В ярко освещённой комнате мелькают белые халаты.
Санька чувствовал, что взлетает и парит в облаках, как парит орел. Неторопливо и плавно. Вот он поднимается высоко над скалой, и оттуда камнем падает вниз. Сердце сжимается от страха скорой гибели. Кажется, он вот-вот расшибётся о камни, но тут он, беспомощный и липкий, вдруг вздрагивает, пытается вскочить с постели, размахивает руками. На какие-то секунды он, как загнанный зверёк, ошалело глядит на медсестру, на ее накрахмаленный колпак. Потом этот колпак начинает уплывать, туманится и теряется из виду.
Санька третьи сутки в бреду и несет такую околесицу, что волосы дыбом встают. Хирург городской больницы, куда спешно привезли Саньку, не решался, и потому медлил, надеясь на чудо. Временами теплилась надежда, но, видно, судьба-злодейка по-своему решила. Неумолимо приближался роковой день. Озабоченно переговаривались медсестры. Плохо парню, - все ещё бредит.
- Это с пятой-то?
- У него воспаление легких и обморожены ноги.
- Жаль парня, если все-таки…
И Санька снова поднимается в небо, мягкое и тёплое, и парит в воздухе, наслаждаясь свободой. Падать не хочется, но какая-то неведомая сила тянет его вниз, в черноту пропасти, и, пытаясь освободиться от невидимых пут, он расправляет крылья, чтобы как можно дальше продержаться в вышине. Опьянённый полетом, с жадностью обреченного он глотает воздух и приходит в себя.
Его катили из операционной в палату, когда боль тупо зажгла конечности ног.
- Что-то с ногами? - почувствовав неладное, спросил Санька.
- Ты, милок, наберись терпения, возьми себя в руки, Иван Григорич ...
Медсестра недоговорила, не успела договорить, так как Санька лихорадочно скинул с себя одеяло и застыл. Вместо ног торчали перебинтованные обрубки ...
- Как? - рот его перекосило в страшном испуге.
- Что вы наделали? Как могли? - по щекам Саньки катились крупные величиной с горошину слезы.
- Миленький, Иван Григорич сделал все возможное, - успокаивала медсестра.
Но голос у медсестры вдруг задрожал, и, чтобы не навернулись слезы, она незаметно, отвела глаза в сторону. Она совладала с собой. Да и как же иначе! Нельзя ей, медсестре, показывать слабость. Санька закатил истерику, заорал что есть мочи:
- Как могли! Кому я теперь такой? Жить не хочу!..
Он упал с носилок и, катаясь, с яростью обреченного, бился на полу. На шум сбежались врачи из ординаторской и, всё ещё бившегося в истерике Санькy бережно перенесли в палату, поставили укол. Он успокоился, заснул. Но когда просыпался, то обречённо держался за дужки кровати, прерывисто дышал. Больные, кто мог ходить, дежурная медсестра, успокаивали.
Медленно бессознательное чувство полета сменялось реальным чувством горькой утраты, полынным и саднящим. Временами кажется, что он на сенокосе вдыхает запах полыни. Кружится голова. Перед глазами вырастал пучок травы, который нарвала мать. Чтобы не смотреть на неё, он отворачивается и убегает. Однако в придорожной траве вновь попадается горькая полынь. Что за наваждение? Перед глазами отчётливо виден пустырь, что за отчим домом, и там растёт всё та же горькая полынь.
Её запах незаметно для него стал ассоциироваться с болью, с несчастьем. Он пытается убежать, с головой закрывается одеялом, но горечь, застрявшая в горле, не даёт ему дышать полной грудью.
- Не-на-ви-жу! - с этой мыслью измученный Александр Полынин засыпает.