«Измучась всем не стал бы жить и дня,
Да другу будет трудно без меня»
В. Шекспир
«Иванами, да Марьями полна наша страна…»
Дед мой – Иван Фёдоров – самый простой человек и человек самой необычной судьбы. Родился он в 1901 году и уже в пять лет стал полным сиротой. Родителей его убили на Дальнем Востоке в Русско-Японскую войну, а его отдали в многодетную семью священника, где вдобавок к своим детям были и приемные. О родном отце он знал только, что он служил офицером на границе.
Получив образование в церковно-приходской школе, Ваня в шестнадцать лет стал в ней учителем.
Кончалась Первая Мировая и разгоревшаяся в стране революция, расстилая кровавый туман вдоль всей державы, докатилась и до окраин империи, где и застала Ивана. Осенью двадцатого года новая власть закрепляла свои позиции на востоке России, истребляя церковь и непокорных в первую очередь. Выполняя заказ из центра, банда большевиков устраивала показательную казнь священника.
Ивана вместе с семьей выгнали на задний двор их небольшой усадьбы, где заканчивались последние приготовления к расстрелу. Люди в кожанках со странным акцентом суетились, давая распоряжения красноармейцам-китайцам кого, где поставить, как установить пулемет. Человек в пенсне в полувоенной форме: заправленных в сапоги галифе, удлиненной кожаной куртке и кожаной фуражке с красной звездой лично переставлял приготовленных к убиению. Посредине он поставил уже немолодого священника с матушкой, ближе к нему подтянул высокого Ивана, а к нему приставил двух девиц пониже ростом и перед ними – двух подростков. Со стороны матушки он подтолкнул ближе друг к другу стайку детей разного возраста, больно хватая их короткими пальцами за руки выше локтя.
- Так-с, сюда-с, изволите-с, – язвительно командовал он, явно получая удовольствие от своего занятия.
Со стороны могло показаться, что это провинциальный фотограф, может, и не вежливо, но торопится запечатлеть все семейство для вечности. И только бряцающий металл пулеметных лент за его спиной, рядом с установленным на подводе «Максимом» говорил о другой страшной картине, которую собирается набросать кровью этот художник в кожаном фартуке.
Иван кротко посмотрел на отца, показывая, что ни о чем не жалеет и разделяет его судьбу. Батюшка незаметно сжал его руку в знак поддержки, другой – он обнимал матушку. В глазах их не было страха. Дети с серьезными лицами, как бы тянулись ближе к своим родителям, склоняя головы на бок в их сторону. Палачам в кожанках это не нравилось, от спокойствия семьи им было не по себе. Привыкшие к рыданьям, воплям о помиловании, они хотели скорее покончить с этим делом, украдкой следя за настроением китайцев.
В углу, у ворот усадьбы, сжалась кучка местных жителей, согнанных сюда для устрашения. Один из них, уловив мужицким чутьем ситуацию, вдруг выступил вперед и по-простецки брякнул:
- Начальник, а Ванька-то ихний – приемыш! Чего его в расход пускать? Забрейте его в солдаты!
Комиссар в пенсне резко повернулся на голос и краем глаза заметил, как осклабились и одобрительно закивали китайцы.
Простецкий мужик вскинул подбородок в сторону Ивана и ухмыльнулся:
- Нехай штыком поработает, если стрелять не может!
Пенсне уставилось на Ивана, будто пытаясь рассмотреть его душу, и тут Иван дрогнул и опустил глаза, ему стало страшно.
- Пущай послужит! – раздался сбоку вальяжный голос.
Комиссар сделал шаг к Ивану и, отвечая сложившейся обстановке, схватил его за шею и грубо вытолкнул к зрителям.
Иван кинулся обратно. Но мужик сжал ему запястье и шепнул в самое ухо:
- Дур-рак! Я тебе жизнь спас!
Ивана подхватили другие руки и затянули вглубь собравшихся, скрывая от него сцену расправы. Захлопали выстрелы, полетели гильзы, раздались крики, и все вдруг смолкло. Темные круги пошли перед Иваном, погружая в теплое небытие.
