Близился полдень десятого ноября начальных девяностых прошлого века.
Несуразная, зеленовато-мышиного цвета, в масляных пятнах и подтёках, «стрекоза» военно-грузового Ми-8 с бортовым номеров 056, с красными звёздами по бортам и на хвостовом оперении, со свинцово-шипяще-звенящим звуком винтов прошла в аккурат в ста метрах над крышами экспедиционного посёлка. Нелепо «присев на хвост», зависла по центру заснеженного «футбольного» поля между поселковой баней, котельной и рабочей общагой для межсезонников.
«Подумав» таким макаром пару минут, разогнав неубранный снег (благо в посёлке особо-то никогда и не наметало, как ни крути, а высокогорье и абсолютно продуваемая местность практически без высокой растительности типа деревья), она буквально плюхнулась на опоры шасси, крутнулась вокруг своей оси на треть оборота, замерла. Винты сразу обмякли. Надсадный вой турбин перешёл в радостное завывающее и затихающее подзуживающее рычание. Винты ещё продолжали вращаться по инерции, а к вертушке уже со всех сторон бежали люди. Первым буквально летел начальник экспедиции Рогачёв. В долгополом белом овчинном офицерском тулупе нараспашку, без шапки, без рукавиц, в домашних «тапочках» из обрезанных безразмерных белых валенок, надетых на толстые самосвязанные шерстяные носки из собачей пряжи. Волосы дыбом, глаза навыкате. Он отчаянно жестикулировал руками и что-то кричал, но подойти к вертолёту не мог до тех пор, пока не улеглась разогнанная винтами снежная пороша. Из общаги подоспело несколько полупьяных личностей неопределённого вида и кочегар Петька, но завидев начальника все стали незаметными финтами отрабатывать задний ход. Со стороны посёлка подбежало десятка полтора мелких разнокалиберных шкетов местного розлива, которые держались на подчительном расстоянии. Наконец, вращающийся серо-стальной круг расчертился теням лопастей. Потом они выделились в самостоятельные объекты вращения, и через две-три минуты, нехотя и жалобно провисая полудугами, замедлили бег, остановились. Турбины устало свистнули напоследок, наступила полная тишина. Из вертолёта не раздавалось ни звука. Рогачёв крадучись подошёл к двери правого борта и потянулся к её ручке. В этот момент дверь сама качнулась и медленно начала распахиваться.
Кто и как открыл дверь, было совершенно непонятно, так как весь проём, по крайней мере визуально, был намертво забит мешками, спальниками, рюкзаками, вьючными баулами. Рогачёв ухватился за какую-то лямку, упёрся ногами и потянул. Последствия носили комический характер. Куча чуток посопротивлялась, а потом вывалилась вся и сразу, и погребла под собой начальника экспедиции. Из-под хаотично разбросанного экспедиционного барахла торчали только с разных сторон руки начальника и ноги в собачьих носках. Тапочки остались «стоять» непосредственно под бортом вертолёта. В проёме нарисовалась нелепая фигура дизелиста Васи. Он, вознеся руки к небу, выкрикнул, – Здравствуй, свобода! – и выпрыгнул, как Николай Андрианов, сделав в воздухе почти полное переднее сальто, и всей своей массой плюхнулся на кучу барахла спиной.
- Васька, скотина, слазь, падла рыжая, немедленно, убью! – прохрипела куча.
Человек, который проработал в экспедиции пятнадцать лет, даже в пьяном бреду не может не узнать голос начальника-кормильца. Василий, хотя и застыл мгновенно, тем не менее, лихорадочно вращал головой в разные стороны. Нигде не обнаружив очертания начальника, Василий изрёк, – Дух Александра Григорьевича, покинь меня!
– Я тебя сейчас покину! Я так тебе тебя сейчас покину, что ты у меня до конца дней своих будешь уголь в кочегарке кидать. Слазь, падлюка! Тяжёлый же!
Василий, с вытянувшейся окончательно физиономией, ещё раз всё оглядел вокруг и резко перевернулся на куче со спины на живот. Его взгляд сразу же упёрся в тапочки начальника, очень ровнёхонько стоявшие между кучей и вертолётом.
– Здравствуйте, Александр Григорьевич, это вы говорили? – продолжить он не успел.
– Васька, чего разлёгся как сучка на пляже, сракой кверху, а ну-ка брысь, дай парашютироваться! – в проёме обрисовалась фундаментальная фигура мастера участка Савотеича. Огромный, почти двухметровый, заматерелый, он и в бане без ничего легко тянул на 140 килограммов, а уж в унтах, тулупе, ватных штанах и прочей одежде и все 160-т. Василий поднял голову, вмиг оценил надвигавшуюся угрозу и моментально скатился с кучи на правую сторону прямо в снег. Савотеич, как и ранее Василий, картинно раскинул руки и рявкнул, – Салют, Родина! – и, придерживая правой рукой безразмерную шапку ушанку из медведя, прыгнул и достаточно нелепо полетел вниз ногами вперёд. Полёт был не длинным, дуга короткой, приземление глухим и мощным. Куча приплюснулась чуть ли не вдвое.
– Ё..., вашу в Бога душу, мать...! Гондоны штопанные, расстреляю публично... суки...! – простонала куча.
Савотеич, по лицу которого было очевидно, что его организм всеклеточно пребывает в счастливом состоянии подновлённого глубокого похмелья, особенно контрастировавшего с совершенно непонятной идеальной трезвостью Василия, тяжело кряхча, как медведь после берлоги с пробкой в заднице, перевернулся в левую сторону и выпрямился во весь свой богатырский рост. Его слегка затуманенный взгляд сосредоточился на торчавшей ноге в носке начальника, сфокусировался, приобрёл осмысленность:
– Васька, душа твоя беспризорная, ты же, выхухоль костлявая, начальника завалил как куропатку. А ну-ка, давай, тащи, спасай благодетеля.
И нагнувшись, Савотеич ухватился своими лапищами за левую ногу начальника и потащил её на себя со всей своей немереной силой. Василий, с другой стороны, увидев правую руку начальника, повинуясь команде на полном автомате вне осознания, схватил руку и также со всех сил потянул на себя. Дурная двойная тяга привела к тому, что даже куча барахла начала приподниматься.
– Пидорасы! Да вас раком мало...! Отморозки гестаповские! – дурным голосом начальника заорала куча на всю округу и тут же смолкла, так как победу в попытке разорвать начальника одержал Василий. Савотеич неожиданно крякнул, охнул и с грацией слона грохнулся во весь рост на спину в сугроб, продолжая сжимать в руках большой и толстый носок начальника. Василий же, наоборот, почувствовал резкое ослабление, быстро-быстро засеменил ногами задом наперёд и вытащил начальника на свет божий. Всклоченный Александр Григорьевич вскочил на ноги и, наступив всей ступнёй в снег, тут же поджал левую босую ногу.
– Что творите, сволочи! – в позе цапли в полушубке, но без лягушки в клюве негодовал Григорьевич, – Чуть как Тузик тряпку не разорвали. Где начальник отряда? Где командир? Кто позволил на красной площади садиться, Русты-фашисты со справками? Что случилось? Пьяные, зюзики?
– Не кричи, Григорьевич, сам виноват между прочим, – Савотеич выбрался из сугроба и стал основательно и не торопясь отряхиваться от снега носком начальника.
– Я? Виноват? Да я вас, гадов, премии лишу, без тринадцатой оставлю! Где начальник?
– Да тута я, тёзка, – в проёме появилась фигура начальника поисково-разведочного отряда Александра Травина. Слегка небритого, чуток с похмела, но вполне в пристойном виде. В синем лыжном комбинезоне, в свитере с толстым воротом, в симпотных горных ботинках он смотрелся более чем импозантно.
– Савотеич прав, я же просил тебя никогда не присылать летунов вояк. Вот и получи.
– А что вояки? Где командир? Что получи? Зато они в три раза дешевле обходятся.
