- Значит, ребёнок, которого Тиверий Стар спрятал через посредничество Людки от вашей сестры, действительно, сын доктора Уотсона?
- Но это невозможно! - не выдержал я.
- Вы рассказывали о той своей пациентке, которая поступила без сознания, а потом таинственно исчезла, - напомнил Холмс. - Думаю, сестра Мур прояснит нам, какая связь между этим происшествием и этим ребёнком. Вы узнали в той женщине дочь полковника Фрейзера, кажется.
- Я не могу поклясться, но…
Холмс жестом остановил меня.
- Послушайте, миссис Морган или сестра Мур - как вам удобнее называться - это серьёзное дело, и от ваших слов, возможно, будет зависеть судьба человека. Расскажите нам об этой афере с ребёнком, а я в ответ постараюсь защитить вас.
Казалось, несколько мгновений она раздумывает.
- Ну, хорошо, - наконец, услышал я. - Я расскажу. Жена доктора Уотсона по роковому стечению обстоятельств оказалась пациенткой того самого врача, который поставлял Вьоджин материал для шантажа. Как только Вьоджин узнала об этом, она пришла в восторг - преследования сыщика Холмса уже серьёзно беспокоили её, она боялась понести убытки, а впереди маячила перспектива вообще потерять прибыли, а то и свободу. Ей, как Архимеду, нужен был рычаг для воздействия, и тут такой подарок судьбы. Она разработала план, как заставить миссис Уотсон действовать по-своему. Сначала - совратить, это обычный план, но в данном случае карты ставили на вас, Холмс, зная, что вы неравнодушны к миссис Уотсон. Так вот, они составили конкретный план и начали приводить его в исполнение, но тут-то и случилась первая осечка. Дело в том, что для сексуального возбуждения потенциальных партнёров доктор подмешивал им некий препарат - вытяжку из семенных желёз. С вами всё прошло успешно - им удалось втянуть в историю вашего поставщика бакалеи, и он начал подмешивать препарат в ваш кофе…
В другой ситуации я расхохотался бы - такое обескураженное и обиженное выражение лица сделалось у Холмса. Но сейчас мне меньше всего на свете хотелось смеяться.
- С миссис же возникли сложности, - продолжала сестра Мур со спокойной циничностью. - Оказалось, что при беременности этот препарат - яд для плода. У миссис Уотсон произошёл выкидыш, и, чтобы спасти положение, Вьоджин через доктора пришлось срочно состряпать историю о заразной болезни. Он ничем не рисковал, даже если бы доктор Уотсон стал отрицать свои связи на стороне - бог мой, да кто же такому верит! Итак, положение было спасено, доверие к врачу миссис Уотсон не утратила, с ней можно было продолжать работать, но исчез главный козырь - ребёнок. Вот тогда и родился план - заставить женщину зачать от доктора Уотсона без его ведома, а потом шантажировать этим младенцем любого из супругов.
- Почему было просто не взять любого другого, более-менее подходящего по габитусу ребёнка? Слишком сложно.
- Доктор Уотсон - редкий метис, у него очень сильная кровь, с примесью северной - видимо, кто-то из его предков покорял на корабле викингов северные моря. Я сама видела фотографию его отца, а тот врач, о котором я говорю, в молодости неплохо знал его брата. Фамильное сходство у них очень сильное, и Вьоджин рассчитывала сделать это обстоятельство дополнительным козырем. К тому же, был хороший случай проверить действие очередного химикофармацевтического препарата.
- И разрабатывал эти препараты, несомненно, доктор Морхэрти, - предположил Холмс.
- Вовсе нет. Существует какой-то учёный химик или медик, к которому Вьоджин обращалась постоянно. Все её тайные зелья готовил он. Талантливый злодей, он научился воздействовать не столько на тело, сколько на душу. Он и приготовил препарат для того, чтобы ввести в беспамятство и доктора Уотсона, и его… не знаю, как это будет правильно назвать - суррогатную жену, что ли. Остальное - дело техники: они привезли женщину в больницу, когда там почти никого, кроме доктора Уотсона, не было, усыпили его, возбудили и совершили забор у него детородного материала для прививки в матку, после чего женщину увезли.