Пришел в себя он вечером, его знобило, две женщины склонились над ним, промокая ему лицо и вглядываясь в глаза.
- Где я? – простонал Иван.
- У своих, не бойся. Бог тебя спас! – раздалось в ответ.
В памяти по порядку возникли сцены прошедшего дня: как утром к дому подъехали две подводы с вооруженными людьми, как те, не спеша, прошлись по усадьбе, осматриваясь, как вошли в дом, как вытолкнули детей на задний двор, перевернув все в доме. Как забирали все ценное и тут же делили между собой, как сгоняли к их дому соседей.
Иван думал, что их арестуют, увезут на допрос или в тюрьму, но чтоб так взять и расстрелять ему и в голову не приходило.
- А где остальные? – Иван посмотрел вокруг себя.
Женщины переглянулись, видя, что он не бредит, и молчали. Иван выдохнул остаток воздуха из груди, закрыл глаза и замер.
- Тебе о себе надо думать. Они тебя в армию забирают, – тихим голосом сказала одна из женщин.
Ивану хотелось зарыдать, но что-то мешало это сделать. Он понял, что стал другим, изменился весь его мир, вся жизнь. Произошло непоправимо страшное, такое, что и думать вообще не хотелось.
«Почему я не с ними… со всеми? Зачем все это?» – мелькнуло в голове.
Полы в избе вздрогнули под тяжелыми сапогами, и чья-то рука задрала простыню, отделяющую его кровать и стулья, на которых замерли сиделки.
- Очухался? – ни к кому не обращаясь, спросил китаец. – Хватит отлеживаться, на сборный пункт велено…
Женщины вздернули ладони к щекам:
- Да, куда ж ему? Пусть хоть ночь отлежится!
- Ишь чего! – цыкнул на них красногвардеец.
- Подымайся, – толкнул он в бок Ивана. – Я и так долго жду!
Иван приподнял голову, подтянул ноги и опустил их на пол. Встав с кровати, он пошатнулся, но женщины с двух сторон поддержали его.
Вдохнув на крыльце свежий воздух, Иван посмотрел в небо. Высоко в темной синеве сияла одинокая звезда, приковав его взгляд. Мысли мгновенно унеслись прочь, но грубый оклик выдернул его в невыносимую реальность. Конвоир, вооруженный наганом, довел его к школе, где он когда-то учился, затем преподавал, а теперь призывался в другую, страшную и чуждую жизнь.
Находясь в школе среди других молчаливых мужчин, Иван терял последние надежды, ему казалось, что нет ни выхода, ни спасения. Их держали на сборном пункте, привозя ежедневно новых бойцов для красной гвардии. У кого-то тоже всех расстреляли, у кого-то взяли семью в заложники, кого-то просто схватили на улице. Но никто не верил, что это надолго. Казалось, что это наваждение, дурной сон, но тянулись дни, недели, их вывозили на полевые учения, унижали, запугивали, и все труднее становилось поверить, что это когда-нибудь кончится.
Одна мысль не давала покоя Ивану – где Мария? Знает ли она, что он жив, что с ним? Если б только найти ее и бежать далеко-далеко, чтобы этот кошмар не достал даже во сне, чтобы стереть этот ужас из памяти, чтоб ничего этого не было. Чтоб не видеть эту алчную саранчу, поедающую людей, не чувствовать зловония ее ртов, не видеть ее выпуклых стеклянных глаз, жаждущих мучений и смерти.
И деду моему, тогда еще восемнадцатилетнему, с едва заметным пушком на верхней губе, юному и тонкому удалось бежать.
Перегоняли их с призывного пункта осенью босыми, плохо одетыми в районный центр, где должны были обмундировать. Несчастные шли толпой по дороге, стараясь держаться ближе к обочине. Там было меньше грязи, а оставшаяся местами желтая трава ласкала избитые ноги мягкостью ковра. Пленники то и дело забегали на нее, избегая сырости двойной колеи. Конвоиры кричали на них, требуя идти строем и стараясь удерживать под надзором, но людская масса выпирала в стороны и становилась невидимой, особенно, когда шли лесом. Тогда ветки деревьев хлестали гонимых по лицам, как бы мстя за то, что они топчут и без того скудную траву под их ветвями.