– Сэкономил, вот и не ори на пострадавших, тут вообще думал, как долетим, – Александр выпрыгнул из вертолёта и подошёл к начальнику, – А ты в крик. Я же говорил, что когда ты мясо своё отправляешь с последней партией, забыл, что неделю назад пять изюбрей хлопнул, никогда вояк не присылай. Они как мясо увидели, всё, тут и понеслось. А что я с двумя майорами сделаю? И мои тут же присосались. И хрен особо-то запретишь, в отпуске вроде уже как, да и у Савотеича всегда все в ажуре и в ежовых рукавицах. А тут спирта море, сам же знаешь, сколько его на вертушке в качестве антиобледенителя. Ну, вот и сидели они два дня вокруг шашлыков, тебе молчок, а своим лапшу на уши вешали, что технические причины и погода не пускает. Мои двое дрыхнут, Савотеич в норме, Вася вообще не пил, чудеса, но прибыли живыми, всё пучком.
– Так, понятно. Пусти-ка, – и начальник решительно шагнул к двери вертушки голой левой ногой, – Мать вашу, блин! Вася, где мои тапочки? Савотеич, гони носок, что как в девку вцепился и трясёшь?
Присев на кучу Александр Григорьевич быстро натянул протянутые ему носок и тапочки, поднялся и, наступая на мешки, залез во чрево вертолёта. Представившаяся взгляду картина умиляла своим полным нарушением всяческой техники безопасности. Всё чрево было на метр от днища заполнено внавалку полевым имуществом, ящиками с пробами, с остатками динамитных шашек, мотков ДШ и ОШ, документами. В кормовой части сверху лежали завёрнутые в полиэтиленовую плёнку полутуши недельной заморозки дикого мяса и две головы изюбря с шеями, с отличными семи и пяти отростковыми рогами. По обеим сторонам у иллюминаторов мирно храпели двое горнорабочих. А вот в самом центре, сидя на корточках у уже горевшего газового альпинистского примуса, знакомый майор на большой сковороде разогревал крупные куски отлично обжаренного мяса. Второй майор, командир вертолёта, чуть-чуть нетрезвым голосом вёл диалог с дежурным аэродрома Белая, где базировалась часть стратегических бомбардировщиков.
– Первый, как слышишь? Объяснять некогда. Прибыли на место с вынужденной на поле. Выгружаемся и с подскоками вылетаем на базу. Передай командиру полка, что его будем ждать на площадке гольца Уныман-Барон с запчастями для примуса. Всё принял? До встречи с командиром в восемнадцать. Площадку под его борт продуем. Отбой, – и увидев залезшего начальника экспедиции, уже сняв наушники с микрофоном добавил, – Саня, ты вовремя! Сейчас похмел полирнём, твои пусть всё быстро выкидывают и мы на Уныман, а ты на жёнку. Джохар уже про мясо знает, я правильно понял, что одна тушка для него? И он ещё просил одну башку подарить, ты как, не против?
– Виктор, – Рогачёв пробрался ближе к примусу и уселся на лежавший сверху скрученный ватный спальник, – ну и сволочи же вы, все-таки! Ты когда-нибудь трезвый летаешь? И Джохару я обещал стегно, а не тушу, а тут ещё и голову подавай! Ты что не мог по рации предупредить, что пьёте? Сказал бы шифром, что Травин нашёл новый минеральный источник, срочно отбираете пробы. Я бы всё понял! А то тут чуть на дерьмо не изошёл, пока дождался. Двое суток ни слуху, ни духу.
Пока командир и начальник экспедиции углублялись в занимательную-дружескую-полировочную-начальническую беседу, перебравшись в кабину вместе со сковородкой, аршанской минералкой и армейской фляжкой чистого спирта, Савотеич организовал выгрузку. Затем, подхватив, предварительно получив добро Рогачёва, свёрток с двумя огромными свежезамороженными печёнками изюбря, как ни как зверя Рогачёв добыл знатного, два самых крупных самца весили каждый почти с полтонны, направился в общежитие. Следом шёл Василий, приглядывая за двумя общаговскими, с трудом тащившими по снегу звериную полутушу. Травин же уже давно ушёл домой с прибежавшей позже всех его женой Юлией.
И всё началось как обычно. И ничто не предвещало ничего ни плохого, ни экстраординарно хорошего. Савотеич, войдя в общую столовую, положил печёнку на стол и проревел:
– Али, здравствуй, дорогой! Вот и мы. Там баня-то готова? Сейчас обмоемся, а ты пока, будь ласка, печёночку с картошечкой заделай, соскучились по жарёхе-то, и салатик какой-нибудь с помидорами. И вот, – Саватеич достал из безразмерных карманов полушубка три двух с половиной литровых баллона из под пива со спиртом, – разведи, как полагается и с брусничным сиропчиком чуток, для цвету и смаку! Сегодня можно гульнуть, но душой и в душу, без соплей, чтобы значит!
Атмосфера затишья начала преображаться. Помимо Али в общаге жило всего трое (межсезонье же и дребезги перестройки), те, кто был занят на текущих хозяйственных нуждах – кочегарка, баня, столовая. Прилетевшие побросали свои вещи, подхватили принадлежности и удалились в баню, благо вход в неё находился в конце коридора первого этажа. В преддверии долгожданного вечера под телевизор со спиртом никто не парился, а быстро мылся под душем, брился, грязное белье просто оставлялось в техническом помещении, где стоял ряд стиральных машин «Сибирь» с центрифугами. Все смеялись, пикировались, атмосфера все более и более становилась радужной, благостной, умиротворённой. Фактически никто даже не лаялся. Все знали – при Савотеиче это чревато, можно было и в зубы получить. Не уважал он это дело, а авторитет его был абсолютен.
Суета постепенно улеглась и все расселись за общий стол, который Али украсил совершенно невообразимым образом, что было казалось бы невозможно, учитывая ограниченный набор продуктов и посуды. Даже салфетки были нарезаны и выставлены в стаканы в виде замысловатых цветов, чем-то отдалённо напоминающих соцветия калл. Бруснично-рубиновый спирт, как и любил Савотеич, разведённый до шестидесяти градусов Али налил в старые графины, оставшиеся ещё со времён партсобраний. Так как общая столовая до сих времён служила как бы и красным уголком, и на стенах всё ещё висели с выцветшими фотографиями стенды – «Наши передовики» и «Наши ветераны», а в углу стояло запылённое красно-бардовое переходящее бархатное знамя «Победителю социалистического соревнования» с большим золотым гербом СССР.
Застучали вилки и ложки. Каждый сам старался заполнить пополнее свою тарелку выставленными деликатесами, среди которых, помимо отлично прожаренной картошки со свежей звериной печенью, с лучком-чесночком-сушёной зеленью, оказался салат оливье, салат из свежих помидоров и огурцов, великолепное деревенское сало с прослойками и даже две тарелочки тонюсенько нарезанного сырокопчёного сервелата. В качестве текущего закусного десерта Али выставил глубокие тарелки с крупной черникой и брусникой, обильно пересыпанных сахарным песком. Полной фантастикой выглядели две ветви крупных ярко-жёлтых бананов. Представить такое за все годы жизни посёлка ранее было невозможно. Было всё – деньги, размеренность бытия, водка и минимум съестного в магазине. Но бананов не было никогда. А ныне – бардак, зарплаты нет, а магазин забит невиданными продуктами. Ну и, без чего невозможно представить такой стол, на отдельных тарелках лежал крупнонарезанный присоленный и крепко подперченный лук, очищенные зубчики чеснока. В трёхлитровых банках синел чуть жидковатый кисель из голубики. По телевизору шла какая-то музыкальная передача по ДТВ. Часы показывали ровно шестнадцать ноль-ноль.
