Вчера, шестого апреля 1999 года, я смотрел по телевизору в программе «Время», репортаж о весеннем призыве в армию. Там один военком говорил о том, какой тщательный отбор будет во время весеннего призыва в армию. Теперь, оказывается, они не будут призывать в армию дебилов, инфантильных, дистрофиков, больных различными болезнями, явных наркоманов, а также имеющих различные физические дефекты.
Получается, что до этого времени никакого медицинского отбора для призыва в армию у них не было.
И я вспомнил, как мы призывались.
Я призывался осенью 1953 года. Тогда был только осенний призыв, один раз в году, и призывались в армию парни, достигшие девятнадцати лет. Меня и моих одногодков три раза вызывали на медицинскую комиссию в райвоенкомат. Третья комиссия была основательная и окончательная.
При выявлении какого-либо недостатка или дефекта, призывника немедленно браковали и отправляли домой или направляли в районную больницу для обследования и лечения.
А вообще-то, вся молодёжь тогда стремилась быть здоровой. Оказаться забракованным от призыва в армию, тяжело переносилось молодыми людьми. Никто не хотел чувствовать себя ущербным перед другими. В основной своей массе парни стремились попасть на службу в армию, на флот или в авиацию. Ведь армия тогда учила, воспитывала, часто давала какую-то специальность. Короче говоря, армия из молодого человека делала человека.
После последней комиссии нам выдали повестки на семнадцатое октября. Я поехал в МТС и получил расчет. К этому времени я уже шесть лет отработал, из них четыре последних года трактористом в МТС.
Четырнадцатого октября отпраздновали Покров, а шестнадцатого - мои проводы.
Семнадцатого октября я прибыл в райвоенкомат, зарегистрировался, сдал повестку. К часу дня нас построили возле военкомата на площади и военком объявил:
— Товарищи призывники! Сейчас вы сядете в автобус, и вас повезут в облвоенкомат. В пути соблюдать порядок и дисциплину. С вами поедут сопровождающие – два наших офицера. И ещё одно. Мы должны отправить в область двадцать четыре человека, а вызвали двадцать пять, на случай неявки кого-либо из вас, но вы явились все. Одного из вас нужно отправить домой. Кто желает остаться? Выйти из строя.
Все затихли. Никому не хотелось оставаться.
— Я жду добровольца, – повторил военком. – Потом определю сам.
Вдруг из-за угла военкомата от чайной появился парень и направился к нашей шеренге. Он, видимо, ходил в чайную продолжить отмечать свои проводы в армию, так как шёл, опустив голову и заметно пошатываясь.
Увидев его, наша нестройная шеренга радостно завопила в один голос, указывая на опоздавшего парня.
— Вот он идёт. Его и отправляйте домой, а мы не хотим.
Военком заулыбался довольный. Подошёл опоздавший парень.
— Вы почему опаздываете, товарищ призывник, – строго спросил военком.
— Я пришёл…, – заплетая языком, промямлил парень.
— Ну, вот что. Сейчас идите домой и ждите повестку, – военком махнул на него рукой и повернулся к нам. – Садитесь в автобус, пора в путь
Мы весело и дружно полезли в автобус. Впереди на несколько лет
предстояла новая, интересная жизнь, но пока это было в туманной, волнующей неизвестности.
На сборном пункте в облвоенкомате нас постригли наголо, помыли в бане и ещё раз пропустили через медицинскую комиссию.
Здесь в столовой у меня был небольшой инцидент с одним таким же лысым, как и я. Нас только что остригли наголо и помыли в бане. Было очень непривычно и неуютно с голой головой. Все были немножко смешные, как неоперившиеся птенцы. Обедали мы в столовой. Это был большой зал с длинными столами, по обе стороны которых такие же длинные скамейки. За моим столом напротив меня сидели ребята из другого района. Все пока группировались по районам. Среди этих ребят был один крупный парень, он у них был, как я понял, неформальным лидером и, вероятно, старше годами. Наверное, у него была какая-то отсрочка, а другой – был помельче, но очень уж шустрый. Ему всё время хотелось быть на виду, он, во что бы то ни стало, старался привлечь к себе внимание окружающих и при этом всегда оглядывался на своего старшего дружка, чтобы убедиться: одобряет тот его действия или нет. Скажет какую-нибудь плоскую шутку, зальётся нервно-хихикающим смехом и обязательно смотрит на своего вожака и на окружающих, ожидая от них смеха, похвалы или хотя бы одобрительных улыбок. Пока мы кушали, он всё время пытался шутить по-своему, хихикал, поглядывая на своего старшего дружка. Он быстро поел первое и второе и вертелся, придумывая, что бы такое предпринять, лишь бы обратить на себя внимание. Я, покушав первое, принялся за кашу, уткнувшись в свою миску, но хорошо всё видя боковым зрением. Вдруг он взял свою пустую алюминиевую миску и опрокинул её, держа над моей стриженой головой. Залившись хихикающим смехом, он оглядывался по сторонам, ища одобрения своей шутке у окружающих и, особенно, у своего дружка. Эта его выходка вывела меня из равновесия.