Иван то и дело посматривал в лес: вот она свобода – рукой подать, сделай только рывок. Но, то лес просматривался насквозь, то конвоир шел рядом, мешая сделать этот спасительный и необратимый шаг, то страх вдруг сковывал волю. Ведь могут убить, выстрелить вслед, и все – конец.
«Конец – это тоже выход!» – нашептывал Ивану внутренний голос, но Иван отгонял его – «Нет, не могу! Я нужен ей, моей Машеньке. Она не переживет, если узнает, что я погиб и еще так бесславно…»
Внутренняя борьба доводила Ивана до исступления. Временами, уносясь в свои рассуждения, он даже забывал, что его гонят на войну, а точнее на убой в бессмысленной братоубийственной мясорубке. И вдруг он понял: «Я должен бежать ради нее, ради моего друга, ведь ей будет трудно без меня!» И он принял решение – бежать во что бы то не стало!
Откуда ни возьмись, появились силы, ноги сами понесли вперед. Он жадно вглядывался в приближающийся лес, надеясь, что он будет достаточно густ для укрытия. Заставляя себя даже сдерживать шаг, Иван шлепал по самой колее, уйдя с обочины, стараясь не привлекать к себе внимания, а сам вспоминал, как познакомился с Марусей, как тогда все звали тринадцатилетнюю Марию.
Ему тогда было пятнадцать, а он уже учительствовал. Маруся была последним одиннадцатым ребенком в семье местного купца. Иван познакомился с ней на Рождественской елке, где Маша читала «Богородице – дева, радуйся» и этим тронула Ваню. Ее голос был такой чистый, такой искренний, что у Ивана упала слеза. Потом они сидели по соседству за детским столом со сладостями, и он ухаживал за ней, предлагая свежий чай и печенье.
Маруся тоже обратила внимание на него. Она знала, что он учит арифметике в начальном классе и считается ученым. Его рост, красивая волна каштановых волос и благородное лицо нравились ей, а спокойный характер и манеры внушали доверие. Они стали видеться чаще. Батюшка брал Ивана с собой, когда ездил к отцу Маши, а тот, приезжая в усадьбу священника, был по-особому приветлив с Ваней, показывая свое расположение.
Когда у Вани с Марусей была возможность остаться вместе, они брались за руки и смотрели друг другу в глаза, ничего не говоря, а читая из глаз все новости за время разлуки. Взрослые посматривали на них, одобряя их чувства, и понимали, что скоро встанет вопрос об их будущем.
Иван иногда видел, как Маша помогает в семье по хозяйству. Статная, с густыми русыми волосами, она ступала по двору, неся на плече коромысло с ведрами, будто белая лебедь плыла по озеру. Подвешенные ведра совсем не двигались, не давая воде выплеснуться. Иван любовался ею, ожидая того дня, когда сможет спросить отцовское благословение и заговорить о свадьбе.
И вот, когда уже пришло время, и Иван достиг зрелости, грянула беда. Сначала арестовали отца Маши, но тогда про революцию Иван и не знал вовсе. Потом поползли страшные слухи о том, что твориться в Петербурге, Москве, а уж затем эхо мятежной грозы докатилось и к ним. И тут приехали в их усадьбу…
- Куда прешь?! – громко гаркнул на Ивана босой мужик, вызывающе обернувшись.
Иван понял, что наступил ему на ногу, выскочил из воспоминаний и увидел, что их колонна идет через просеку. Он глянул по сторонам. Лес был густой, но рядом шел конвоир с винтовкой, ограждая длинным штыком саму мысль о побеге.
Охранник, привлеченный криком, взглянул на Ивана и прочитал в его глазах отчаянную решимость. Иван же, заметив, что тот схватился свободной рукой за цевье, больше не размышлял. Он с силой толкнул его в самую грязь и, прыгнув через него, бросился в лес. Шум за спиной поддал скорости. Ветки хлестали по щекам, а ноги летели.