Всего за столом оказалось восемь человек. Последним был четырнадцатилетний Стёпка, сын фельдшерицы Катюшки, как её все называли, любимец Савотеича. Он его и пригласил поесть вкусненького. И если мужики разлили по стаканам, серьёзно так, по-мужски, по трети, спирт, то Стёпке налили полный стакан киселя. Стёпка рос у матери один, безотцовщиной. Прижила его Катюша от пришлого геолога. Песни пел тот красивые, да бросил, как узнал, что понесла, и уехал в неизвестном направлении. А Савотеич и отцом крёстным стал, и наставником. Обещал, что на следующий год в техникум увезёт в Иркутск, в геологоразведочный. Там у него троюродная сестра работала, к ней и жить обещал устроить. Отсутствовал только Вася. Он сосредоточенно на канцелярском столе пытался погладить свои старые серые брюки. Рядом на полу стояли поношенные и нечищеные полуботинки. Валялась баночка крема и сапожная щётка.
– Васька, тебе что, отдельное приглашение? Ты, думаешь, тут в штанах без стрелок не сойдёшь? Не задерживай-ка честной народ, – пробасил Савотеич, поднявшись из-за стола со стаканом.
– Савотеич, миленький, вы без меня, простите сердешно. Не буду я пить. Опаздываю я. На свиданку же приглашён.
– Так, – Савотеич поставил стакан на стол, – секунду терпения, мужики, – и уже лично к Василию, – Ты опять к Таське? Да когда же ты поймёшь и отстанешь от шалавы-то? А, Вася?
– Так я..., Савотеич... Я же..., – Васька выпрямился, но как-то скукоженно, моментально приобрёл жалкий вид, глаза стали краснеть, губы чуть-чуть затряслись...
– Эх! Что ж, горбатого могила исправит. Всё, Вася, не сопливь, понятно, типа любишь, жить не можешь и прочие ля-ля-тополя, – и, повернувшись к мужикам, – Хлопцы, вот что я думаю. Он пока лоб не разобьёт, или пока Таську под хахалем не застукает, толку будет ноль. Так что пусть идет, коль невтерпёж, да и баба ему не помешает, после такого-то воздержания. А уж Таська баба горячая, в самый раз на такой случай, – и, увидев, что Василия закрючило ещё сильнее, добавил, – Ну уж прости, Вася, что свояки мы с тобой, но я не виноват ни в чём. Она под меня залезла, когда тебя тут и в помине ещё не было. Как залезла, так и слезла. Я шалавами брезгую, но оскоромился. Было дело по пьяни, чёрт бы меня старого побрал, – Савотеич даже слегка помрачнел лицом, – Но я не к тому, Вася, не напрягайся. Я к тому, что какая ни какая, а женщина. И красивая, падлюка змеиного рода. И ходить к ней на свиданку вот в таком обтрёпанном виде негоже. Так, мужики, мы своё догоним, успеем ещё. А сейчас быстро по закромам. Надо Васю укомплектовать, как кореша уважаемого. Брюки, рубашку, свитер чистый, ботинки порядочные. А я ему свой полушубок дам. Хоть и большой он ему, но не вывалится, зато не замёрзнет. Вдруг Таська его на звёзды зенькать позовёт! Ха!
Савотеич вышел из-за стола и пошёл за полушубком. Остальные, не без сожаления отставили свои стаканы, немного перетёрли, у кого что есть, быстро вышли за Савотеичем. Буквально через десять минут Ваську было не узнать. Худой и такой же высокий, как Васька, Али презентовал ему новые джинсы с офицерским парадным белым ремнём, с ослепительно отполированной пряжкой. Кто-то принёс байковую, тёплую рубашку в крупную клетку тёплых тонов. Кочегар Петька, знатный местный стиляга, не пожалел свои ковбойские сапоги на высоком каблуке с надраенными бронзовыми заклёпками и пряжками. Плотник Николай выдал свой свитер а-ля джемпер, который связала ему жена, в крупную петлю из толстенной пряжи, с вывязанными объёмными однотонными узорами и на груди, и на спине, и по рукавам. Короче, причёсанный, чистый, выбритый Вася, одетый в шикарные шмотки, выглядел так, что все немного обалдели. Все настолько привыкли к расхристанному виду Василия, что ну никак не ожидали, что Васька, оказывается, и статен и красив. Высокий, а уж в ковбойских сапогах, подтянутый, жилистый он буквально олицетворял собой тип классического, пышущего здоровьем ковбоя Мальборо. Не доставало только широкополой ковбойской шляпы.
– Так, вот это по-нашему! Это фактура, типа девки в очередь! – Савотеич обошёл Василия кругом, – Вот ещё, Али, будь другом, у тебя ничего там, в заначке, вкусного нет? Ну, типа шоколадки? А может шампанское есть?
Али молча вышел к себе на кухню, чем-то погрохотал, вернулся и протянул Савотеичу большую коробку конфет ассорти, две большие шоколадки «Алёнушка» и реальную бутылку молдавского коньяка «Белый аист».
– Вот, Савотеич, всё, что есть. Шампанского нет, кончилось, извини!
– Али, ты мужик! Я тебя уважаю! Замётано, я должник, верну сторицей, – Савотеич сначала обнял Али за плечи, потом взял презенты, подумал и протянул обе шоколадки Стёпке, – Держи-ка, малой! Ваське и так выше крыши будет. Но сам сразу не ешь. Матери отнеси, порадуй Катюшу нашу. И бананы со стола забери, не дети мы, а вам с мамкой в самый цвет! Понял?
Стёпка радостно схватил шоколадки, подхватил со стола бананы и подбежал к вешалке, где висела его телогрейка, стал аккуратно все рассовывать по карманам.
Савотеич же подошёл к Ваське, который уже успел натянуть тулуп, протянул ему коньяк, конфеты, хлопнул рукой по плечу, торжественно изрёк:
– Ну вот, Вася, теперь ты жених хоть куда! Так что смотри, дурень ты наш со спермотоксикозом, не опозорь гвардию-то! Оттяни её так, чтоб пищала до изнеможения! И не шали, на водку-то не налегай. Придёшь и тут доберёшь, а там лови момент, счастливчик, токмо, смотри, шкурку береги, не сотри с голодухи-то! Понял?
– Савотеич, отец родной! Мужики! Да я за вас сдохну, слово только скажите! Али, чурка ты любимая! Всё что хошь завтра проси! Все кастрюли отпидарашу добела! Мужики...! – Васька был искренним в своём восторге, и смотреть на это было всем приятно и, как в театре – волнительно.
– Всё, Вася! Всё! Хорош тут разводить какофонию! Иди уж, бедолага! И помни, что сказал – не опозорь! Чтоб Таська завтра в магазине с рожей довольной до ушей работала, понял? За опохмелом пойдём, проверю лично! – и, развернув Василия, Савотеич придал ему ускорение в направлении входной двери. Обернулся к мужикам, – Ну, гвардейцы? Вот теперь давай за стол! Пора! Отведём душу. Заслужили честно.
События потекли по писанному и выверенному годами сценарию. Наливали, говорили тосты, степенно закусывали, разговоры разговаривали. Телек что-то вещал, Али периодически суетился туда-сюда – подогреть, доложить. Стёпка, сытый и уставший закемарил на клубном диванчике. Постепенно, по мере насыщения и выпивания, народ рассортировался по интересам – четверо, во главе с Савотеичем, начали играть в тыщу, двое разложили нарды, Али достал гитару и потихоньку наигрывал восточные мелодии. И казалось, что уже ничто не сможет помешать вечеру закончиться торжественной кодой медленного, почти на автопилотах, расползания сотоварищей в обнимку с залитым спиртом личным одиночеством житейским, а другие тут и не жили, по своим койкам. Но ровно в десять вечера с грохотом распахнулась дверь, народ обернулся и увидел застывшего в проёме Василия...
Можно смело сказать, что представшая взглядам прилично отяжелевших мужиков картина производила мощное отрезвляющее действие. Назвать эту картину жалкой и ужасной, мало. Вася выглядел абсолютно невообразимо и страшно.
– Матеньки ты родные..., – только и смог выдавить из себя Савотеич.
