Старик Маркин как распахнул свою калитку, так и сел, тупо уставившись на летнюю печь, дымившую в огороде. И пришел в себя лишь, когда его жена Катерина чуть ли не вплотную подошла к нему.
- Ты чего, Федор? - Она по-птичьи наклонила набок голову. - Никак заболел? Лицо-то посерело все… Сейчас соседей кликну...
Голос Катерины звучал по-бабьи жалостливо, но как-то отрешенно. Так обычно спрашивают споткнувшегося пешехода, не ушибся ли он, чтобы (получив любой ответ) тут же забыть и пойти дальше по своим делам.
- Не надо никого звать! - голос старика Маркина набирал обычную твердость. - Ноги что-то подкосились, сейчас все пройдет...
Он прошагал до крыльца веранды и уселся на постав¬ленную у дома скамейку так, чтобы хорошо видеть печь, сооруженную сбоку огородика. Федор приходил в себя и при-ступал к обычным допросам жены.
- А чего это ты там варишь?
Притерпевшаяся за долгие годы совместной жизни к привычке мужа во всяком деле быть "затычкой" и к тому, что по любому поводу и без него она должна давать ему отчет. Катерина тихо прошелестела:
- Супчик из вермишели.
- А чего не на веранде, на газплите?
...Уж такая у Маркина была натура, что ему непременно надо было знать, что, как и почему? Хотя эта любознательность не распространялась дальше жены. Даже детей и работы Федора она коснулась постольку-поскольку. Сын и дочь выросли как-то без особого участия и внимания отца, обзавелись семьями и разъехались по разным городам, лишь изредка напоминая о себе письмами и еще более редкими денежными переводами.
Что касается работы, то как Маркин в молодости при¬шел на железную дорогу осмотрщиком вагонов, так и протопал вдоль них до пенсии с молотком в руке. И как его ни заманивали на различные курсы (даже помощником машиниста), Федор от всего отказывался, довольный тем, что есть, и теми положенными ему железнодорожными льготами, ради которых он, собственно, и пришел в молодости на ''железку".
И вот теперь, спросив у Катерины, почему она затопила летнюю печурку, Федор впился глазами в жену, стоящую неподалеку, с покорно сложенными на животе руками.
- Так газ в баллоне вроде кончается, еле теплится, - сказав это, старая Маркина вновь наклонила голову, как бы сбоку рассматривая мужа.
- Угу, угу, - почти как филин, неопределенно прогукал старик и замолчал, о чем-то глубоко задумавшись.
Катерина немного постояла и, не дождавшись очередного вопроса, пошла к печурке помешать в кастрюле, провожаемая тяжелым взглядом мужа. И если бы сейчас кто-то спросил его: "Любит ли он эту женщину, свою жену?" - старик, пожалуй, и не понял бы вопроса. Что-то когда-то похожее на любовь ему иногда вспоминалось. Но это чувство было дав¬но и виделось каким-то блеклым и расплывчатым. Конечно, он ухаживал за Катериной и даже чуть не подрался с соперником. Но всяких там стихов ей не читал и цветов не дарил. Стихи Федор не понимал и считал баловством, недостойным мужчины, а цветы - так чего их дарить, если деревня стояла у реки на взгорке, заросшем всякими цветами. Иди и рви, сколько хочешь. Вот городской платочек и духи "Кармен", подаренные Катерине до свадьбы, старик Маркин помнил до сих пор, так как они были ВЕЩЬ! А к деньгам и вещам он относился с почтением. И тех, кто их не имел или не берег, Федор смолоду недолюбливал. Выросший в нужде, он лишь в городе, на железной дороге, почувствовал приятную тяжесть купюр на ладони в дни получки, щемящее чувство собственной значимости, когда в семье появился достаток и соседи приходили занимать деньги (Катерина выучилась на штукатура-маляра и тоже зарабатывала неплохо). И хотя Маркин не любил давать в долг, так как болезненно расставался даже на время с накопленным, он придерживался отцовского правила: как ты к соседу - так и сосед к тебе. Остальным Федор отказывал под различными предлогами. И вот по-прежнему замерев и уставившись в спину жены, старик вдруг спросил:
- А чем печь-то топишь?
Катерина, словно ожидая вопроса и несмотря на больные ноги, быстро обернулась.
