раннего палеозоя, ни позднего мезозоя, ни панцирей, ни скелетов — только тонны и километры пустоты и безразличия, лежащие под ногами у перепуганных новых жильцов.
Пакет летит над марсом, падает, ползет и снова взлетает — символ потребления и живой жизни, домашнего запоя и сорвавшейся диеты, во сто крат более выразительный, чем флаг любого государства. Девушка в нелепом скафандре улыбается краешком рта, шмыгает носом, она смеется и шмыгает, поднимает руки к лицу, чтобы вытереть нос и стукается руками о шлем.
Каждый ребенок, не родившийся в Москве и в Нью-Йорке, каждый боевик ИГИЛ, не успевший подорвать себя во имя Аллаха, каждая юная хипстерша, утонувшая в потоках лавы, так и не дочитав Уэльбека, и каждый так и не выспавшийся школьный учитель воплощаются в очертаниях пакета, как персонажи «Терминатора-2» в умирающем T-1000.
Девушка в скафандре снимает пакет на встроенную камеру. Он кружится перед ней, позирует, к нему присоединяются сухие листья и бычки, чеки и обертки, вокруг разворачивается асфальт, вырастают мобильные дома из сайдинга, дети в оборванных шортах, матери со своими проблемами, отцы со своими, небоскребы, меншены, панельки, кафешки и киношки. Она снимает шлем, встряхивает волосами и вдыхает прохладный осенний воздух.
«Ты где, скотина?» — набирает она сообщение своему приятелю.
— Щас буду, — отвечаю я. — Две минуты!
Я откинулся в кресле и приготовился смотреть большое кино. Зал был почти пуст. Перед нами прошмыгнула, пригнувшись, юная хипстерша с бумажным стаканом кофе. Глубоко под нами размеренно вращалось горячее неизученное недостижимое земное ядро.