Василий стоял в чистом, но со следами свежих серовато-снежных затиров тулупе Савотеича. В ковбойских расстёгнутых сапогах на босу ногу и в трусах. Остальную одежду он держал комом перед собой. Это-то было бы ничего, и не в таком виде тут некоторые возвращались со свиданок, но! Всё тело Василия, включая и трусы, лицо, руки, голову было невообразимо грязное. Не пойми в чём. В какой-то глине, тине, склизких потёках цвета раздавленной гусеницы капустницы. Но даже через эту несусветную грязь хорошо было видно, что ноги Василия до самых трусов отливали разной степенью насыщенности темно-малинового с синевой цвета, отлично были видны пупырышки по всему телу. Глаза навыкате смотрели бессмысленно в одну точку. Губы, руки, и все остальные видимые части тела била крупная нервная дрожь. Из глаз текли слёзы, по краям губ застыла мелкая пена, из носа свисали совершенно безобразные сизо-фиолетовые сопли. И при этом, даже несмотря на то, что в достаточно большой комнате уже прилично пахло перегаром и круто накурено, все почувствовали, что от Василия отвратительно разит закисшим мылом, потом, нечистотами.
Василий продолжал стоять во входном проёме, одуревшие мужики сидели молча и не двигались. Первым в себя пришёл Савотеич:
– Мужики, да он же почти весь обморожен. Так, хватай его и в душ горячий. Говно смыть и сюда. Одежду его несите чистую. Али, тащи пару одеял шерстяных, чай горячий и спирт с ватой. Его же растирать надо.
Как и всегда, мощная энергетика приказов Савотеича, выдаваемая непререкаемыми интонациями, возымела своё действие. Все и вся зашевелились, и уже через пять минут помытый Василий был разложен вдоль скамейки, а Савотеич, обильно смачивая большой кусок ваты чистым спиртом, растирал Василия от головы до пяток, старательно обходя огромные водянистые ожоговые волдыри, покрывавшие чуть ли не всю спину и плечи Василия. Василий же все манипуляции с собой переносил молча, в точности с таким же остекленевшим идиотским взглядом, с каким и ввалился в столовую.
– Стёпка, – Савотеич рявкнул во всю силу своих лёгких, – дуй за мамкой. Скажи, пусть возьмёт мази Вишневского много, инструменты и бинтов поболе. Резать Ваську надо, волдыри срезать, ошпарился где-то, как цыпа перед обдиркой. Ни фига себе, Вася, подженился ты, однако, круто подженился. Это кто же тебя так уделал-то. Ну, суки, завтра узнаю, порву на куски мелкие. Как же так с человеком-то можно. Живой же он.
Незаметно во всеобщей суете пролетело минут сорок. Прибежавшая с заспанным лицом Катя обработала спину Василия и забинтовала его торс крестообразной повязкой почти наполовину, как мумию. Василия облачили в чистые трусы и штаны, на ноги натянули несколько пар шерстяных носков, укутали двумя одеялами и посадили во главе стола на табуретке, где он и раскачивался как ванька-встанька туда-сюда. Взгляд всё так же не выражал ничего осмысленного. Единственное, что было видно, Василий начал согреваться и его стало поколачивать всё сильнее и сильнее. Перед ним на край стола Али поставил большую кружку чая с лимоном и глубокую миску с горячим куриным бульоном с кусочками мелкопорезанной печёнки.
– Вася, а Вась? – тихо пробормотал Савотеич, сидевший рядом на боковой скамейке и придавший голосу неожиданную мягкость, внимательно заглядывая Василию прямо в глаза, – Вася, не молчи, родной, скажи что-нибудь, а. Кто тебя так, Вася? Убью же гадов. Как собак бешеных передавлю. Вась, кто тебя?
– М-м-м-м..., н-н-н-н..., – Вася попытался что-то сказать, но затрясся ещё сильнее и из глаз градом полились огромнейшие слёзы.
– Господи, Катя, что делать-то. Вот и посидели, вот и выпили. Чуяло моё сердце, не жди никогда добра от шалавы. Эх, бляха!
Савотеич достал папиросу и закурил.
– Савотеич, родненький, – миловидная, уже окончательно взбодрившаяся ото сна, в домашнем халате с завязанными в пучок волосами, Катя наклонилась к уху Савотеича, – с ним всё в порядке, замёрз он просто люто, но не переморозился и, это, ступор у него психологический. Что-то и впрямь случилось жуткое. Может спирта ему дать выпить? Отпустит, может?
– Дело девка говоришь. А ну-ка, мужики, налейте-ка Ваське стакан полный, – тут же распорядился Савотеич.
Приказ был немедленно исполнен. Перед Василием поставили наполненный до краёв гранёный стакан разведённого спирта с брусникой. Увидев перед собой стакан с живительной влагой, взгляд Василия приобрёл первые признаки осмысленного бытия, он высвободил правую руку из-под одеяла и потянулся за стаканом. Но по мере приближения его начала колотить такая дрожь, что было очевидно – не поднимет, не осилит.
– Ах ты, бедолага, погодь родной, подсоблю! – Савотеич взял стакан и аккуратно поднёс к Васиным губам. Второй лапой взял Василия за загривок и соединил жаждущее с искомым – стакан и Васин трясущийся рот.
Василий запустил верхнюю губу в стакан, стало слышно, как по ребру постукивают зубы, и сделал первый громкий жадный глоток. Булькая сглотнул и тут же поперхнулся, да так что брызги полетели во все стороны. Савотеич попробовал отвести стакан, чтобы дать Василию отдышаться. Но Вася крепко держался за край стакана зубами, и пытался что-то промычать. Отхлопавшись глазами, сделав большой вдох и затаив дыхания он, проливая приличное количество через края губ, опустошил стакан (Савотеич чётко увеличивал угол наклона по мере убывания содержимого) буквально в пять глотков. Вот оно – беда бедой, а опыт не пропьёшь! Савотеич громко поставил пустую посудинку на стол. Изрёк:
– Ну, молодца! Давай, Васька, крякни и вот, закуси сальцем и быстро съешь весь бульон! Понял?
Вася посмотрел на Савотеича глазами, в которых начинало просыпаться сознание и осознание реальности, протянул руку и взял большой кусок сала. Затем совершенно неожиданно для всех громко выкрикнул – Кря! – отправил сало в рот и начал жадно жевать, а рука уже подхватила ложку и пыталась зачерпнуть горячий бульон.
Мужики от Васиного кряка сначала оторопели, а потом со всех сторон разнёсся неудержимый хохот!
– Ну, селезень ты наш свежемороженый всей тушкой, раз закрякал с утки сползя, жить точно будешь! – сквозь кашель, поперхнувшись дымом папиросы, пробасил Савотеич, – Давай харю над миской завешивай и хлебай. Потом буду допрос чинить, напугал ты меня, родненький, ой как напугал. Ты хоть и нехристь последняя, да все ж как родной уже за столько-то лет стал, – и знаками указал Али на пустые стаканы, мол, давай, и нам налей, раз жизнь продолжается.
Вася достаточно быстро начал отходить от своего ступора, согрелся, плотно и со смаком закусывал, выпил махом второй стакан и его начало прилично развозить.
– Так, жертва аборта, – Савотеич отодвинул от Василия его тарелку и стакан, закурил очередную папиросину, – кончай пузо набивать и наливаться по уши. Отошёл и ладушки, перекури и давай, колись, где был и как это тебя угораздило в таком виде возвратиться.
– В бане я был, Савотеич, – Вася грустно проводил взглядом отодвинутый стакан, – токмо в бане. Василия снова передёрнуло и глаза чуток стали снова стекленеть.
– Стоп, бедолага, – Савотеич протянул Василию пачку Беломора, – не растекаться по древу, сопли прибрал и..., это..., давай с самого начала... И уж постарайся в деталях, покрасочней... Понять хочу – что, почему, за что, кого и как потом, и надо ли кого и как... Короче, яйца поджал и вперёд!