- А что? - она тоже уперлась юркими глазами в мужа, - я из поленницы, что на зиму, дров не брала. Щепочек, мусора всякого насобирала во дворе, ими и топлю. Чего-то не так?
- Нет, нет, - Маркин замахал рукой. - Это я так... Просто. Может, думаю, полешек поднести.
- Да нет, - Катерина неожиданно улыбнулась, - хорошо горит. Да и суп уже доспел. Ты бы шел руки мыть, обедать пора.
...Маркин поднялся, шагнул к крыльцу и уже было занес ногу, но остановился, словно что-то вспомнил.
- А золу, что в печке была, куда дела? - Он опять начал сереть лицом.
- А то давай отнесу за ворота в мусорный бак или под помидоры подсыплю.
- Да не было там золы.
Катерина смотрела на мужа прямо, не мигая.
- Дровишки были, бумага, а золы не было.
- А бумага какая? - старик аж подался вперед.
- Да газеты старые, свернутые, - жена небрежно взмахнула ладонью, по-прежнему не сводя глаз с мужа, и было неясно, то ли она силится понять, чего он от нее хочет, то ли сама собиралась что спросить. Но лишь сказала:
- Не смотрела я, подожгла - и все. А газеты эти тебе нужны были?
- Говоришь, подожгла.
Старик словно не слышал вопроса и лишь схлестнул свой взгляд с Катерининым. Так они и стояли какое-то время, слов¬но впервые увидели друг друга.
Первой не выдержала старуха.
- Ты чего, Федор? Словно не в себе сегодня. Может, что стряслось?
Старик, не отвечая, шагнул в веранду. А вечером он, чего за ним не водилось лет двадцать, напился. Пошел к своему другу с соседней улицы, такому же осмотрщику, и напился. Причем крепко так, что даже сам прийти не смог. Привели сыновья этого железнодорожного друга. Старик висел меж ними, плакал и бормотал о каком-то дыме. И когда его укладывали в постель, он, твердя о дыме, почему-то пытался до¬тянуться немощной рукой до Катерины.
...С этого дня Маркин вроде как тронулся умом: стал молчаливым, осунулся, зачем-то разломал печь, что-то все искал и в доме, и в дворовых постройках. А то мог и задуматься о чем-то далеком-далеком. И тогда вообще становился глух и нем. В такой момент, глубокой осенью, он и умер. Стоял столбом посреди своей каморки и упал, как подкошенный.
...Хоронили старика тихо и скромно. Его дети приехать не смогли. Провожали Маркина в последний путь бывшие товарищи по работе и соседи. Отвезли на погост, помянули и разошлись, оставив Катерину с подругой. А двое осмотрщиков завернули к товарищу Федора с соседней улицы, где он пил в последний раз. Вновь помянули, закурили.
- Ведь не старый еще, мог бы пожить, - сказал один из бывших сослуживцев, пуская сигаретный дым в поддувало кухонной печи.
- Нет, - хозяин стал разливать по второй стопке, - жизнь для него смысл потеряла. Вот тут он в конце лета сидел и плакал. Мне всю свою жизнь рассказал. Вроде бы, говорил, и прожили мы с Катериной вместе, а каждый сам по себе. Друг от друга заначку имели.
- Это как понять? - тот осмотрщик, что говорил о том, что Федор мог бы еще пожить, перебил говорившего. - Друг от дружки в семье деньги прятать? Чудно!
- А у них это было, - вновь продолжил рассказ хозяин. – С получки, что он, что она, часть денег утаивали. Шут их знает. Может, разводиться собирались, может, воспитание такое получили, может, что другое (не хочу покойника обижать), но прожили так жизнь и ведь знали друг про друга, что такая комедия получается, а остановиться не могли. И очень боялись, что другой найдет спрятанное. Поэтому каждый раз и меняли тайники. Под него Федор тот раз и приспособил печурку, что во дворе была. На ней сто лет никто не варил, а тут Катерина надумала. Ну и улетели деньги с дымом. Мои сыновья, когда его домой отвели (он тут с горя напился), рассказывали, что старик все про какой-то серый дым говорил и плакал. А я так думаю, что это не дым у него на уме был, а его жизнь. Вот он и плакал. Урезал себе во всем, прятался, и все пеплом и дымом вылетело в трубу... А, может, все и так было, как я домыслил. Ну да ладно. Давайте, что ли, помянем Федора...