Сквозь звон в ушах я едва слышал, что она говорит.
- Какие же у неё были планы на этого ребёнка?
- Ну, она собиралась выдать его за ребёнка миссис Уотсон, утаённого от мужа, когда миссис Уотсон не станет. Но, увы, Тиверий спутал эти планы и всё рассказал миссис Уотсон.
- Судя по всему, рассказал не всё? - спросил Холмс.
- Ровно столько, сколько было нужно ему.
- Ну, что ж, теперь мне почти всё понятно, - кивнул Холмс. - Идёмте, Уотсон, нам нужно спешить покончить с этим.
Он казался, как никогда деятельным, в нём опять появилось что-то от полицейской собаки, готовой кинуться по следу.
- Я никуда не хочу с вами идти, Холмс, - глухо проговорил я, едва мы оказались вне комнаты миссис Мур. - Подумать только! Столько несчастий, обрушившихся на меня, на Мэри - на нашу семью: потеря нашего ребёнка, это дитя, смерть Мэри, наш разлад, взаимные подозрения, чуть ли не измены, и всё лишь только для того, чтобы досадить вам и вас сбить со следу. Мы - я и моя жена - оказались разменными пешками в вашей игре с этим гением преступного мира. В недобрый час нас свёл с вами случай, друг мой.
- Примечательно, - сразу побледнев, сказал он, - что всё-таки из всех несчастий страшнейшим вы измены выбрали. Вы, Уотсон, опровергаете мудрую поговорку о горбатом и могиле - вас, мон ами, похоже, и могила не исправила.
Это было слишком - упрёк ранил меня так больно, что я чуть не лишился чувств - во всяком случае, какая-то серая поволока задрожала у меня перед глазами.
- Однако, - продолжал Холмс, - покуда я не могу отпустить вас от себя. Я уже закинул удочку, рыба вот-вот клюнет, слухи о письме, я полагаю, уже достигли нужных ушей, и вам придётся, милый мой, исполнить свой долг, что бы вы об этом ни думали. Иначе - клянусь - я и мёртвый стану вам являться по ночам и упрекать вас в том, что вы не только погубили меня, но и за смерть своей жены не отомстили негодяям.
Это, пожалуй, был уже прямой шантаж, но именно поэтому я не мог спорить, а, по чести говоря, совесть и теперь не позволяла мне его бросить, и я покорно кивнул:
- Хорошо, Холмс. Вы не оставили мне выбора. Располагайте мною.
- Тогда вернёмся пока к себе, - сказал он.
- И вы не хотите переговорить с полицейскими?
- Ах, да! - он несколько театрально хлопнул себя по лбу. - Чуть не забыл! Полицейские! Без них мы - ничто, и все наши великие свершения не будут стоить больше выеденного яйца. Подождите меня здесь - я отлучусь буквально на пару минут.
Я снова почувствовал приступ острого раздражения от того, как он шутил и кривлялся. Но тут он, взяв за плечо, сказал мне вполне серьёзно:
- Будьте начеку, мой дорогой доктор. Меньше всего на свете я сейчас хотел бы потерять ещё и вас.
Он ушёл, оставив меня ждать в совершенно расстроенных чувствах. Как оказалось, подозревать, что смерть Мэри могла быть насильственной и практически знать это - совершенно различные ощущения. И если прежде я чувствовал по этому поводу беспокойство и всё нарастающую тревогу, то сейчас я погрузился в самую чёрную апатию. Я любил Мэри, и мысль о том, что я больше не увижу её была сама по себе достаточно невыносима. Но теперь меня отравляло медленным ядом и ещё нечто иное. Сознание того, что нашим последним тяжёлым годом, всеми его муками, мы обязаны Холмсу. Всё, что случилось с нами в этот год - год недомолвок, обид и натянутых отношений: смерть нашего ребёнка, явление этого чудовищного подкидыша, добытого неправедным путём от неправедной женщины - всё это могло бы обойти стороной нашу жизнь и нашу семью, если бы не Холмс, если бы не моя дружба с ним. И я проклинал эту дружбу, даже не думая в тот миг о том, что потерять ещё и Холмса будет мне не по силам.