– Хи..., яйца поджал..., хи... – Василий неожиданно засмеялся странным смехом, – как Петрович..., хи..., не поджал....
– Васька, причём тут Петрович? Мне сказали, что он вроде как с утра в Кырен отвалил с Клавдией своей, Любкой да внуком. Ты что, на Петровича наехал, что ли? Это он тебе спину отремонтировал? Так, я же сказал – давай по порядку, понял? Начинай, как из двери вышел и пошёл. И не сбиваться, уловил? А то не разберёмся и дров наломаем. Поехал! – и Савотеич хлопнул Василия по спине, да так что тот только жалобно завыл, – Ой, Вася, прости, забыл я, что ты Тутанхамоном сегодня работаешь, одно хорошо, что хоть жопа и хозяйство без бинтов! Давай-давай!
Вася вздохнул ещё раз посмотрев на стакан и начал. Поначалу заикался и сбивался, но природный юмор рассказчика и окончательно проснувшееся сознание сделали своё дело. Вася стал заводиться, жестикулировать, а мужики получали истинное удовольствие.
– А что, Савотеич, и вот... ну, выскочил я и ходом-махом на трассу. Можно было и напрямки, через Иркут, но сапоги жаль было царапать об торосню, вот и побёг я по дороге. Ещё издалека увидел, ждёт зазноба, баня вовсю дымит! И, бля, наудачу у магазина председатель артели золотарей Марковский ругался, что закрыт магазин так рано, меня увидел и спросил, куда я лыжи мажу. Я соврал, что на метеостанцию послали, а он к себе на АБЗ ехал, ну и подкинул... Как раз к углу участка Петровича, где и банька-то стоит... Вылез я из джипа-то, и для блезиру прошёл чуток наверх, вроде и впрямь на станцию топаю. Никого не увидел и к забору, за сосной встал, свистнул условным. Таська отозвалась сразу, ну я в дырку, давно у меня две доски на фиктивных гвоздях снизу болтаются. Нырнул в щель и бочком шмыг и в дамках, то есть в бане. И обалдел вчистую. На столе сало, огурцы и бутылка водки «Кедровая» ноль семь, но обалдел-то не от стола, а от Таисии, аж дух прихватило. Она ж высокая, стать с молоком и кровью, телом не обижена. А тут босая и в чём-то типа ночнушки безразмерной ниже колена в цветочках голубеньких-махоньких и волосы свои распустила... И цвет не пойми какой, толь красный, то ли синий с красным...
– Стёпка, – неожиданно подала голос пунцовая Катюша, – пойдём-ка домой, спать пора, да и похабщину эту негоже тебе слушать...
– Сиди, дочка, – Савотеич нежно положил свою лапу на её плечо, – и слушай спокойно. Знаю же, что интересно тебе, но стесняешься и за Стёпку боишься. Не бойся, я тут любого за матюги прибью, и Васька это знает. А пацану пользительно будет, пусть знает, куда стоит мужику ходить, а куда нос даже сувать нельзя, коль позору и стыда не хочешь. Чтоб опыта набирался и сам потом под шалав не попадал. Чтоб за версту женщину от стервы отличить мог. А ты чего притух? – повернулся Савотеич к Василию, – давай, баян ты наш, баянь дальше, но аккуратно, со знанием того что вот. Уразумел?
– А что я? Я разве без понятия? Я и так стараюсь литерательно, Катю же вижу. Эх, так вот..., нет, не могу сразу так..., надо выпить, а?
– Али, разливай, – пробасил Савотеич, – и Катюше налей, но разбавь посильнее, пусть отдохнёт да про страсти побачит, зато потом будет чем пациентам настроение поднимать. А ты, Вася, давай, вне матов, но не без деталей, знаешь же, что очень я люблю, когда ты лапшу вешать начинаешь! Так что будь ласка, угоди старому товарищу! Всё, прозит и слухаем!
– Эх, – довольно выдохнул Вася, осушив свой наполовину полный стакан, – были же в баньке у Петровича. Знаете, что ладная да большая. И парилка, и мойка, а особенно предбанник. Окно большое на участок, и дом видать весь, у окна стол да лавки, и в противоположной стороне лавка, вешалки и огромный сундук бабки Нюры. Вот на него-то я и сбросил тулуп, всё до пояса снял, ну и само-собой штаны с трусами стянул донизу и повернулся, чтобы на сундук-то сеть и увидел... Таська уже почти рядом и на ней ничего. Тут уж не дух прихватило, тут меня ещё как мужика не было и вот он весь я и торчком чуть не под потолок в секунду прямо. Ой, красива она все же до не могу... И в глаза мне смотрит и шепчет мне, – Как, Вася? Хороша? А смотри, как я специально для тебя себе стрижку сделала в зоне..., – Вася замолчал и наморщил лоб, – Чёрт, в какой же зоне, то есть зона та самая, а как же она сказала-то...
– Наверное, в зоне бикини, – тихо сказала Катя, вся уж не пунцовая, а аж раскрасневшаяся, вплоть до пятнышек красных по всей видимой части шеи и белых пухловатых рук.
– Точно! Спасибо, Катюшенька! – и заметив Катино смущение и явный, но тщательно скрываемый интерес, Вася добавил, – Прости, Катя, что так говорю, эх. Но сама же слышала, Савотеич сказал подробно, чтобы не убить. А кого убивать-то? Да и за что... Эх, видать я...
– Вася, цыц! – с хитрым прищуром рявкнул Савотеич, – ты это, того самое... цимус не сбивай, ваяй картину маслом дальше! Даже мне уже страстно стало... Красиво излагаешь, паразит ты мой любвеобильный! Давай-давай, не томи публику!
– Ага..., ну вот и шепчет, – стрижку сделала мохнатки, тьфу-ты..., то есть зоны бикини... А что за хрень-то такая – бикини? – Вася вопросительно взглянул на Катю.
– Вася! – Савотеич погрозил Василию огромным указательным пальцем, – Тебя Катя потом просветит, когда козлом жить перестанешь, уразумел? Валяй дальше.
– Да ну вас..., ладно, короче..., шепчет она мне как гадюка на солнце и ближе-ближе..., ну я попятился и, знамо дело голой задницей на край сундука и сел. Чую что горю так, что и слов таких не знаю. А она за голову меня руками взяла, вплотную подошла, совсем на край меня подтянула и ноги врозь, и вроде как на колени ко мне медленно так садиться начала... И точно-то как... Ну тут..., а как при Кате-то, а Савотеич?
– А вот как дурня валял-поганился, так и колись дальше... Ведь чую сердцем, что дело-то нечистое..., чтобы вот так раз и Васе счастье привалило аж на всю спину! Давай-давай, герой-любовник, не прерывайся, сказал же!
– Ну и ладно, – Вася сделал куксивое лицо, – а чего привалило...? Да я, как только петушком-то горячее да влажное чуйнул и всё... Меня на полную катушку и разрядило сразу же..., я аж вскрикнул, помнится..., – Васино лицо приобрело замечательное умильное выражение искренне счастливого идиота, – А Таська сразу чуть привстала и хохочет. Я только обидеться собрался, ну типа, чего тут удивительного-то, чуть не полгода ждал момента. А она руками так по ляжкам провела, ну это..., по моему разряду-то, и говорит ласково-ласково, мол, не расстраивайся, Вася, хорошо же это, сейчас по рюмочке выпьем, спинки потрём, а потом уж отъездит она меня до полного моего удовольствия в изнеможение. И что мы, ну типа вы мужики, ничего не понимаете в том, как это классно, когда горяченькое по ляжке стекает... Ну и...
