Роковая любовь, или «Чужая душа – потёмки»
Летом мы купили дачу недалеко от города. И в первую же ночёвку нас разбудили чьи-то истошные крики. Вылетев во двор прямо из кроватей, мы прилепились к щелям в заборе и пытались понять, в чём же дело. За мужчиной бежала худенькая то ли женщина, то ли девчонка-подросток. Отец всё порывался выйти на улицу, но мама героически закрыла собою засов у ворот и, держа его мёртвой хваткой, жёстко произнесла:
- Не встревай, отец, разберутся и без нас.
Немного погодя подъехала «Скорая помощь» и кого-то увезла. Враз закончилась возня на улице. Посёлок замер в тревожной тишине.
Где-то дней через пять-шесть зашла к нам познакомиться соседка по дому тётка Феня, полненькая, чуть сутулая, с приятным добрым лицом, обильно украшенным решётками и решёточками морщин и морщинок, и с необыкновенно живым искрящимся взглядом. В простеньком отцветшем ситцевом платьишке, но чистеньком, видимо, нарочно переодетом ради похода в гости, она выглядела довольно прилично.
Мои родители были заняты неотложными делами в огороде, поэтому главной слушательницей её рассказов о житье-бытье поселян стала я.
Из всего, что она наговорила, меня больше всего задела история Любки, соседки нашей, жившей напротив.
- Тётя Феня, а что это были за крики ночью на прошлой неделе? – не справившись со своим неуёмным любопытством, поинтересовалась я.
- А чо было? То и было… Известное дело, опять Любка с Фёдором чо-то не поделили. Ты не гляди, что она маленькая, щупленькая, кривоногонькая, мордочка с кулачок, вообщем, страшнее германской войны… А столько мужиков загублено через любовь-то к ей, ой-ё-ёй!
Живёт она сейчас с бывшим уголовником. А через дом от нас – хибарка его брата с семьёй. Семья крестьянская, угрюмая, бандюги, каторжники, туберкулёзники. Жрут собачье мясо, откармливают по многу собак, а потом их колют.
Так вот, эта самая преподобная Любка – из хорошей семьи, родители у неё русские, хотя и жили в Бурятии. Отец уже был парализованный и сильно болел. Любка там и замуж вышла, в Бурятии, за прапорщика. Уехали они в военный городок. Родили двух деток.
Вот однажды отправляют прапорщика на учёбу, на три месяца. Дак пока его не было, она ить скрутилася с одним… Пятьдесят шесть лет мужику! Вернулся муж, ни об чём таком не догадывается и вдруг получает письмо, а в нём записочка, где она объяснялася ему в горячей любови. Перессорились они, как это бывает обычно в таком случае, но потом муж её простил, вертихвостку-то эту.
Всё поутихло на время, Любка уже и забыла о ссоре. Но вот как-то сидела она на кухне, телевизор в комнате говорит, не умолкает долго. Она кричит мужу:
- Телевизор выключай! Поздно уже. Завтра тебе рано на службу.
А он не отвечает. Она вдругорядь кричит – опять молчок. Подходит, а он на полотенце-то и задушился. Хватило же силы воли не ослабить удавку!
Через какое-то время вышла она за Фёдора, уголовника этого бывшего. Они ить сначала жили нормально. Купили тёлку, лошадь. Между прочим, Любка шибко шустрая по хозяйству, всё-то у неё в руках горит: и дом в порядке содержала, и огород, и хозяйство. На ферме одно время работала, пока ферму не закрыли. Работящая, чо зря хаить. Но с соседями завсегда ругалася. Выйдет, бывало, на дорогу, увидит, к примеру, соседку с коровой, как закричит противным своим писклявым голосом:
- Чо ходишь тут, мой двор выглядываешь? Гляди, не ровён час, твой дом спалю!
А сама-то больно уж любопытная. Вот, к примеру, и об вас уже поинтересовалася:
- Чо, какая мебель стоит у новых соседев?
- Да обыкновенная, говорю, комод, да стол, да стулья. Степановна при-ходила к ним за солью, дак сказывала про иху обстановку.
- Не может быть, они же городские! У меня и то лучше.
Ну, вот, значит… с Фёдором прижили они ещё двоих ребят. Уголовников этих боялися в посёлке как огня. Они ить ножи завсегда носили, за голяшками-то. Попросят ежли подвезти куда-нибудь или ещё об чём-то, им никогда не отказывали, побаивалися их. Но они были уважительны с теми, кто им не отказывал.
Фёдор как-то на лавке с мужиками сидел около дома, она вылетела да и сразу в крик:
- Давай быстро домой, работать надо!
Он был под каблуком у неё. Мужики всё смеялись:
- Чо ж, иди, подкаблучник.
А он им:
- Не могу, мужики, люблю её, и всё тут! С ней – ненавижу её, готов убить, а без неё – люблю без памяти.
Она, Любка-то, до того взбалмошная, огонёк-баба! Как-то во время ссоры порезала Фёдору живот. Ночью выскочила:
- Я тебя боюся, чо ли?! – И - дыщь-дыщь ему ножом по брюху!