«Почему не стреляют?!» – думал он, когда уж был далеко, как вдруг раздался выстрел. От дерева отлетела большая щепка и больно ударила в лоб, оставив на нем зарубку. Иван прыгал через упавшие деревья, словно брал барьеры, и когда крики за спиной стали утихать, понял, что спасся.
Ночами Иван тайно пробирался к Марии, которая, он знал, ждала его. Его приняли, как сбежавшего с того света, брали за руки, трогали за плечи, убеждаясь, что это он, их Иван. Машенька только и твердила, что ждала его, и целовала в лицо, никого уже не стесняясь. Оставаться в этих местах дольше было нельзя, и Иван с Марией, наскоро повенчавшись, бежали.
После долгих скитаний, перебиваясь и зарабатывая в пути, они, подкупив проводника, сели на крышу поезда, который направлялся в Армению. Мария была на девятом месяце беременности, и при подъезде к Еревану у нее начались схватки. Уговорили проводника спуститься в его купе, где и родилась их первая девочка. Надеждой назвали ее, обозначив в имени свою надежду на спасение.
Поселились они в Долине Роз среди молокан и жили по их уставу, едя из вырубленных в общем столе углублений, заменяющих тарелки. Армения была еще свободна от красной чумы, и молодые были здесь в безопасности, взращивая Наденьку. Но, победив в России, монстр большевизма поглотил и этот народ. Друзья успели предупредить Ивана, что в городе красные и надо бежать, так как ищут беглых.
Судьба еще изрядно помотала их, когда уже с сыном и второй дочерью они осели в Таганроге, пережив голод, рабский труд, и тревоги, тревоги, тревоги… Находясь в бегах и скитаниях по советскому лагерю, Мария измучилась и нанялась в агитбригаду, где за мизерный паек, чтоб только дети не умерли с голоду, ездила на бричке с агитационным плакатом:
Поп с крестом, кулак с обрезом! Мы – с колхозом и ликбезом!
Иван же, оставив жену с детьми, покинул город в поисках питания, и через неделю, как условились, Мария с Надей пошли встречать его на вокзал.
Моя мать рассказала, как тогда встречала своего папу. Увиденное осталось навсегда в ее памяти. Здание вокзала и постройки вокруг были полны умирающими. Здесь были мужчины и женщины, старики и дети. Прислонившись к стенам и к друг другу, они засыпали от голода. Кто-то держал в руках уже мёртвых детей, кто-то, обнимая умершего, сам отдавал Богу душу.
Картину эту сопровождала неестественная тишина, что делало видимое нереальным и похожим на сон. Не было слышно голосов. Не было уличного шума. Всё будто замерло. Только иногда раздавались стоны и вздохи, но никто не взывал о помощи.
Бабушка, видя состояние моей матери и понимая, что нужно отвлечь ребенка от ужаса, наклонилась к ней и шёпотом сказала – они голодные. Надя тронула указательным пальцем ногу умирающей женщины и удивлённо посмотрела на мать – на ноге образовалась вмятина, похожая на черную дыру.
- У голодных так бывает, – сказала бабушка, уводя её от страшной сцены.
Мой дед, возвращаясь с поисков пищи, уснул в поезде, и его обокрали, оставив без мешка муки и куля крупы, которые ему удалось раздобыть. Потом он работал учителем и с трудом выживал с детьми и Марией, не теряя надежды на лучшее.
Прошли годы, Гале стало пятнадцать, Коле – семнадцать, а Наде – восемнадцать. Иван с женой смотрели на них и не могли поверить, что недавно сами были такие.
- Как скоротечна земная жизнь! – вздыхал Иван, глядя на Николая и видя в нем свое отражение.
- Неужели вся жизнь так пройдет? – спрашивала Мария, убирая в толстую косу Надину копну пшеничных волос.
Наденька удивленно оборачивалась к маме и отвечала:
- Ну что ты, мама! Жизнь только начинается!
Иван с Марией переглядывались и улыбались.
Иван окончил Педагогический Университет и стал преподавателем, но неожиданно грянула новая гроза – новая война.
