В детстве жизнь казалась унылой и беспросветной.
- Вот вырастешь, тогда... - говорили в школе, создавая видимость прекрасных перспектив. Но я-то в свои мудрые восемь знала, что вырасту я или нет, ничего не изменить. Белых пятен на карте не осталось, на Северном Полюсе - не протолкнуться, да и в космосе народу побывало больше, чем в нашей школьной библиотеке. От унылой обыденности спасали только книги. Там была настоящая жизнь, дружба и любовь.
Как я завидовала героям книг! Они, конечно, иногда погибали, но им не приходилось учить таблицу умножения или изводить соседей хроматическими гаммами. Я заглатывала всё подряд от Марка Твена до Мориса Дрюона, от Крапивина до Драйзера. В этом дивном возрасте я еще не страдала от несварения, в голове было пусто и новые произведения драгоценными кирпичиками заполняли пропасть моего невежества. Книг было прочитано великое множество и понемногу я начала паниковать: они кончались. Сначала они закончились у нас дома. Потом в школьной библиотеке. Тогда впервые я задумалась над тем, чтобы перейти из разряда потребителей в разряд создателей.
Все началось с театра. Вернее с коробки из-под торта. На день рождения мне подарили огромный торт с десятью свечками. Торт меня не очень увлек, больше заинтересовала коробка. Я вырезала в ней прямоугольник, на нитке подвесила два куска самого настоящего бархата и у меня вышла сцена. Актеров сотворила из пустых катушек. Деревянные болванки я одевала в костюмы, которые мастерила из шелка, кружев или кожи, в зависимости от роли, и разыгрывала представления. Поначалу это были пьесы, переделанные из книг, которые я читала. Но потом мне захотелось новых историй. Так родилась пьеса "Таинственные острова" и "Приключения майора Мак Наббса".
Сначала я брала готовых героев Жюля Верна, Дюма и Карло Гоцци. Потом стала придумывать своих.
А вот записывать придуманные пьесы оказалось ужас как трудно. После двух листов рука отваливалась вместе с ручкой.
Свои пьесы и романы я никому не показывала. Да и кто бы смог разобрать тетради с моими каракулями? С почерком всё было сложно. Курица лапой писала гораздо разборчивее меня. Я и сама с трудом читала свои каракули, благо, что свои пьесы знала наизусть.
Популярность меня пугала. Мучительно, когда на тебя показывают пальцем и шепчутся. Поэтому я тихо складировала исписанные тетрадки и мирно варилась в собственном соку.
Слава атаковала меня внезапно и бесцеремонно.
Всему виной была моя лень. Нам задали написать сочинение "Мой любимый город", а долго и нудно выводить ровные строчки не хотелось и я написала сочинение в стихах. Я гордилась этим хитрым ходом: сочинение оказалось нужного объема, а писать его пришлось в два раза меньше. Результат оказался неожиданным. Учительница литературы билась в экстазе целую неделю. Но это оказалось не все. От меня стали ждать новых шедевров. Это сложно, когда от тебя чего-то ждут в двенадцать лет. Тем более, что по точным наукам я не блистала и на роль активистки, спортсменки и красавицы тоже не претендовала. Мои сочинения куда-то посылались и занимали какие-то места, но я в этом не участвовала. Мне было хорошо в моих придуманных мирах.
Так прошло пару лет. Школьные страсти вокруг моего имени постепенно улеглись, я была "чудиком", "не от мира сего", но эта роль мне нравилась. Никто меня не дергал, не лез в мой внутренний мир без сменной обуви.
А потом случился Достоевский. Я заболела им. Все мои бумажные горы блистательных приключений потускнели по сравнению со слезой ребенка. Я захотела так же.
И сама от себя не ожидая, вместо сочинения написала монолог Сонечки на суде. Через неделю - письма Раскольникова с каторги. Мое имя снова зазвучало в районном масштабе, на меня показывали пальцем, я пряталась по углам.
А потом началась череда провалов. Сначала моим учителям не понравилось эссе о великом путешественнике.
- А ты знаешь, что Нансен был фашистом? - спросила завуч, легонько стукнув меня по мозгам идеологическим молоточком. Я тупо молчала. В мире моих грез совсем не было политики.
Я стала писать с оглядкой. Но видно не доглядела. Случился "тридцать седьмой".
По правде на календаре заканчивались восьмидесятые, а репрессии наблюдались лишь в пределах одной личности. И все из-за сочинения о Наполеоне. Меня разбили в пух и прах, мне ели мозг маленькими ложечками все кому не лень, начиная от комсорга и заканчивая парторгом школы. Тут же вспомнились все мои промахи по физике и прогулы по физкультуре. Изваляв по всем инстанциям меня амнистировали лишь к выпускному.
Я возвращалась к своим рукописям с вывернутой психикой и покалеченным самолюбием. Рыдая и размазывая по щекам копоть, жгла свои сочинения, пьесы, повести и романы.
Так я не стала писателем.