Когда Маша вспоминала о Новелле, (она даже в мысленно не называла ее иначе) ей казалось, что она заглядывает в бездонный колодец, откуда тянет сквозным холодом. Было время, когда она наивно полагала, что знает о ней все. Но когда умерла Ольга Петровна – мама Новеллы, она поняла, что заблуждалась.
Та позвонила ей рано утром и, услыхав ее прерывающийся голос, Маша догадалась, что произошло. Она чувствовала, что это должно произойти со дня на день. И в последний раз, прощаясь с Ольгой Петровной, она ясно сознавала, что завтра вряд ли увидит ее живой. Тем удивительней для нее было спокойствие, с каким Новелла, отправляясь по делам, оставляла мать одну. Общение между ними мало походило на обычные отношения матери с дочерью. Тем удивительней для нее было спокойствие, с каким Новелла, отправляясь по делам, оставляла мать одну. Общение между ними мало походило на обычные отношения матери с дочерью.
Крупная, грузная Ольга Петровна обращаясь к Новелле, словно втягивала в плечи голову и, казалось, становилась меньше ростом. И даже с домашними проблемами обращалась к совершенно чужим людям, называя их родненькими. Маша никак не могла понять, почему именно к ней привязалась эта старая, суровая на вид женщина. Иногда она звонила и молчала. Маша так бы никогда не узнала о том, кто это изводит ее звонками, если бы муж, не любивший, чтобы его зря беспокоили, не обзавелся телефоном с определителем. Он же и отругал Ольгу Петровну, когда та, как обычно, не ответила на его вопросительное алле! Поняв, что ее поймали, словно школьницу, она жалобно что-то залепетала в ответ на законное возмущение.
Ольга Петровна много лет проработавшая главным агрономом крупного совхоза, умела манипулировать людьми, и от Маши она без труда добивалась, чего хотела. Про себя Маша свое поведение называла: издержки воспитания. Ее с детства приучили, что старших надо уважать, и даже внутренне протестуя, не могла отказать, когда Ольга Петровна о чем-нибудь просила ее.
Особенно ее оскорбило, когда Новелла укатила в санаторий на юг, в то время как в их квартире был ремонт, оставив старую и больную Ольгу Петровну один на один с рабочими.
В отделе, где она работала, сотрудники, зная, что в Москве у Маши нет родственников, откровенно посмеивались и говорили: иди, твоя родственница звонит. Родственница, именно так представлялась Ольга Петровна по телефону. Однажды летом Ольга Петровна окончательно добила Машу своей бесцеремонностью. Честно говоря, если бы Маша знала: о чем она будет ее просить, она бы отказалась, но застигнутая врасплох жалобным воплем по телефону: - Машенька, доченька приезжай после работы, Велла в командировке, кроме тебя мне некому помочь!!!
Она приехала и под аккомпанемент стонов Ольги Петровны, отскоблила заляпанный побелкой пол, вымыла люстру, вынесла мусор, расставила мебель. Собираясь домой, она была неприятно поражена, когда Ольга Петровна сунула ей в руки деньги.
– Это еще зачем? – не поняла она.
– Ну, как же, вы же трудились, – сделала большие глаза Ольга Петровна.
В этот момент в ее голосе прозвучало превосходство. Она вела себя так, словно Маша навязала ей свою услугу. И вот теперь она за нее расплачивается. Ни ехать, ни работать здесь Маше не хотелось. И Маша в который раз почувствовала себя одураченной. Барыня и холопка – вот на что это походило. Но в то же время она знала, что ее замучит совесть, если она откажет в помощи старухи. С другой стороны, если она не возьмет деньги, та подумает, что она окончательная дура. От этого случая у нее на душе остался неприятный осадок. А деньги, что заплатила Ольга Петровна за уборку, она потеряла, возможно, что их украли по дороге. Со временем Маша поняла мотивы поведения Ольги Петровны. Она обожала свою великовозрастную дочь, которой уже было далеко за сорок, и она за счет других делала ей такие сюрпризы.
Даже самой себе не могла Маша объяснить, почему она никогда ни в чем не упрекнула Новеллу, хотя та даже не поблагодарила за помощь. Как подозревала Маша, Ольга Петровна, скорее всего, даже не рассказала Новелле, что Маша помогала ей. Выросшая в атмосфере далекой от искусства, Маша остро чувствовала красоту слова. Ее буквально завораживала скрытая музыка слов Новеллиных рассказов. Она не умела притворяться. Вероятно поэтому, Новелла часто просила читать ей их.