Немцы подошли к Таганрогу так неожиданно, что Колю забрали на фронт прямо из класса. Ивана мобилизовали вместе с другими и, выдав деревянную винтовку, отправили рыть окопы вокруг города. Через день немцы выгоняли их оттуда лозинами. Он попал в плен, и опять их держали в школе, как когда-то красные.
«Почему все повторяется?» – думал Иван. – «За что мне такая доля?»
Он снова решил бежать и случай тут же представился. Их перегоняли из школы к вокзалу и вели через город, позволяя брать хлеб у жителей, которые протягивали пленным горбушки через забор. Иван, приняв хлеб из руки старушки, не оглядываясь, скользнул под забор и тут же, стянув с себя гимнастерку, отбросил далеко в сторону. Высунувшись с другой стороны ограды, он невозмутимо протянул хлеб другому пленному. Его заросшее щетиной лицо, почерневшее от грязи и пыли, делало его стариком и немцы, ничего не поняв, погнали остальных дальше.
Потом был фронт на передовой, плен и другая история. Дед попал в окружение и выбросил книжку красноармейца. А после отступления немцев ее нашли и послали бабушке похоронку, которую получила Галя. Надю тогда забрали на работы в Германию, а бабушка ушла на поиски пищи для себя и дочери. Галя, решив не огорчать мать, спрятала похоронку, зашив ее в подушку для иголок, и сообщила о ней только тогда, когда получили письмо, что отец жив. А произошло с ним вот что.
Немцы, взяв в окружение его часть, разоружили солдат и сгоняли их к месту дальнейшего этапирования. Молодой немец вел деда вдоль леса. Потом неожиданно остановился и сказал ему по-русски, указывая в лес:
- Папа, беги!
Дед с удивлением посмотрел на него, не понимая, что тот хочет, и тогда немец, направив на него автомат, повторил:
- Па-па, беги!
Иван не заставил ждать, рванулся в лес и, когда уже глубоко скрылся в нем, услышал сзади выстрелы. Он упал на землю и долго лежал без движения. Только потом поняв, что немец отпустил его таким образом.
Много историй на войне было с дедом, но много подобных им уже описаны, потому я расскажу только две и закончу ими его военную эпопею.
Дошел дед до Югославии, получив медаль «За освобождение Белграда». И вот какая история случилась с ним в тех местах. К концу войны ему было сорок четыре, и благодаря возрасту и, еще больше хорошему почерку его держали при штабе, рядом с командованием. Полковник в возрасте знал о детях Ивана и берег его.
И вот однажды их часть двигалась в автоколонне. Иван сидел в кабине с молодым лейтенантом и водителем, когда на обочине в кювете заметили немецкий грузовик. Немцы тогда отступали, и подобное было не редкость. Лейтенант велел остановиться и послал Ивана осмотреть машину.
Как не хотелось бежать к ней, война кончается, жить хочется, как никогда раньше, и дома ждут… Никто не хотел бежать к грузовику, и молодой командир, понимая это, послал Ивана, которого и так штаб сберег от многих бед.
Иван открыл дверь, заметил спрятавшегося за лейтенантом водителя и, спрыгнув с подножки, побежал вниз вдоль кювета, держа винтовку перед собой. В кабине немецкой машины никого не было, и дед для наглядности распахнул ее двери с белыми крестами. Потом, зайдя сзади кузова, крытого брезентом, подтянулся на его борт и увидел в его глубине двух немецких мальчишек. Форма смотрелась на них несуразно, а глаза молили помиловать. Иван вспомнил своего Колю: «А, может, и он так где…?» Он еле заметно подмигнул немцам и, спрыгнув с машины, громко крикнул своим, махнув рукой:
- Никого нет!
Он понимал, что если б кто узнал, что там немцы, то ему – смерть. Залезая в свою машину, он показывал всем видом, что выполнил миссию. Командир повернулся к водителю и дал команду двигаться.
«Пронесло», – выдохнул Иван, глянув из окна на удаляющийся немецкий крест.