Я взял свою миску с только что начатой порцией жидкой каши, опрокинул её ему на голову и прихлопнул сверху ладонью. Жидкая каша потекла по его стриженой голове, по лицу, по плечам и за шиворот. Он широко открыл глаза, раскрыл рот, пытаясь что-то сказать, и, даже, подскочил со скамейки. Я сидел молча, зло глядя на него и держа в руке вилку. Этот их «старшой» глянул на меня и одёрнул своего прыткого соседа, пытавшегося что-то предпринять в отношении меня. Я вроде бы и зло смотрел на него, но внутренне был спокоен и сидел, ожидая, что же он ещё предпримет, какой фортель выкинет. «Старшой» ещё что-то сказал своему «прыткому» подопечному, и тот пошёл искать умывальник. Больше я эту компанию возле себя не видел.
Областная медицинская комиссия была более придирчивая. Так что кое-кого отослали домой. А так как никому не хотелось быть забракованным, то все стремились, во что бы то ни стало, пройти эту комиссию. В этом плане мы друг друга «выручали». Я, например, частично проходил комиссию ещё за двух ребят нашего района. За одного парня я ходил к окулисту, за другого – к ЛОР и хирургу.
Сюда за нами приехали «купцы», так мы называли представителей воинских частей, прибывших для отбора и сопровождения призывников по назначению. Потом нас погрузили в эшелоны и повезли в разные стороны. Кого на флот, кого в сухопутные войска. Нас, целый состав теплушек, повезли в Ленинград через Москву. Состав двигался медленно, подолгу стоял на станциях. Ехали двое суток на сухом пайке.
КРОНШТАДТ
Наконец, мы прибыли в Ленинград. На сборном пункте нас накормили горячей пищей и опять прогнали через медицинскую комиссию. Тут мы уже боялись не столько отправки домой, - знали, что полной браковки не будет,- сколько того, что вместо флота направят в пехоту или в стройбат. Поэтому мне опять пришлось за своих ребят ходить по врачам. Благо, обходной лист был без фото. Я, как всегда, быстро прошёл комиссию без замечаний, потом проскочил и за ребят у окулиста, ЛОР и хирурга.
После комиссии нас повели в баню. В предбаннике нам объяснили, что свою гражданскую одежду мы можем забрать и отослать домой, а кто не хочет отсылать, пусть бросает свою одежду в люк подвального помещения тут же в углу предбанника. Мало кто оставлял гражданскую одежду, в основном, все бросали в люк. Из бани мы выходили уже через другую дверь, там, в раздевалке на скамейках для каждого из нас уже была приготовлена военная форма и полотенце. Старшина спрашивал фамилию у выходящего из бани, проверял по списку и указывал на соответствующую стопку одежды. Выходя из бани, мы ещё не знали, в какую форму нас оденут. Мне выдали флотскую форму. Я облегчённо вздохнул и обрадовался. Как и все, я стремился попасть на флот. Одеваясь, я украдкой смотрел на других ребят. Парни, которым выдавали солдатскую форму, были очень расстроены. Это было видно по их лицам, на них отражалось явное разочарование и неудовлетворённость.
Потом нас вызывали по спискам и строили отдельными группами. Здесь нам уже точно объявили, в какие части нас направляют. Я в подплав не попал. Я задал старшине вопрос, почему на комиссии говорили в подплав, а направляют в другую часть. Он ответил, что в подплаве уже полный набор. Меня направили в школу оружия в Кронштадт, где готовили специалистов для надводных кораблей, и определили учиться на дальномерщика.