Он вернулся не слишком скоро - четверть часа спустя, как всегда перед началом активных действий, несколько приподнятый и возбуждённый.
- Ну, Уотсон, дело сделано, сказал он мне, потирая руки. Рыбу я подкормил, червячка насадил, рыбаки ждут - не дождутся, и остаётся только внимательно следить за поплавком.
- Я не понимаю ваших метафор, - холодно сказал я. - Но если вам угодно как-нибудь действовать, то пора уже, начинайте. Я так понимаю, во время вашей отлучки вы как раз заручились помощью полиции?
- Я расставил фигуры, - сказал Холмс. - Я расставил фигуры, но мне что-то совсем не нравится вся эта партия. Однако, сдаваться при такой расстановке сил было бы уж и совсем глупо, так что будем доигрывать до конца, мой милый Уотсон.
- Слушайте, - резковато сказал я. - Сделайте мне одолжение: не говорите вы больше об играх, касательно ко всей этой истории. Если вы и считаете смерть моей жены и моё горе каким-то элементом весёлой забавы, то, по крайней мере, не требуйте от меня того, чтобы я это спокойно выслушивал.
Он нахмурился, словно от непонимания и пристально посмотрел на меня.
- Вы ко мне несправедливы, - его голос показался мне незнакомым, когда он снова заговорил. - Вы чертовски ко мне несправедливы, Уотсон, просто вы этого не понимаете и не чувствуете, потому что… Да, впрочем, неважно. Вы и не должны. Ладно, мой дорогой друг, я постараюсь держать язык на привязи, чего бы мне это ни стоило. Простите мне мой… невыносимый цинизм.
ШЕРЛОК ХОЛМС.
Я оказался в той самой позиции, которую заядлые шахматисты именуют патом, и испытывал, пожалуй, разочарование. Мне по наивности казалось, что я схлестнулся в единоборстве с выдающимся умом современности, гением преступного мира - пусть аморальным и глубоко чуждым мне, но гением. Действительность растоптала меня, да ещё и посмеялась. Гения не было. Была алчная, беспринципная, безжалостная, ни перед чем не останавливающаяся девчонка, которая, пользуясь своей смазливой внешностью и женственностью, управляла мужчинами вокруг себя, как хороший возчик управляет лошадью, рассыпая обещания и уверения и вмиг избавляясь от тех, кто перестал быть ей нужен или сделался опасен, чужими руками. Гений был сложен, как мозаичная картина из расчетливости Красовской, комбинаторности Тиверия, неординарной ауры Аль-Кабано, профессионализма Морхэрти, храбрости и беспринципности Моргана, алчности Фрейзера, даже ревности Уотсона. Я впервые, наверное, почувствовал, какая дрянь, по сути, скрывается в каждом человеке, и как легко вызвать извержение всей этой дряни двумя-тремя несложными комбинациями. И это притом, что я ещё не видел главного, завершающего штриха её игры.
Боль, поселившаяся в моей душе, не стихала ни на миг, подпитываемая чувством вины, невыносимым настолько, что порой хотелось зажмурить глаза и выть, кидаясь на всех и ломая всё, что подвернётся. А Уотсон - единственный мой друг, единственная моя опора - уходил от меня, растворившись в своём горе и в своей собственной вине, из которой он вознамерился слепить куда менее тягостную ненависть. Я был бы счастлив, направь он эту ненависть на Вьоджин, но, увы, я представлялся ему явно более близким и удобным объектом. Разумеется, он не сознавал всего этого, но шёл по намеченной дороге упрямо, как бык, не замечая того, чего не хотел замечать - вот этой самой моей боли - невыносимой, постоянной, разъедающей, как каустик. А я не говорил ему о ней.
Мы поднимались по тропинке вверх, когда Кланси догнал нас.
- Что Вьоджин? - спросил я его. - Вы предоставили ей должную свободу действий?
- Для меня всё ещё представляется совершенно фантастичным всё, что вы мне тут наговорили об этой даме, - сухо сказал Кланси. - Но не в моих правилах тупо упираться, закрыв уши и глаза. Поэтому я сделал всё, как вы просили, и буду ожидать результатов.