Другая история, услышанная мной от деда во время одного из семейных застолий, тоже удивила меня тем, как относились солдаты к смерти, как берегли ближнего, не щадя и своей жизни. Находясь в окопах, бойцы ночью спали во всех проходах, и если кому надо было сходить по нужде, то добраться до конца траншеи, где был туалет, было немыслимо, не разбудив спящих воинов на их кратком отдыхе. Тогда солдаты выбирались из окопа, отползали и справляли нужду, кто лежа, кто сидя – по надобности, так как немецкие осветительные ракеты освещали периодически местность и трассирующие пули снимали тех, кому не везло.
Одной ночью пришла очередь и деда выбраться так из окопа и, отползя от траншеи, он присел в поле спиной к противнику и, глядя на звезды, не думал о летящих трассерах. Несколько пуль пролетели рядом, и дед успокоил себя: «Пуля – дура», и вдруг правое ухо обожгло болью. Кровь брызнула на руку, и дед проводил взглядом светящийся след пули. Инстинкт бросил его на землю и оттянул в укрытие. Утром он узнал, что другой боец был снят снайпером в ту ночь.
Завершился для деда военный поход под Японией, куда его часть отправили после разгрома немцев.
«Там бы меня точно убили», – говорил он. – «Если б не американские бомбы…».
Он говорил об уничтожении Хиросимы и Нагасаки.
Всю оставшуюся до пенсии жизнь дед проработал преподавателем физики. Студенты его любили. Он был если и требователен, но справедлив, никогда никого не обидев ни словом, ни делом.
Когда я был ребенком, я спросил деда: «Дедушка, а много ты немцев убил?» И получил, разочаровавший меня тогда ответ – «Ни одного». Он посмотрел на меня своими спокойными и умными глазами, и я впервые понял, что убивать нехорошо и врага.
Сына своего, Колю, дед с войны так и не дождался. Куда они с бабушкой только ни писали, где только ни разыскивали его, но он так и остался для них пропавшим без вести. Бабушка всегда жила надеждой, что он жив, а дед был менее оптимистичен, пропахав всю Европу по-пластунски. Знали они только то, что из Колиного класса никто не вернулся.
Другая история из невоенной жизни деда очень поразила всех нас. У него был брат – Миша, который после гибели родителей был отдан в другую семью, и связь с ним была потеряна, хотя дед всегда помнил о нем. И вот как дед встретил своего брата спустя семьдесят лет после разлуки.
Деду было семьдесят пять, все время он посвящал своему саду, а свободное – чтению. Как-то на книжной ярмарке он выбирал себе книги. Взгляд привлекло имя автора – Михаил Федоров. Дед протянул руку и взял книгу. Полистав страницы, он нашел заметку об авторе, чье отчество было Никифорович, как и его. Деда проняло жаром. Может ли быть такое? Совпадение? Отчество не частое! И все же… Глаза хватались за любую возможность раскрыть загадку, а руки быстро листали страницы, стараясь найти подтверждение. Дед протянул продавцу деньги и, взяв книгу, сел на лавку в аллее, исследуя страницу за страницей. Это были фантастические рассказы, из которых было не узнать автора, но дед не заметил, как поглотил один рассказ за другим, почувствовав, что это он, его Миша.
Придя домой, он написал письма: одно в адрес издательства, другое – в Союз Писателей, чьим членом был автор книги. И к своему удивлению получил телеграмму от самого писателя. Он сообщал, что срочно едет к брату со своим сыном и внуком.
Родители наши особо ожидали приезд дяди, а дед с бабушкой готовили пир на весь мир. Мы, внуки, с интересом рассматривали высокого убеленного старика, очень похожего на деда, который, раздавая подарки, трепал нас по волосам точно, как дедушка. Удивительная и необычная радость переполняла всех. Ведь не было – и нашелся, был мёртв – и ожил! После этого дед прожил еще десять лет, проводив незадолго до смерти бабушку. Я как-то, помогая ему заправлять постель, увидел под его подушкой письма. Взглянув на них, я понял, что писал он уже умершей бабушке, своему верному другу и спутнику многострадальной, полной лишений и в то же время счастливой жизни. Я понял, что они, пройдя рядовыми долгий путь тяжелой борьбы, полный искушений и страданий, навсегда стали одной и неделимой душой.