Новелла была членом союза писателей и иногда приглашала ее на различные вечера. Попав в первый раз по приглашению Новеллы в Дом литераторов, она была неприятно поражена обилием на его стенах фотографий лиц еврейской национальности. Маша не была антисемиткой, но, услыхав как бесцеремонно – на весь зал – картаво переговариваются пришедшие на вечер евреи, заполонив его с первого до последнего ряда, внутренне поежилась. Что в этот круг не пускают посторонних, она поняла сразу. И то что она сколько бы не находилась рядом, и даже то, что в этой семье обращались только на вы, никогда не поставит ее с ними в один ряд.
Иногда Новелла читала ей что-нибудь из своих рассказов, спрашивая ее мнение. Это льстило Машиному самолюбию. Она старательно выискивала в памяти смешные и неожиданные эпизоды, и потом, встречая их на страницах Новеллиных рассказов, ни сколько не чувствовала себя ограбленной. Наоборот, чувствуя, что Новелле не хватает знания реальной жизни, она бесхитростно делилась ими с нею.
Когда Маша приехала, то увидела, что Новелла настолько напугана произошедшим, что совсем не знает, что делать. Договариваясь с сотрудницей погребальной конторы, она заботилась лишь об одном, как бы похоронить маму так, чтобы ее тело не попало в морг, и не было вскрытия. Почему-то больше всего ее заботило именно это.
– Вы понимаете – говорила ей с возмущением похоронный агент, что тело надо обмыть, одеть, в гроб положить. Кто всем этим будет здесь заниматься?
– Нет, нет, и еще раз нет! Я не отдам маму в морг. Н хочу, чтобы к ней прикасались чужие руки.
– Как хотите, – сдалась, наконец, агент. Гроб мы вам принесем. Машина будет, как и положено, на третьи сутки. Где паспорт вашей мамы? И взяв у нее паспорт, прочитала Шмульц Ольга Петровна.
– Да вы ошибаетесь, не Шмульц, а Шмелева, – поправила Маша похоронного агента.
– Это вы ошибаетесь, – показала та ей паспорт подруги.
Маша посмотрела и с удивлением увидела, что вместо привычной для нее фамилии Шмелева, там действительно было написано Шмульц. Она удивленно смотрела, как агент перелистывает его страницы, ошарашено отметив, что в графе национальность у Ольги Петровны еврейка.
Ее оскорбило не то, что разлюбезная Велла оказалась еврейкой, а то, что она почему-то много лет скрывала от нее это. Даже отчество у Веллы было другим – Моисеевна, так фамильярно называли ее гости на похоронах. Маша всякий раз непроизвольно вздрагивала, когда слышала это. От этого отчество веяло чем-то библейским, ветхозаветным.
С тех пор прошло много лет, но даже годы не изгладили из ее памяти страшное впечатление дней предшествующим похоронам Ольги Петровны. После ухода похоронного агента Велла попросила ее помочь переложить тело матери на стол. Просто сказать переложить, да не просто поднять тело грузной женщины килограммов под девяносто. Они с трудом стащили труп с дивана на пол и потащили его волоком от дивана до стола. Маша старалась не смотреть на обметанные красными запекшимися точечками лихорадки мертвой женщины. Она была виновата в этой простуде. Когда она была у них в последний раз, Ольга Петровна сказала, что хочет арбуз.
– Да какие сейчас арбузы, мама, – с раздражением сказала Велла. Их уже в продаже-то нет.
Маша промолчала, с удивлением понимая, что Новелла не понимает, что мать ее доживает последние дни, и что это, вероятно, ее последняя просьба. На следующий день она нашла-таки арбуз на рынке и поспешила обрадовать Ольгу Петровну. На ее звонок долго никто не открывал, потом она услышала шаркающие шаги Ольги Петровны, и поняла, что та в квартире одна.
К ее великому изумлению, именно так и было. Ольга Петровна была одна. Проводив ее до постели, Маша пошла на кухню помыть арбуз. Принесенный с улицы и разрезанный он пах морозной свежестью и приятно холодил руки.