– Ой, прости, Савотеич, пойдём мы, не могу я этот стыд больше слушать, – Катя резко поднялась, но выйти ей не удалось. Савотеич ласково, но твёрдой рукой присадил её снова на скамейку рядом с собой и, успокаивая, пробубнил, – Тихо-тихо, девочка моя хорошая. Не переживай, что-то мне подсказывает, что сейчас другой секс начнётся, а на Васю зла не держи. Он же неприкаянный, но добрый и мечтатель. Он как ты, зло видит только опосля пендалей. И я ж его просил, а он рассказчик ещё тот, байки на раз придумывает, а тут такие краски банные, что и я не совсем себя старым чувствовать стал. Так что страдай, девка молодая, да на ус мотай, как козлов надо лечить и заманивать, а то так у меня всю жизнь в одиночках прокукуешь. А мне это не нравится, потому как женщина ты золотая, а уж женой будешь, слов нет какой божеской. Так что тихо мне, сиди, уши развесь и не бузи! – Савотеич отечески погладил уж совсем малиновую Катю по голове, затем чуть повернулся к Васе и добавил, – Вася, пошёл!
– Ага... Так, где же я остановился..., а! Ну вот, она вроде про стол мне намекнула, а какой тут стол, когда я и не ослаб даже, а ещё больше распалился и обнял её, а уж как её грудь-то трепещет, упругая такая... А она отступает так потихоньку к столу-то, и подхихикивает, короче..., я же ещё в ботинках этих ковбойских был и штаны ещё на мне, но внизу... Ну и тянулся за ней, пока не споткнулся и... во весь рост и на пол, токмо каблуки и мелькнули выше сундука-то... Хорошо ещё увернуться успел, а так бы как раз глазом бы на угол скамейки и припечатался бы... И только собрался вставать, а Таська как закричит шёпотом – Ой, мол, Васька, беда, Любка, сеструха чей-то с Кырена вернулась не вовремя. Сюда идет и сына Мишутку тащит, и ванночку его прёт. Что же делать-то... Она же бате расскажет, стерва, а он меня точно прибьёт за то, что я в бане-то да с кобелём-то..., он же на бане всей крышей съехавший... Вася прячься немедленно и молчи, как генерал Карбышев... А куда мне прятаться-то? Да ещё с тулупом и шмотками. А Таська хрясть меня на спину, сапоги сдёрнула и джинсы, только трусы и остались на пятках... Всю одежду и тулуп хлоп и в сундук бабы Нюры, туда сверху подарки мои..., а водку-то не тронула, падла... А меня в парилку толкает..., мол сиди, а где? А она пальцем тычет под полки-то, а там, ну знаете же, яма сливная..., метра так полтора глубиной, правда большая, на всю ширину бани... А как я туда? Там же вечная мерзлота... А она все одно меня туда запихала, сильная все-таки девка..., я только и видел, как груди её туда-сюда, туда-сюда и по носу, и по носу мне... Короче, плюхнулся я жопой вниз и чуть не заорал..., – и реагируя на первые признаки лёгкой истерики у мужиков, Кати и Савотеича, обидчиво продолжил, – Чё ржёте, тоже мне, друзья-товарищи, думаете каково оно, голой жопой на лёд-то? Это наверху натоплено до не могу, хоть запарься, а в яме?
– Али! – громко скомандовал продолжая ржать Савотеич, – ты это самое, дорогой, ты разливай по ходу, прошу, ладно? А то чую, что не доживу просто так. Да и Васин кураж надо поддержать, чтоб накал не терял! А ты, Васька, давай-давай! Я уже не просто удовольствие получаю! Я уже оттягиваться начал! Давай!
Али, так же продолжая смеяться, но по-восточному сдержано, быстро обошёл всех с графином и с тарелкой маленьких маринованных огурцов, а Василий продолжит петь свою песнь:
– Ага, вам смешно. А Таська дверь в парилку открытой оставила, а тут и Любка ввалилась и с порога, мол, чего это ты сеструха баню для себя лично натопила-то? Аль ждёшь кого? Вон и водочку поставила. Таська ей лапшу трёт, что баня для всех, водка отцу, а она просто помыться хотела и состираться чуток, вот и пораньше пошла не дожидаясь. Ну, вот сеструхи и начали свои лясы точить. И обе голые, и обе хороши стервы, правда, Ленка всё же пожирнее и грудь не та..., но ничего очень даже... Так хотелось вылезти и на обеих, но даже особо и посмотреть боялся, чтобы не заметили. Да и всё, какое там желание, когда чую, что замерзать снизу начинаю не на шутку. Петух-то мой в обратную сторону расти начал от дискомфорта-то на льду. Я уж про яйца молчу, вся мошонка поджалась и аж закаменела, бррр...., – и Василия действительно снова аж передёрнуло всего, но он продолжил, – Любка Таську за стол уговорила, сели и по рюмке налили, собаки недопользованные. А Мишутку, чтобы не лез, в ванночку посадили, воды горячей налили и кораблик ему и ёжика резинового дали, но что хуже всего – поставили ванну в мойку, как раз посередь линии центра дверей, чтобы и не мешал, но перед глазами был. Хорошо, недомерок ещё и говорить не может, только гулькает. Коровы-то давай сальности бабские сопливить, мол, как тот, как этот, кто кого как отодрал... Не, мужики, не вру, я ж таких бабских разговоров-то никогда не слышал, а тут аж одурел и даже немного и забыл, что на льду жопой сижу... И не по себе мне стало, противно как-то... А шкет хлюпался-хлюпал, пока сучки уже на третью рюмку поехали, и повернулся к полкам-то, а я наклониться не успел... Он башку мою-то и увидел... И как захлопает ёжиком по воде и громко так – гуль-гуль-гуль... и глазёнки выпучил, но не орёт... Любка-то не поняла, а Таська сразу врубилась..., подскочила и говорит, что примёрз видать на полу малец и бац его вместе с ванной на скамейку в мойке к стенке, чтоб не видел..., ну тот и затух, разведчик хренов... И вот, не знаю, сколько времени, я ведь уже совсем замёрз и счёт ему, времени, потерял напрочь, но достали они меня до полного матершинного изнеможения. Ведь только париться три раза заходили, потом шкета мыли, себя мыли..., ну и картинка я вам скажу..., дверь-то всегда после пара открытой держали, чтобы и в мойке горячо было, чтоб мальца не простудить... Никогда не думал, что телки так смешно моются... Эх! И вот, смотрю, всё, скоро свобода... Обмылись, вытерлись, в чистое залезли, мальца укутали и Ленка с ним отвалила, а Таська вроде как прибраться осталась...
Вылез я еле-еле... Пятки синие, жопа каменная и только что ещё не в лёд чистый, но уже и не кисель, а желе такое, твёрдоватенькое... Таська ржёт, рюмку налила и говорит, что давай чуть согрейся, побалуемся, но чуток только, так как Любка заподозрить может, что долго... А какой там сразу побалуемся, когда у меня не друг любезный, а игрушки мальчика Кая ледяные. Но, думаю, я тебя всё равно сейчас, как козу сидорову, хоть ледышкой, но так раком отпользую, что..., эх! Рюмку только выпил, огурчик откусил, чую – снизу оживаю, что ещё пара минут и наколю Таську, как энтомолог бабочку... И Таська, зараза, уже льнёт, грудями трётся, ручками шалит... Ну я и загорелся заново, развернул её и на стол пузом уложил, приладился и только в тёпленькое вошёл, а она как дёрнется, чуть дружка не оторвала, и опять шипит, мол, да что ж это такое и пальцем в окно тычет... Я как глянул, не только про тёпленькое забыл, а дар речи потерял и с жизнью прощаться начал... К бане в развалку топал Петрович вместе со своей Клавдией. И полотенца и шмотки под мышкой, а у Клавдии корзинка с продуктами и четверть самогонки торчит. И куда мне? Знамо дело, маршрут уже пробит, и сел я, братцы, снова жопой на лёд. Но всё уже было хуже. Не, лёд-то льдом, но по бокам и даже снизу всё дерьмо, которое в яме накопилось, стало оттаивать... И так-то было невмоготу, а тут совсем – бери и тут же ложись, помирай... Но я точно знал, лучше в яме умру, чем меня Петрович будет четвертовать. Вам-то не надо рассказывать о его нраве, он как наш Савотеич, прибьёт сразу. Савотеич, правда думает всегда, перед тем как, а Петрович же безбашенный...