После реанимации он выжил, но вернулся и пригрозил:
- Ну, я тебя кончу!
***
На другое лето мы опять были на даче. И, конечно же, я в первую очередь спросила о Любке. Словоохотливая тётка Феня заломила руки:
- Ой, чо тут было, девка, не приведи Господь!... Когда у Любки-то помер отец, Фёдор и повёз её на вокзал. А зима… Метель… Холод... Едут по полю на санях. Вокруг – ни души. И вдруг Фёдор остановил коня и сказал:
- Сходи с саней!
Она, конечно же, напужалася до смерти, но куда слезать? Пропадёшь ить! И она сидит, язык проглотила. Он достаёт нож, располосовывает ей живот, оставляет её на снегу, а сам уезжает.
Любка подхватила то, что вывалилось из живота… А кровища-то хлещет! Кровища хлещет!... Надо возвращаться домой, а ить целый километр до дому-то, шутка сказать! Но добралася. Как уж добралася, Бог её знает. Стучится ко мне:
- Чо хошь делай, вызывай «Скорую»… или я сдохну! - и упала: потеряла сознание, а руки так и не расцепила... Ну, ты скажи, ить выжила баба! Посадила его да ещё и пообещала:
- Выйдешь, всё равно тебя укокошу!
Я слушала весь этот кошмар и, как парализованная, не могла открыть рта. Меня одолевали озноб и тошнота. Казалось, ещё немного, и я упаду в обморок. Между тем, я поражалась Любкиной силе воли и её необычайной способности выживать.
Тётка Феня заметила, видно, моё состояние и вопросительно посмотрела на меня:
- Ты чо, девка? Никак, тебе плохо? А мне и невдомёк, что ты так близко к сердцу всё принимаешь.
- Ничего-ничего… сейчас пройдёт… - промямлила я, всё-таки желая узнать продолжение этой жуткой истории.
- Ну чо, пока он был в тюрьме, она запила. Что ребятишек четверо, она об этом и не думала. Обовшивели они, голодные да грязные, бедняжки. Дом запущен, аж страшно… Потом ферму закрыли, где Любка-то работала. Опосля того она и вовсе опустилася. А чистюля ить какая была, когда не пила! Любо-дорого поглядеть! В огороде завсегда грядки весёленькие стоят, ни травиночки, да и в доме – порядочек, чистенько. А как только напилася, то тёлка у неё исчезла (то ли пропила, то ли украл кто, то ли сдохла), то ещё чо… В доме всё поразорилося. И пристала к ней одна телятница, Нюрка-выпивошка. Так вдвоём и прожигали жизнь. Когда запивалася, бывало, выйдет на дорогу, расшеперит кривые свои ноги, еле стоит, а то и вовсе растелешится в какой-нибудь луже, как чушка, да как закричит дурным голосом … да на всю улицу-то своему собутыльнику:
- Ванька-а-а!
Молчок. Опять орёт:
- Ва-ань-ка-а!
- Чо-о? – откуда-то с конца посёлка донесётся.
- При-и-дёшь?
- При-и-ду-у…
А соседи-то в дырки в заборах подглядывают: больно уж интересно. Прям кино да и только! Опосля операции по полведёрка воду черпает, дров кое-как наколет. Никто её не проведывает, все её бросили. Потом, слышим, уехала Любка с детями, куда – неизвестно. Вскорости прошёл слух по посёлку, дескать, подалася она к матери. Но зачем матери-то такая пропитушка?! Вернулася Любка, а в доме этом уже живут другие. Одёжку и обувку её носят. И она опять уехала, пропала, одним словом.
***
…Прошли годы. Мы уже давно продали свою дачу. Приехали как-то в гости к хорошим знакомым. Меня так и подмывало спросить про Любку.
- Как Люба-то поживает?
- Да Вы что, не знаете? После того, как она исчезла отсюда, бабы всё шушукались, мол, кто-то видел её в другом посёлке. Вышла-де она замуж за «нового русского», родила ему ребёнка. Говорила, дескать, ещё собирается одного родить. Хвасталась, что свекровка её просто обожает, а муж … так надышаться на неё не может. Якобы накупил ей «новый русский» столько золотых побрякушек - как новогодняя ёлка ходила! Платье-не платье, сапоги-не сапоги. Уедет к матери в Бурятию погостить - вернётся опять голая.
- Где золото? – спросит мужик.
То украли, то продала, то пропила…
А потом, говорят, убежала она с чеченцами. Убили её и голую выбросили с поезда. Видимо, перепили, что-то не поделили. Она ведь вздорная, задиристая, вспыльчивая, как порох… была. Ну, что… детей разобрали. Двоих – мать офицерова взяла, ребят от Фёдора – его родня приняла, последнего – «новые русские». И что от чего получилось, так никто точно и не знает. Как говорится, чужая душа – потёмки…
Сидя в электричке, я всю дорогу до дома только о ней и думала, о Любе. Вроде и беспутно баба прожила, но почему-то невыносимо жаль было её загубленную душу. А ведь для чего-то же она появилась на белый свет!? Только… для чего?