Маша подумала, что надо будет подождать, пока он согреется, но Ольга Петровна не хотела ждать и попросила принести кусочек. Не в силах ей отказать Маша принесла кусочек. Есть в жизни мелочи, которые помнишь долго. Ей приятно было смотреть, с каким выражением блаженства ела арбуз эта старая женщина. Теперь красные точечки лихорадки в уголке губ Ольги Петровны напомнили ей этот арбуз. «Она все-таки простыла» – с огорчением подумала Маша. Вздохнув, она ничего не сказала Велле.
Вдвоем, с превеликими усилиями, они втащили тело на стулья, потом на столешницу, держа ее под мышки. Пришлось делать это в несколько приемов. Сначала они втащили его на стол до поясницы, потом подняли ноги. О том, чтобы тело отнести в ванну и обмыть не могло быть и речи. Может привычному к этому человеку, это бы не составила труда, но просьба Новеллы обмыть Ольгу Петровну напугала Машу. Однако отказаться она не решилась. Превозмогая тошноту, она кое-как обтерла тряпкой смоченной в воде разбавленной со спиртом грузное дряблое тело старой женщины со следами кровоподтеков от пуль.
Эти синяки сама Ольга Петровна называла следами истории. Шмульцам не повезло. Близость к властям, даже территориально, не прошло для них даром. Во время путча их дом попал в зону обстрела. Снайпер сидел на крыше. Стрельба шла по Дому Правительства, но шальные пули залетали и в квартиры обывателей. Не в пример многим, в эти дни они не покидали квартиры, и вместе пережили обстрел, когда пули, оставляя на стекле лучики трещин, летали по квартире. Передел власти в стране стоил Ольге Петровне жизни. После обстрела она слегла, у нее развился обширный инфаркт, и через две недели она тихо умерла.
По-русскому обычаю усопших одевают во все новое, но никакого смертного узелочка у Ольги Петровны не оказалось. Пришлось одевать покойницу во все старое. Подсовывая под тело штопанное, перештопанное платье, Маша в душе осуждала такое неуважение к смерти.
– Кто мог подумать, что все так быстро произойдет, – беспомощного сказала Новелла.
«Она что, думала будет жить вечно», – удивилась Маша и даже позавидовала такому оптимизму в восемьдесят два года.
Ближе к вечеру рабочие похоронной конторы привезли гроб. Они очень торопились. Позвонив в дверь и сунув растерянной Новелле накладную, чтобы она расписалась, они тут же уехали, оставив в коридоре у дверей чуть суженную к ногам крышку гроба.
«Пусть там постоит» – решила Новелла.
Однако, вскоре в дверь позвонили соседи и попросили ее убрать. Детей пугала черная обивка. Пришлось поставить крышку гробы в прихожей. Из глубины комнаты ее черная заплата на фоне белой стены невольно бросалась в глаза, и Маше казалось, что она ясно чувствует ее невыносимую тяжесть.
За много лет знакомства Маше никогда не приходилось видеть у Новеллы мужчин. Единственный раз она столкнулась в дверях с каким-то обросшим старцем со всклоченной, похожей на лопату бородой. Зайдя, он поставил на пол тяжелый бидон, снял с него крышку и стал невозмутимо доставать какие-то фолианты. На Машу он не обратил никакого внимания, словно она была пустым местом. Когда она рассказала об этом Новелле, та только снисходительно улыбнулась: для него, кроме меня не существует ни одной женщины, – объяснила она изумленной Маше.
Так Маша, к своему изумлению узнала, что этот старец с седой бородой симпатизирует Новелле, и она, вроде, не отвергает его ухаживание. Как Новелла позже рассказала: это был бывший певец, отсидевший в лагере по доносу своего сослуживца немалый срок. В лагере ему выбили все зубы, поэтому он шепелявил при разговоре и понять, что он говорил, было трудно. Но к Машиному немалому удивлению Новелла отлично его понимала.
Этого дедушку она видела еще один раз, когда Новелла затащила ее на любительский концерт, где он спел арию Мефистофеля. И страшно, и смешно было слушать, как задыхаясь, преодолевая одышку, брызгая слюной, силясь петь басом, выдавливал он из себя «Сатана там правит бал, там правит бал!»