– Так, стоп, – Савотеич встал, – так-как, видимо, начинается самое интересное, то всем быстро – мальчики налево, Катюша направо. А ты, Али, восстанови статус-кво с выпить-закусить, потом закурим и..., будем дальше слушать нашего дорогого Васю! Ей Богу, у меня такое ощущение, что я во сне сейчас... Да я в жизни столько не выпью, чтобы вот хоть чуточку такого придумать, а Васька не придумал – он же так живёт! Всё, потом лирика, бегом и назад и тихо! Я теперь пока не дослушаю, не успокоюсь! Давненько мне так хорошо не было!
Команда Савотеича пришлась как нельзя кстати, включая и Катю. Всех давно поджимало и прилично, но все терпели потому, как пропустить хоть слово было совершенно невозможно.
Через десть минут все собрались в полном составе, что-то позубоскалили между собой, выпили-закурили и Савотеич снова скомандовал:
– Вася, на сцену! Антракт закончен! Зрители в разогреве, не подкачай! Не снижай накал интриганства!
– Савотеич, не интриганства, а интриги, Вася не интригует, мне его уже жалко как-то становится..., совсем жалко, – сказала всё ещё малиновая Катя, которая сидела, прислонившись к плечу Савотеича.
– Прости, Катя, ну не учён я в академиях, эх! Васька, я же сказал – зритель ждёт, занавес уехал, продолжай!
Вася, уже окончательно оседлавший своё обычное амплуа зубоскала и полностью восстановившийся за исключением ожогов на спине, уже радостно потирая руки:
– Хотите верьте, хотите не верьте, но дальше был такой цирк, что я замерзал, но как-то незаметно для себя. Тело отупело, зато разум изо всех сил молил сам себя – не заори или не заржи. Потому как иначе всё – смерть, без права на обжалование. Петрович, оказалось, в Кырене поцапался с брательником своим и приехал рано, а увидев, что банька натоплена, подобрел и вот..., решил отдохнуть на всю катушку. И видать у них в семье с головой у всех не всё в порядке. И эти двери в парилку не закрывали, так что я приспособился и от дальней стенки не особо и выглядывая мог наблюдать. Да и башка и уши в относительном тепле пребывали. Так вот, расставили они на столе закуси, четверть и понеслась у них малина. При этом картинка была в жуть, то есть не для трезвой головы с ледяной жопой. Так как сидели они оба голые. Зрелище не для слабонервных, отмечу сразу. Хорошо, что Клавдия ко мне спиной сидела, а то бы я умер раньше. Она же толстая, жиртрест полнейший. Ноги как у слонихи, талию носила лет тридцать назад. И что ноги, что руки, как батоны телячьей колбасы с верёвочками через пятнадцать сантиметров. А грудью вообще меня в ступор ввела псилологический... В одежде-то вроде как грудастая дама в мама не горюй, а тут... жуть и кошмар. Две лепёхи аж до пупа и шлёпают при каждом движении-повороте, как уши у зажравшегося спаниеля. Да и Петрович хорош, зараза. Расселся у края стола аккурат напротив меня. Мамон вывалил, ноги растопырил, бычара. И хозяйство свесил, ну точно как у быка. Отросток толстый и необрезанный, но раззолупился в полную. И мощна висит на две ладони, а внизу два яйца, не вру, с пол кулака каждое.
И стали они выпивать да закусывать. И кости мыть брательнику. И там он сука, и тут он падла. А потом девок своих чихвостить, что обе жопами виляют, как сучки на течке, одна вон наблудила, хотя пацан справный растёт, а уж на Таське места живого не оставили. И смотрю я, братва, а у Петровича елда надуваться стала. Ну не молодняк, понятно, не торчит на три часа, но на верный пятак факт, воздымается. Тут я и совсем офонарел, чую, что уже всё, замерзаю в смерть, а оторваться не могу. Такую порнуху они мне закатили, что как не стошнило, до сих не понимаю. Ведь при таких габаритах подъехать же Петрович токмо сзади мог и подъехал. Да как громко-то. Сопит, кобелюка, аж с присвистом. И как метроном с размерами парового молота – бух-бух-бух. И Клавдия, вот уж порнозвезда, стонет с такими хрюками, что и описать невозможно. И ведь довёл он её до всхлипов-то конечных и вылез. А она возьми да как..., Савотеич, а как вежливо сказать, что Клавдия пёрнула, как гаубица сто пятидесяти двухмиллиметровая?
– А так и сказать, как уже сказал – пёрнула! – Савотеич смахнул кулаком слезы с обоих глаз, достал папиросу, – Ты давай-давай, не изображай интеллигенцию!
Описывать то, что творилось с мужиками, нет никакого смысла. Их корчило-крючило и у всех были мокрые глаза и совершенно восторженные рожи. Даже Катя уже краснела не от стыда, а от смеха, переполняющего всю её душу, уставшую от невыносимого ежедневного бытия.
– Короче, – Вася, по примеру Савотеича вмиг закурил и уже с папиросиной, приклеенной к нижней губе, попыхивая, продолжил, – чистый триллер о половой жизни в переходном периоде к смерти. Но, бля, угомонились, ещё по рюмке хлопнули и Петрович намылился париться, а Клавдии сказал мыться пока, типа, что ей нельзя, давление скачет, вот ведь. Да жир у неё скачет, а не давление. А я загрустил в конец полный, понимаю, что кончаюсь, а что поделать. Губы прикусил и стараюсь жопу на весу держать, ног уже совсем не чуял. А хрен этот старый и впрямь мастак по пару. Веник взял огромный, ведро воды горячей, дверь придавил всей массой и, как дал стране угля, жуть, да и только. Даже мне, в яме, паром по ушам поездило малость. Но страх мой только тут и начался самый настоящий. Потому как, Али, налей, про это просто так не расскажу.
Али снова обошёл всех по кругу, все выпили, только Вася держал стакан и молчал.
– Ну, чего кота за яйца тянешь? – Савотеич ухватил большой ложкой черники и не торопясь стал пережёвывать.
– Сей момент, начальник, дай с духом собраться, ведь это было страшно! – Вася картинно отставил стакан, выдохнул на левое плечо и медленно стал выпивать содержимое, держа стакан с оттопыренным для понту мизинцем, – Очень страшно причём. Но не буду вас мучить, потому как случилось вот что. Прыгает у меня над башкой Петрович с веником, аж полок скрипит. И хрюкает, и стонет, и уже третий ковшик подкинул, а я только об одном и думаю, чтоб он вывалился и дверь закрыл, чтобы хоть на секунду лапы от льда оторвать-вылезти. А тут меня что-то по башке несильно так, но в темечко – тюк и плюх под ноги. Смотрю, а это сучок из доски. Да большой, гадина, сантиметров так пять в ширину и около восьми в длину. Я наверх глянул, точно – дыра ровнёхонько посередине полка. А полок шириной около метра. И вижу, и понять не могу, но картина пугающая. Петрович-то козлить сверху продолжает с веником и слышно же, что в такой раж вошёл, что только держись. Так вот, смотрю, а в дырке сначала появился кусок темно-коричневой кожи с волосами седыми. Поначалу-то я ничего не понял, а потом не знал, что делать и как быть. А кусок увеличивался-увеличивался и вдруг – бульк и округлился. И снова стал опускаться кусок кожи, ну это мошонка Петровича в дыру стала проваливаться от его ёрзания... И чуть погодя снова – бульк и... оба яйца тут как тут, но с другой стороны доски от Петровича. И, представляете, кошмар – Петрович сверху орёт-хлестается, чуток ёрзает-подпрыгивает, а снизу полка из дыры, где был сучок, висит его мошонка с обоими яйцами и колеблется эдак ритмично – вправо-влево-взад-вперёд, прямо магия какая-то, аж голова стала кружиться от этого яйцемаятника.