В Кронштадт нас отправили на пассажирском катере. Финский залив был подо льдом, на котором сверкал первозданной белизной недавно выпавший снег. Катер шёл по проходу, пробитому во льду. Битый, мелкий лёд тёрся о борта катера, создавая своеобразный шум, как осиновый лес под ветром. Кругом расстилалось белое, ровное, как стол, ледовое поле, скрывавшееся в вечерней мгле. Я впервые в жизни шёл на морском судне, а тут ещё и сквозь лёд. Всё это было в новинку, всё интересно.
В школе оружия мы два месяца проходили строевую подготовку или, как говорят в сухопутных войсках, «Курс молодого бойца». С непривычки было трудно. Подъём в шесть ноль-ноль. Утренняя физзарядка. Утренний чай. Это буханка белого хлеба на четверых, кусочек масла двадцать-тридцать граммов на человека, сахар и чай, иногда какао. Поначалу этого было мало, но потом привыкли, стало хватать. После завтрака строевые занятия на плацу или полевые учения.
Больше всего мы не любили полевые учения. Это из-за того, что местность в окрестностях Кронштадта болотистая, сырая, а в осенние месяцы там особенно плохо. А ведь на полевых учениях нужно было ползать по-пластунски, рыть укрытия, маскироваться на местности, то есть, в тех условия – за болотными кочками. Вот, например: бежим мы в «атаку», а тут команда: «Ложись!» А куда там ложиться, когда под ногами сплошные лужи и болотная жижа. И всё это покрыто тонюсеньким ледком. Мы пытаемся выбрать место посуше, но его нигде нет. А командир гремит:
— Ложись! Не сачковать. По-пластунски вперёд.
Ну, кому, скажите на милость, понравятся эти полевые учения? Ничего хорошего, одна грязь. Уж лучше на плацу, выложенном гранитными булыжниками, отрабатывать строевой шаг. Там хоть и отобьёшь себе все подошвы, зато сухо и не надо ползать по болотной грязи.
Потом нас вели на обед. Обычно был борщ или суп на первое, на второе мясное или рыбное блюдо с гарниром (гречка, рис, пшёнка, картофельное пюре, макароны) иногда плов или макароны по-флотски. И, конечно же, компот. Хлеба хватало, хотя первое время ходили в хлеборезку за добавкой. А потом привыкли к режиму и, ничего, хорошо было. После обеда опять строевые занятия или занятия в классах по изучению стрелкового оружия, противогазов, уставов и т.п. Ужин в восемнадцать часов. На ужин мясо или рыба, или котлеты с гарниром, хлеб, чай с сахаром. После ужина личное время и самоподготовка. Отбой в двадцать три часа. В выходные дни ходили в культпоходы, в кино в нашем клубе.
В увольнение ещё не пускали. Перед новым годом мы приняли присягу и нам выдали ленточки к бескозыркам. С января строевых занятий стало гораздо меньше, всего один раз в неделю, в четверг. У нас начались занятия в классах по специальностям.
Рядом с казармами нашей «Школы оружия» располагались казармы сухопутной воинской части, солдаты которой несли в основном караульную службу по различным военным объектам гарнизона. В этой части, кроме солдат, нёсших караульную службу, было несколько рот молодых новобранцев, проходивших здесь «Курс молодого бойца». После принятия присяги их распределяли по другим воинским частям гарнизона, а также отправляли на материк.
Вот этот молодняк, как наши матросы, так и солдаты, часто провоцировали стычки между этими двумя «родами войск». И те, и другие ещё только проходили начальную подготовку к службе. Только недавно призванные на службу солдаты, как ещё неоперившиеся молодые петушки, но уже мнящие себя высоко парящими орлами и наши салаги, словно молодые рыбешки, видящие себя уже закалёнными морскими акулами, обожжёнными ветрами всех широт, демонстрировали из себя «бывалых», поглядывая с превосходством на другую форму одежды. Отпускали в адрес друг друга плоские остроты и шуточки, казавшиеся им остроумными и смешными. Ну, естественно, каждый «род войск» негативно воспринимал остроты и колкости в свой адрес. Вот и доходило до «петушиных боёв».