При этом он, не отрываясь, смотрел не в зал, а на нарядного концертмейстера с бабочкой на шее, и выражение у него на лице было такое, словно он хочет стиснуть руки на шее концертмейстера, там, где у него красовалась нарядная, синяя в белый горошек бабочка. К концу арии у Маши появилась смутная догадка, что именно этот концертмейстер и посадил певца-неудачника в свое время. Были они приблизительно одного возраста, но по виду между ними была разительная разница. Рядом с цветущим, щеголеватым концертмейстером: стройным, со здоровым цветом лица, в нарядной, белой в цветочек рубашке, с бабочкой, вместо галстука; сутулый, с землистой кожей, одетый в мешковатый костюм, с длинной, седой бородой Владислав Матвеевич выглядел глубоким старцем.
Однако, на похоронах этого старца не было, а неожиданно появился и повел себя так разнузданно, словно имел на это право, странный тип с экзотическим именем Алоизий. Почему он пришел и зачем, для Маши была загадка. Вначале он просто позвонил и сказал, что придет. Новелла умоляюще сказала, что в этом нет необходимости, однако он настоял, и она нехотя сдалась.
– Ты ничему не удивляйся, – предупредила она ее. – Он хороший человек, но не совсем в себе. Он очень любил Ольгу Петровну, поэтому я боюсь, что у него начнется нервический приступ, а во время него он не управляем, – честно сказала она.
Напуганная таким предупреждением, Маша пошла на звонок открывать дверь. Ничего общего с тем страхом о пришедшем госте Новелла она не заметила. Милое, с правильными чертами лицо, с едва заметной золотистой щетиной на щеках. Грустные, крупные карие глаза с длинными темными ресницами, четко очерченные, слегка полноватые губы. Это впечатление интеллигентности сохранялось до тех пор, пока он не улыбнулся и не заговорил. Кривая ухмылка обнажила прокуренные желтые зубы и голос, нарочито грубый и жесткий, словно он им хлестал собеседника.
Хотя заговорил он не сразу. Вначале медленно, словно сомнамбула, он обошел вокруг импровизированного погоста – стола, на котором лежала Ольга Петровна.
– Уже убрала, причесала. Да не сама, знаю я тебя, чужими руками убирала. Дрянь ты все-таки, все норовишь на ком-то проехаться. Что, не так что ли? Чего молчишь, я тебя спрашиваю – уставился он требовательным взглядом на покрасневшую как рак Новеллу.
– Она тебе в любви клянется, а за глаза над тобой смеется, – повернулся он к обомлевшей Маше.
– Ты, наверное, та, которая хорошо жизнь знает. Маша тебя, кажется, зовут. Она мне много о тебе рассказывала. Гениальная Велла. Ты полы ей моешь, разве не так? Рукописи по редакциям носишь. Ах, еще не носила. Ну, значит у тебя все впереди. Значит, рукописи она еще тебе не доверяет.
– Ты чего несешь Алоизий, с какой стати Маше носить мои рукописи. Я и сама могу это сделать
Маша обратила внимание, что деликатная обычно в выражениях Новелла вдруг стала говорить с гостем грубо и резко.
– Ты чего пришел? Выпить тебе здесь не поднесут, да и поминки только завтра будут. Так что можешь убираться. Никто тебе здесь не нальет.
– Это ты не нальешь, а Ольга Петровна налила бы. Хоть в память о ней расщедрись. Ты думаешь, я не знаю, что ты от всех скрывала, что ты еврейка. Вот вы, Мария, знали об этом? И настоящую фамилию знали? А вы у нее спросите, почему она скрывала? У нас ведь равенство наций, но одни живут в центре Москвы, другие в трущобах. А в чьей квартире они живут? Это ведь сталинский дом. Прежних жильцов отсюда выселили, евреи пархатые ее заняли. Хорошо, потолки высокие, за такие потолки можно душу продать. Вот на этой кровати умерла старая хозяйка. Мне сама Ольга Петровна об этом рассказывала. Молодых-то угнали, а старуху оставили, потому что она парализованная была. Так ее, еще живую, в морг отправили. Все равно, почти труп, подохнет: ведь ухаживать некому. Вам страшно слушать, милая Маша? А вы не пугайтесь, смотрите правде в глаза. Вы никогда не думали: за счет чего здесь живет эта, с позволения сказать, стерва? Соки сосет с тех, кто слушает ее, разиня рот. Сама вокруг себя легенды создает. Вот посмотрите, что вы здесь видите? Правильно, старая, больная, безобразная женщина. Не успеет ее тело остыть, как стараниями Новеллы произойдет изумительное превращение. Мама ее станет красавицей с каким-нибудь необычным дипломом. Мир узнал, что потерял необыкновенную женщину. Даже, если, к примеру, она такая бы и была, почему она ее не прославляла при жизни? Да потому что она не хочет ни с кем делиться славой. Ни с кем, тем более с вами, смешная вы дурочка. Ну, так, что, нальют мне в этом доме, в конце концов?