Передать словами, что в этот момент творилось в комнате, было просто невозможно. Это была самая настоящая массовая истерика хохота. Даже Катя хохотала в голос и не успевала платочком вытирать наворачивавшиеся слёзы.
– Ржите-ржите, но это же не всё! Самый ужас-то только начинался! Потому как Петрович отмахался и вот тут... Я теперь знаю, как орут раненые слоны. Это Петрович попытался встать и, само-собой, чуть себе яйца-то и не оторвал. Я понял, всё, мне каюк, сорвёт доски к чёртовой матери, а тут и я нарисуюсь во всей красе – в яме, в трусах и весь уже в дерьме оттаявшем, но пронесло. Петрович жопой-то замер, как кошка на стрёме, хотя орать начал, как стадо слонов. И тут же ворвалась в парилку Клавдия. И ничего понять не может. Сидит её благоверный и орёт, как белый медведь в жаркую погоду. Глаза навыкате и лается так, что даже я, при всех моих талантах в этом деле, и пытаться повторять не буду. Минут пять они таким образом общались, пока до Клавдии дошло, что ей пытался на народном языке Петрович объяснить. И я струхнул в смерть второй раз. Потому как Петрович приказал бабе залезть под полок и выправить его яйца из сучка. Ну, думаю, вот и всё. И не увидишь ты более Вася неба голубого. Но Бог и тут мне помог. Полок невысокий, а перед ним приступок в одну доску. То есть Клавдия с её тушей ни снизу, ни между приступком и полком пролезть не может. Но на всякий случай, а я уже сам себя не чуял ни одной конечностью, лёг я у внешней стенки вдоль на левый бок во все, что натаяло со стенок. И кошусь глазом наверх. А Клавдия, думала-думала и допёрла. Улеглась на приступок на спину. Видел я только её правую бочину, жировыми складками свисавшую чуток вниз. И толстую руку-колбасу из под мышки которой висел конец правой груди с огромным коричневым и страшным, как родинка Горбачёва соском.
Ох, и долго же она возилась с яйцами Петровича. Это вниз они выскользнули как по маслу, вот обратно, ну ни в какую. Потому как одной рукой это было сделать трудно, а просунуть две Клавдия не могла, так как на моё счастье не проходила торсом. Да и Петрович всё время дёргался не в тему и вспоминал всех и вся и самым что ни на есть фантастическим образом. Досталось и Клавдии, и дочкам-сукам, и советской власти, и фашистам вкупе с америкосами, и даже Богу, вкупе с ангелами-чертями-сковородками и райскими яблочками у змея в заднице. Я думал, что этот кошмар не кончится никогда. Я закрыл глаза и приготовился принять свой конец в помойной яме. Мне стало чуть-чуть легче, потому как чувствительность пропала везде, и рыдал я всей душой. Но, о! – чудеса случаются! Клавдия-таки вытолкнула яйца наверх. И они оба с Петровичем махом выскочили в предбанник и закрыли дверь за собой дверь! И я полез наверх. Потому как уже смирился – пусть лучше убьют сразу, чем вот так дальше.
– Вася, стоп! Мне, и думаю всем треба прерваться. Я столько времени подряд ржать не могу, так и мочевой лопнуть может! Все бегом, пять минут, время пошло! – и Савотеич с красными от слёз глазами побежал в сторону туалета. Все вне возражений также радостно последовали за ним. А Вася, чуть загрустил, а потом налил себе полстакана и хлопнул в присест, буркнул, – Вовремя ты их, Савотеич, на разгрузку отправил, в самый раз, чтобы не обоссались дальше, они ж ещё не знают..., эх!
Пока народ уходил-возвращался, Али поставил на стол два больших чайника с крепким свежезаваренным чаем с сахан-далей. Выставил кусковой сахар и тарелку с нарезанным кружками лимоном. Народ подтянулся.
– Ай, молодца, Али! – Савотеич грузно присел на своё место, было видно, что он не только помыл лицо, но и смочил всю голову. Он обнял Катю за плечи, продолжил – Чай это вовремя, только вот разлей ещё на раз и убирай спирт. На сегодня касса больше не работает. Переходим на чай. Вася, так это Петрович тебя кипятком обласкал, да?
– Савотеич, уж прости, но не лезь поперёк, хоть ты и есть батька. Нет, не Петрович. Они с Клавдией даже со стола не прибирали, а кое как вытерлись и домой чуть ли не бегом. При этом, гады, самогонку не забыли захватить. Только Таськина бутылка с мизером и осталась. Короче, вылез и аж заорать от радости захотел. Ничего уже не чувствовал, ни рук, ни ног, ни даже мыслей своих. Даже хотел на печку залезть, но железная падла, и ещё горела, так что токмо вплотняк стоял. Потом по полу дополз до выключателя и свет кое-как выключил в предбаннике. Ведь темно стало, а окно большое. Пригляделся впотьмах и с грехом пополам налил водки в стакан из под чая. Получилась всего-то треть стакана. Сел и стал с силами собираться, чтобы выпить и не разлить. И тут меня Боже снова спас, толь наказал окончательно. Я в окно глянул и упал на пол, и... полез снова в яму. Потому как мать Петровича, бабка Нюра, была уже в десяти метрах от бани. И она, клюшка старая, шла с бельём, то есть мыться. Мне уже всё было всё равно. Соображал я уже за гранью, видимо потому и выжил, что не соображал.
Вошла она, свет включила, увидела бардак на столе, мой стакан с водкой и зашамкала губами, мол, вот ведь сволочи, не прибрались даже и водки всего с гулькин хрен оставили. И стала раздеваться. Если до этого мне было плохо, то отныне я знаю не только как орут слоны, но и как выглядит смерть, которая за мной придёт. Она выглядит, как бабка Нюра в чём мать родила. И чем она меня добила, но ещё не в смерть полную, так тем, что подошла всей своей жутью к столу, перекрестилась, взяла стакан и огурец и... хлоп! Треть стакана в один глоток! И ещё и крякнула, типа как я давеча. А потом как запоёт сходу и в танец вокруг себя. И руками костлявыми, как лебедя в балете. Дальнейшее помню неотчётливо, так как стал, как лягушка впадать в анабиоз. Но ненадолго, как оказалось. Краем уха слышал, как она хлюпалась-плескалась, а потом что-то про пар бормотала и вот... зашла в парилку, а я уже только в позе зародыша и мог сидеть, как в утробе матери, только что не ногами вверх. А бабка Нюрка носом водит и изрекает, что вот ведь нехристи, опять всю баню своими сперматозоидами засрали и что-то тазом грохочет, а потом отчётливо помню звук струи..., а выглянуть у меня уже не было сил, а зря...
Потому как бабка Нюра набрала полный таз кипятка и... выплеснула его на полок..., и когда на меня полилась Ниагара кипятка через щели и долбанный сучок яйцеуловитель, всё..., я заорал благим матом и полез наружу...
Как достал вещи, как сапоги натянул и тулуп я уже не помню... Помню только бабку Нюру, сидящую в луже с закрытыми глазами и отчаянно крестящуюся и чего-то там к Богу взывающую..., типа изыди сатана и чтоб ты под землю провалился... И как дошёл не помню, может, кто завтра расскажет, коль видел... Вот так, Савотеич, нельзя бабку Нюру убивать... Не виноватая она..., хорошо если сама дуба не дала...
Василий как-то сразу сник и глаза потухли...
В наступившей тишине, прерываемой уже всхлипами смеха через не могу, раздался бас Савотеича:
– Да уж, Вася, поздравляю от всей души – круто ты под****овался. Ты теперь у нас будешь прямо как аббат Фариа, и к бабам долго тебя не потянет и попарился ты знатно, как двадцать лет в замке отсидел!
Так с тех пор так и повелось рассказывать – Вася, двадцать лет в бане.