Постепенно накапливались «не отомщённые» обиды и, наконец, однажды, вылились в большую драку солдат с матросами, в которой участвовало человек по сто с каждой стороны. Даже пришлось в это дело вмешаться офицерам с привлечением караула, потому что сержанты и старшины, выбежавшие за ворота, чтобы разнять молодых петухов, невольно и сами были вовлечены в эту потасовку. Караул из наших моряков во главе с офицером прибежал на место побоища и остановился в нерешительности.
Начальник караула, увидев этот копошащийся муравейник, сразу понял, что тут простые команды и приказы не помогут, какими бы строгими и громкими они ни были. Он приказал одному матросу из его караула дать выстрел вверх из карабина. Когда над головами дерущихся раздался выстрел, они на мгновение оторопели, соображая, в чём дело. В этот момент офицер зычно подал команду: «Смирно!» И, не давая опомниться забиякам, продолжил:
— Солдаты направо, матросы налево в две шеренги становись!
И те, и другие начали неуклюже строиться, пытаясь, стать в строй на свои места в повседневном построении в своих ротах. Но тут «своих» рот не было, поэтому и была толчея. А офицер подстёгивает:
— Становись! Кому приказано? Что вы как стадо баранов тыкаетесь куда попало.
Прибежавшие офицеры увели нестройные колонны молодых, будущих орлов и акул, в свои казармы и там уже разбирались с ними персонально. Но влетело больше всего сержантам и старшинам, отделения которых участвовали в потасовке. Ну, а молодым первогодкам, кроме нарядов вне очереди, никаких наказаний не было. Ведь они ещё не приняли присягу.
За то время, пока я проходил службу в Кронштадте, у наших соседей был ещё один инцидент, когда солдат в карауле застрелил своего лучшего друга. Эти ребята не были первогодками, а отслужили уже по два года. Их рота несла караульную службу по охране подземных складов оружия. Территории этих складов были обнесены тремя рядами колючей проволоки. Первый, наружный ряд, предупредительный. Он не такой мощный, как два других, и на нём висят таблички, предупреждающие, что это запретная зона и проход запрещён. Вдоль второго ряда по периметру расположены вышки, на которых стоят часовые.
В воскресенье в конце декабря один из этих ребят стоял в карауле, а второй был в увольнении. И вот в девять часов вечера, когда Василий стоял на посту на вышке, к нему «в гости» приплёлся его друг Алексей в сильном опьянении. Подойдя к первому ряду ограждения, он позвал:
— Вася! Ты слышишь меня?
Но тот молчит, не отвечает. Ведь часовому по Уставу на посту запрещено разговаривать с кем-либо, кроме разводящего.
— Вася! Ты там живой? Я к тебе иду на помощь. Держись! – Вопит пьяным голосом Алексей и лезет через первый ряд ограждения.
Тут уж Василий не выдержал и приглушённым голосом крикнул:
— Лёха, ты что, совсем сдурел? Куда ты лезешь? Назад немедленно, уходи отсюда.
— Вася, друг, ты что, не узнаёшь меня? Это же я, Лёха. Пришёл помогать тебе дежурить.
— Уходи сейчас же. Сейчас разводящий придёт с караулом. Ты что, совсем уже не соображаешь. Ведь я должен стрелять.
Но тот уже перелез через ограждение и, заплетая ногами, шёл к вышке. Тогда Василий громко крикнул:
— Стой! Стрелять буду.
И выстрелил в воздух, но его друг уже ухватился за поручни трапа, пытаясь подняться на вышку. Василий выстрелил второй раз, но уже вниз под вышку, надеясь напугать друга, чтобы тот побыстрее ушёл с объекта. Но пуля, срикошетив, о распорку вышки, попала точно в висок Алексею. К этому времени на выстрелы прибежал караул.
Ну, как положено, закрутилось колесо разбирательства. Военная прокуратура и особый отдел быстро расследовали это дело. Убитого похоронили. Василия посадили на гауптвахту на десять суток за нарушение Устава караульной службы. По Уставу он должен был дать предупредительный выстрел в воздух, когда нарушитель начал перелезать через ограждение, а если он не послушался и перелез, то часовой обязан стрелять на поражение. Если бы Василий так сделал, то получил бы десять суток отпуска, а не ареста.