– Изя, как ты можешь паясничать перед лицом смерти? Убирайся сейчас же, или я милицию вызову.
Новелла пыталась вытолкать Алоизия из комнаты, но он неожиданно резко увернулся, и с беззаботным смехом перебежал на другую сторону стола. Новелла бросилась за ним, но он снова, смеясь, ловко увернулся.
Маша, стоя в дверях, с ужасом наблюдала за этой этой жуткой игрой у ложа мертвой женщины, которая лежала на столе с восковым, застывшим лицом, и колыхалась от ударов по столу. На одном из поворотов Алоизия занесло и он, пытаясь сохранить равновесие, схватился за руку Ольги Петровны, и она со странным хрустом приподнялась и опала со стола, по пути мазнув его по щеке.
– Дурак, ты маме руку сломал! – завизжала не своим голосом Новелла.
Сумасшедший Изя, казалось, не слышал ее. Он неожиданно, упав на колени, и стал целовать безвольно висящую руку покойницы, со словами: простите меня Олечка Петровна, я больше не буду.
Потом, отряхнув колени, он встал, и с кривой усмешкой, презрительно глядя на Новеллу, добавил: вот видишь, ты ее в крематорий хочешь спихнуть, а она тебя и после смерти защищает. Хоть ради ее памяти, перестань ломаться, давай, наливай, все равно я без этого не уйду.
– Хорошо, доставая из шкафчика начатую бутылку водки, наконец, сдалась Новелла, но ты мне должен пообещать, что после этого сразу уйдешь.
– Вот еще, я помянуть Ольгу Петровну обязательно должен.
– Так поминки будут послезавтра, – с отчаянием крикнула Новелла, – тогда и приходи!
– Это само собой, само собой, – сладко жмурясь, бормотал несчастный, смакуя налитую в чайную чашку водку.
Когда за ним закрылась дверь, Новелла бросилась к телефону. Она долго настойчиво уговаривала сестру Алоизия не выпускать его завтра из дома. Вызовите скорую помощь из психушки: настаивала она, если он завтра попадет на похороны, он потом год болеть будет. Неужели вам его не жалко? Видно сестра не соглашалась, и Новелла начинала терять терпение.
– Да поймите вы, – не сдержавшись, заплакала она, – у меня мама умерла и мне сейчас не до него.
Бросив трубку, она упала на кровать и громко заплакала. Глядя на ее вздрагивающие от рыдания плечи с разбросанными в беспорядке посеченными волосами, Маше хотелось только одного: убежать и больше никогда не возвращаться сюда. Ей было жалко Новеллу и себя, и страшно неудобно, что она стала невольной свидетельницей не слишком приглядной чужой личной жизни. Да и при всей нелепости бреда, который нес Алоизий, Маша невольно соглашалась, что во многом он прав и Новелла беззастенчиво пользуется ее добротой.
Все происходящее походило на кошмар, освободиться от которого было невозможно. Она прекрасно понимала, что не повернется и не уйдет и не оставит Новеллу одну на ночь с трупом матери.
Они не спали почти всю ночь. Новелла, почему-то шепотом, рассказывала: как мать в тридцатые годы с отрядом продразверстки принимала участие в раскулачивании. В одной деревни выслали почти всех жителей, и она действительно нашла парализованную женщину. Конечно, она много рассказывала Алоизию; вот откуда в его бреду появилась эта женщина, а про морг он, конечно, выдумал.
С отцом мать рассталась, когда Новелле было всего семь лет, и она так никогда и не узнала, что стало причиной развода. Это Новелла поняла по ее возмущению, когда она в качестве псевдонима взяла другую фамилию и отчество. Причина была проста, как мир: он полюбил другую женщину. Тогда, как истинная патриотка, мать сообщила о его инакомыслии куда следует. Он тайно симпатизировал Троцкому. Трагедия в стиле «Бесприданницы»: так не доставайся же ты никому.
Приговор был суров: десять лет без права переписки. Это так бы и осталось для Новеллы тайной, если бы об этом уже после смерти матери ей рассказала, приехавшая из Пензы сестра отца.